Михаил Казовский

 

ТАЙНА КРЕПОСТНОГО ХУДОЖНИКА

 

Историческая повесть

 

Глава первая

1.

Началось все с того, что Сашатку обокрали на Сухаревке.

Он с приятелем, Васей Антоновым, в воскресенье утром отправился на базар – семечки купить. Оба они, крестьянские дети, страсть как любили лузгать: Вася – подсолнечные, а Сашатка – тыквенные. И могли грызть часами, сплевывая шелуху наземь. Но в училище, где они проходили курс наук, это категорически запрещалось. Стало быть, отдавались увлечению в выходной, выйдя за ворота, на дозволенную прогулку. Благо, что от 1-й Мещанской, где училище находилось, до базара на Сухаревке – четверть часа пешком.

Вот представьте: солнечный мартовский денек, припекает, снег в сугробах жухнет, воробьи чирикают, стайками перелетая то с веток, то на ветки, в окнах жмурятся томные коты в предвкушении мартовских забав, на телеге едет Федулыч – бородатый мужик из соседней керосиновой лавки – и везет керосин в бутылях, что заказан в окрестных домах господами, на углу курчавый парень в овчинной кацавейке предлагает прохожим леденцы – петушков и медведей на палочке, барышни в приталенных шубках появляются из ближайшего галантерейного магазина и лукаво смотрят на Сашатку с Васей, а потом прыскают от смущения, прикрывая носики рукавичкой, кто-то с голубятни запускает в синее небо белых и коричневых птиц, разливаясь посвистом, будто Соловей-разбойник, у кого-то во дворе играет гармошка, а копыта лошадей проезжающих мимо пролеток звонко цокают по булыжникам мостовой. Лепота!

Вася – полноватый, розовощекий, горло нараспашку, топает по ледку поверх луж, как слоненок. А Сашатка – худощавый, маленький, смуглолицый – то ли цыганенок, то ли татарчонок, но на самом деле русский и с фамилией Сорокин, лужи неизменно обходит, ибо башмаки его чуточку дырявые, а ходить с мокрыми ногами и опасно, и неприятно. Им обоим почти пятнадцать, но на этот возраст пока не тянут – и особенно Саша из-за субтильности, еле-еле смахивает на отрока.

Оба в форменном пальто их училища – черного сукна, гимназического покроя, пуговицы выпуклые посеребренные, а петлицы воротника светло-фиолетовые; тоже и фуражка черного сукна, светло-фиолетового цвета околыш, с выпушкой вокруг тульи; на околыше в центре над козырьком – жестяной посеребренный знак, где в лавровых листьях буквы: Н. К. У. – Набилковское Коммерческое Училище. Федор Набилков – выходец из крестьян, крепостной графа Шереметева, но женился удачно и завел с братом свое дело, хорошо разбогател, приобрел себе вольную, занимался благотворительностью и на собственные средства содержал богадельню для сирот, а потом и школу для них, а потом и училище это. Н. К. У. считалось образцовым в Москве. Многие сердобольные господа учредили здесь свои именные стипендии.

Вася и Сашатка весело шагали мимо деревянных заборов, домиков, из печных труб которых поднимался белый прозрачный дым, палисадов в снегу, курс держа на Сухаревскую башню, возвышавшуюся надо всей округой. Башня была в лесах – находилась на реконструкции. Но высокий позолоченный шпиль с двуглавым орлом виден был отовсюду.

Подойдя к базару, молодые люди с ходу занырнули в самую его гущу, затесались в его ряды, в толкотню, торги, пробы товара на вкус и на зуб, в гомон, в аппетитные запахи свежих солений, выпечки и копченостей, в шутки-прибаутки зазывал, и сначала купили по горячему хрустящему бублику с маком – в полкопейки, а потом по коробочке разноцветных леденцов монпансье, и уже оказались у прилавков с семечками, как Сашатка ахнул: кошелек свистнули! Был в кармане – и нет его. Может, обронил? Бросились назад посмотреть – и, конечно, ничего не смогли найти. Даже если выпал, тут же подобрал кто-то. Но, скорее всего, слямзили. Даром, что это Сухаревка – здесь увидишь и не такое. Говорили ж в училище воспитатели: не ходите на торжище, покупайте, что надо, в магазинах и лавочках, пусть и подороже, но целее будете. Только огольцы разве взрослых слушают!

От обиды Сашатка по-детски разревелся. Он давно уж не плакал – года два, наверное, осознав себя не маленьким мальчиком, но отроком, воспитанником училища. А теперь вот не выдержал. Все его наличные деньги! Только что выдали ему тридцать пять копеек на мелкие расходы в месяц, да еще он пятиалтынный сэкономил в коротком феврале. Итого пятьдесят! На такую сумму можно раза два в трактире перекусить. Или приобрести хорошую, полезную книжку. Или скопить еще – скажем, три рубля – и послать матери в деревню, ей там вместе с сестренкой младшей трудно живется; правда, старший брат помогает, но нечасто, самому в сапожниках еле-еле хватает.

Вася утешал:

– Ладно, будет, не хнычь, Сашатка. Бог дал – Бог взял. Упустив одно, мы в судьбе приобретаем другое, может, много лучше.

Тот достал из кармана шаровар носовой платок, высморкался гулко. Обреченно сказал:

– Ой, не знаю, не знаю, Вася. Ты, конечно, прав, убиваться глупо. Но уж больно на душе горько. Слезы сами так и текут. – И опять разнюнился.

– Тихо, тихо, – сжал его плечо друг. – Я и на твою долю семечек куплю.

– Да при чем тут семечки! – отмахнулся Сорокин. – У меня ж теперь вообче ни полушки за душой.

– Я те ссужу. А потом со стипендии отдашь, как сможешь.

Однокашник поднял заплаканные глаза:

– Правда, что ль?

– А то! Ну, немного, конечно, – толстячок нахохлился, – больше двадцати копеек не дам, самому не хватит. Но на двадцать вполне рассчитывай.

– Мне и гривенника достаточно, – сразу повеселел Сашатка, перестав шмыгать носом. – Или нет, пожалуй, не возьму денег у тебя.

– Отчего не возьмешь? – моментально обиделся Антонов. – Да неужто брезгуешь? Я тебе от чистого сердца, а ты…

– Ничего я не брезгую, успокойся, – и похлопал его по руке. – Ты мне подсказал выход, только и всего: одолжу, но не у тебя, а у крестного. Дядя Петя Силин – с нашей Покровской. Он теперь дворником на Большой Никитской. И не то что гривенник – рубль одолжит. А того гляди и подарит!

Вася подобрел:

– Ха, а ты сырость разводил! Мы про крестного твоего и забыли. Побежали на Большую Никитскую!

Но, конечно, путь от Сухаревки до Никитских ворот не такой уж близкий; вниз по Сретенке, по Рождественскому бульвару, по Петровскому, по Страстному да по Тверскому – больше часа ходьбы. Да еще по дороге пятились на красоты весенней Москвы и глазели на происшествие на Трубной площади: под колеса коляски угодил пьяный, но не насмерть, слава Богу, хоть кровищи на снегу было много.

Сам Сорокин за два года своего обучения у Набилкова погостил у крестного только раз и порядком подзабыл особняк, где служил Силин. Поначалу сунулись не туда, и ребят шуганули: «Пшли отседова, никаких Силиных мы не ведаем!» А потом соседский дворник им сказал:

– Новосильцевых дом о другую сторону. Токмо при смