|
– Ясно, Донат Михалыч, не сумлевайтесь, буду. Оченно я вам благодарен за подобную милость. – Бог с тобою, Сашатка, не за что. На стене над креслом смотрителя находился портрет государя-императора Александра II Освободителя, и казалось, царь смотрел на набилковсца тоже сочувственно. В церкви было жарко. Провожающие, человек пятнадцать, в основном – простые работники, из крестьян, сгорбившись стояли у открытого гроба. Дядя Петя Силин в нем лежал, походя на желтую восковую куклу. С белой лентой на лбу. Из господ выделялись две дамы в черном – Софья Владимировна и вторя такая же, на нее похожая, только чуть пониже, пополнее и старше. Певчие голосили стройно. У Сашатки от их душевности, от печальных слов священника и от грусти по ушедшему крестному слезы понемногу катились по щекам и капали с подбородка. Он их смахивал рукавом пальто, отчего-то стесняясь вытащить платок. У разверстой могилы рядом с ним оказалась Софья Владимировна. Покивала ласково: – Здравствуй, здравствуй, дружочек. Молодец, что пришел. Ты один, без друга? – Я и сам-то еле у смотрителя отпросился до вечера. – Понимаю, да. Комья мерзлой земли громыхнули по крышке гроба. И Сорокин тоже бросил пригоршню свою. Прошептав чуть слышно: – Спи спокойно, дядечка. Царствие небесное. Он уже не плакал, но вздыхал трагически. Выходили с кладбища тихо. А на улице, за воротами, люди начали договариваться помянуть усопшего где-нибудь в трактире поблизости. Поманили Сашатку: – Ты-то нам составишь компанию? Крестный – не чужой. Грех не помянуть. – Да, конечно, конечно. Неожиданно его подхватила под руку Софья Владимировна, заявив работникам строго: – Нет, он с нами лучше. Те заулыбались ехидно: – Знамо дело, лучше. С господами завсегда лучше. Отрок засмущался: – Даже и не знаю, ваше благородие, чем я вам обязан… Неудобно как-то… – Ах, не думай, голубчик, никаких неудобств. Ты такой ангелочек с виду, что не можем отпустить тебя с мужиками в трактир. А тем более, ты без друга. Без пригляда должного. – Я теряюсь, право… Слов не подберу… – И не надо, братец. Мы ведь от души. Кстати, познакомься: это моя сестра Катя. То есть, для тебя Екатерина Владимировна. Дама протянула руку в перчатке. Он подобострастно согнулся, поцеловал. Заглянул ей в глаза снизу вверх. Барыня приязненно улыбнулась: – Сонечка рассказывала про вас. И про вашего батюшку-художника. Очень интересно. У набилковца выступил румянец. – Это честь… спасибо… – Ну, пойдемте, пойдемте. Что стоять на улице? Я уже замерзла. Сестры действительно, несмотря на схожесть (формой глаз, носа и улыбки), сильно отличались друг от друга. Младшая выглядела более аристократично – кожа белая-белая, прямо матовая, будто бы из мрамора высечена; голос мягче и движения более грациозные. Голубые веселые глаза. Волосы темно-русые… Старшая же, напротив, словно вырезана из дерева (дорогого, тонко вырезана, но дерева), талии почти нет, пальцы толстенькие, щеки пухленькие, голос низкий, с хрипотцой. И глаза зеленые. И слегка рыжеватые вьющиеся волосы. Обе деликатные, славные, абсолютно не строящие из себя барынь. В доме, уже знакомом Сашатке, поднялись в столовую. Из хрустальных лафитных рюмок пригубили красное вино, поминая Силина. Старшая сказала: – Он прекрасной был души человек. Все Петра очень уважали. Некоторые, правда, подтрунивали над его набожностью, ну да люди часто язвительны. Бога надо, надо бояться. Без святого трепета рушатся устои. – Говорили, будто в монастырь собирался уйти, – поддержала мысль младшая. – Да, я знаю. Главное, не пил, никогда не видели его пьяным, даже после разговения. – Это правда. Вскоре разговор перешел на иные темы. – А в каком жанре писал ваш папенька? – задала вопрос Екатерина. – Так в каком? – отрок чуть помедлил. – Нет определенного. И пейзажи любил, интерьеры усадеб, и портреты тож. Оченно портреты похожие. – Вас учил рисованию? – Обязательно. Но как следует не успел: мне ведь десять было, как его не стало. – Пил, поди? Тот отвел глаза: – Не без этого… – Ну, понятно… – старшая вздохнула. – Сколько у нас народу гибнет из-за спиртного! Катастрофа просто. Младшая заметила: – «На Руси веселие есть пити» – князь Владимир Красно Солнышко еще говорил. – Дело в воспитании. – Что ж, воспитанные люди не пьют? Ой, еще как пьют! – Не воспитанные, а образованные – это разные вещи. Образованные – да, конечно; правильно воспитанные – нет. – Не скажи. Тут причины глубже… Их дискуссию прервало появление в столовой мальчика-подростка, видимо, Сашатки ровесника или, вероятно, чуть старше. Был он в гимназической форме серо-зеленого цвета, со стоячим темно-синим воротником и большими золочеными пуговицами сверху донизу; весь мундир походил на китель морского офицера. А на каждой пуговице выдавлено: Л. Ц. Н. (Лицей Цесаревича Николая) и корона над буквами. – Лицеист наш явился, – оживилась Екатерина Владимировна. – Вот какой красавчик. Ну, иди, иди, поцелуй тетю. Но на самом деле целовала она его: он склонился, церемонно подставил щеку. Волосы подстрижены коротко и набриолинены, можно сказать – прилизаны. Губы сложены несколько брезгливо. Подбородок с ямочкой. – Мы сидим, поминаем Силина, – пояснила Софья. – Это крестник его – познакомься, Юра. Барич бегло посмотрел на набилковца, вроде покивал, но руки не подал. – Сядешь с нами? – Я? – презрительно покривился он. – Поминать какого-то дворника? Уж увольте, тетя. – Что ж с того, что дворник? Тоже человек. А тем более, такой, как покойный Петр – скромный, положительный. – «Положительный дворник» – хорошо сказано, – хмыкнул лицеист. – В вашем демократическом духе. Но аристократы плебсу не ровня. И катковцы с набилковцами не дружат. – Очень, очень жаль, что растешь ты с такими архаичными взглядами, – сузила губы Екатерина. – Впрочем, мсье Катков и мсье Леонтьев ничего иного и не могут привить своим воспитанникам. Я давно говорила брату, что нельзя тебя отдавать в их вертеп. Юра иронически сморщил нос: – Ваше место, тетенька, рядом с Дантоном и Робесьером на баррикадах. Liberté, Égalité, Fraternité.* Опоздали родиться на сто лет. Та ответила мрачно: – В том-то все и дело, Юра, что к народному взрыву приводят не мои демократические взгляды, а презрение аристократии к плебсу, как у господ леонтьевых и катковых. – А по-моему, нет. Не они, а вы выпускаете джина из бутылки. «Дворник тоже человек»! А случись настоящий взрыв, как ты говоришь, этот дворник нас первых и зарежет. – Слышишь, слышишь? – обратилась к сестре Екатерина. – Воспитали крепостника и обскуранта. Но племянник не унимался: – Вот такой набилковец вас и зарежет. Неожиданно Сашатка сказал: – Я не собираюсь никого резать. Я наоборот – был бы счастлив поступить в катковский лицей. Юра рассмеялся: – Ну, мечтать не вредно. Только кто тебя, босяка, туда пустит? Старшая в запале ему ответила: – Спорим, что возьмут? Хоть я не люблю вашего лицея, но из принципа могу сделать, что его возьмут. – Это как же, тетенька? – А усыновлю его. Дам свою фамилию. Пусть попробуют не взять сына Новосильцевой. Губы у племянника побелили. – Полагаю, ты шутишь? Дама пробормотала ворчливо: – Поживем – увидим… Чтоб тебе носик утереть! Чтоб не задавался! – Я не задаюсь. Просто осознаю себя дворянином. – Ой, ой, посмотрите на него! Тоже мне, Рюрикович, Гедиминич! А забыл, что наш род ведется от некого Шалая, темного человека – то ли из шведов, то ли из ляхов? – И не темного, а знатного. Стал бы Дмитрий Донской привечать в своем окружении темного! – взяв печенье из вазочки, захрустев по дороге, он неторопливо покинул столовую. Посмотрев ему вслед, Софья заключила: – В этом возрасте каждый бесится по-своему. Вспомни, вспомни меня в шестнадцать лет. Вбила себе в голову, что люблю Энгельгардта. Не давала ему проходу. Наконец, добилась, что мы обвенчались. А спустя три месяца от него сбежала. Смех и грех! – повернулась к Сашатке. – Ну, а у тебя пассия имеется? Покраснев, Сорокин потупился. И проговорил через силу: – Нет, откуда? Я второй год, как в Москве, и всегда с соучениками мужеского пола. Нас одних-то в город редко отпускают. – Ну, а там, в деревне, неужели не было девочек-подружек? – Отчего же, были. Токмо мне тогда стукнуло двенадцать. Да и им не больше. Что за пассии, право слово? Женщины рассмеялись, и набилковец вслед за ними. – А вот Юра наш сохнет по одной барышне. По княжне Щербатовой, Машеньке. Только это большой секрет. – А она по нем? – Да она еще тоже маленькая, в куколки играет. Ей не до женихов пока. Но прелестна, словно статуэтка. Глаз не отвести. Посидели еще с полчасика, и Сорокин заторопился домой. Сестры провожали его до дверей, приглашали приходить в гости. Отрок благодарил. Так и подмывало его спросить старшую: «А насчет усыновления моего – это вы в сердцах бросили или нет?» Но, конечно же, не решился произнести. Шел по улице и раздумывал: как бы ему добиться, чтобы Екатерина Владимировна воплотила свои слова в жизнь? 3. Л. Ц. Н. – Лицей Цесаревича Николая – назван в память о безвременно ушедшем старшем сыне Александра II. Юношу готовили в будущие цари, государь воспитывал себе соответствующего преемника – образованного, либерально настроенного, великодушного. Николай Александрович первый поддержал реформы отца, ратовал за конституционную монархию, как в Англии. Но случилось несчастье: занимаясь в манеже конной выездкой, молодой человек упал, повредил себе позвоночник. И хотя вроде бы вначале он пошел на поправку, хворь сопротивлялась, отпускать не хотела – и в конце концов победила. Николай умер в Ницце, находясь там на излечении. А Лицей был основан на личные средства двух друзей – публициста, писателя Михаила Каткова и профессора университета Павла Леонтьева. В обиходе его так и называли – Катковский. И директором сделался именно Леонтьев. Состояло учебное заведение из двух частей – из 8 гимназических и 3 университетских классов. Дети поступали в гимназию, а затем от среднего образования плавно переходили к высшему. Здесь преподавала лучшая московская профессура. И особенно хорошо было поставлено дело с математикой, физикой, филологией, а в последней – с изучением древних языков. Л. Ц. Н. подарил России многих выдающихся деятелей – вспомнить хотя бы Головина – основателя партии кадетов, генерала Шувалова – героя русско-японской войны, Грабаря – художина или Бахрушина – театроведа, именем которого назван музей… И когда в 1868 году встал вопрос, продолжать ли учебу Юре Новосильцеву в рядовой гимназии или идти в только что открывшийся Катковский лицей, то, естественно, предпочтение было отдано последнему. Так решил его отец – Александр Новосильцев, брат Екатерины и Софьи. Сам юрист, лекции читавший в университете, он хотел и сына вырастить юристом. Мнение либерально настроенных сестричек во внимание не бралось. Двухэтажный особняк на Большой Никитской им достался от их отца – полковника Новосильцева, воевавшего с французами в 1812 году и дошедшего до Парижа. Одинокие сестры жили вместе с братом, но в своем, отдельном крыле. Старшая, Екатерина (ей к моменту описываемых событий было уже под пятьдесят), к браку относилась вообще отрицательно. Говорила, что он закабаляет женщину, делает зависимой и бесправной. Вместо семьи занималась литературой – выступала с рассказами, повестями, очерками в «Русском вестнике» и других центральных изданиях под псевдонимом Татьяна Толычева. И особенно прославилась повестью «Рассказ старушки о двенадцатом годе». Находилась в дружеских отношениях и активной переписке с Достоевским, Лесковым, Аксаковым, Фетом, Тургеневым… Младшая, Софья (ей тогда исполнилось сорок), тоже сочиняла, но по большей части стихи – и свои, и переводы (например, переводила Пушкина на французский). И она публиковалась – под псевдонимом Ольга Н. (Видимо, аллюзии с пушкинскими Лариными – Ольга, Татьяна?..) Состояла в браке с Энгельгардтом, сыном директора Царскосельского лицея, где учился Пушкин. Но давно жила с мужем порознь, хоть и сохраняла с ним нормальные отношения. Энгельгардт тоже был поэт, завсегдатай литературных салонов… Появление Сашатки Сорокина в их жизни так и осталось бы ничего не значащим фактом, если бы не один случай. Александр Владимирович Новосильцев со студенческих лет дружен был с Николаем Павловичем Милюковым, архитектором, и они нередко обедали друг у друга. И однажды на обеде в доме Новосильцевых Софья Владимировна спросила: – А скажите, Николя, знаете ли вы работы крепостного художника из венециановской школы – некоего Сороки? Он ведь, говорят, был человеком Милюковых? Николай Павлович – крупнолицый, в очках, с пышными усами, – с удовольствием промокнул салфеткой губы и ответил живо: – Как же мне не знать, дорогая Софи, коли вся усадьба родича моего сплошь в его полотнах! Очень, очень талантливый живописец. Может быть, лучший из гнезда Венецианова! – В самом деле? – недоверчиво произнес Александр Владимирович, продолжая прожевывать ломтик ветчины. – Уверяю тебя. Говорю как рисовальщик-профессионал. Удивительные пейзажи – легкие, прозрачные, дышащие жизнью! А портреты! Бог ты мой! Так изобразил Милюкова-старшего – просто поразительно – настроение, и характер, мысль в глазах – схвачено доподлинно. – Но потом вздохнул: – И такая судьба ужасная! – Спился, да? – Пил, конечно, лихо. Только дело не в этом. Или не столько в этом… Он повесился. Дамы онемели. У Екатерины вырвалось: – Бедный мальчик! Николай Павлович удивился: _____________________________________________ * Свобода, Равенство, Братство – лозунг Великой французской революции. |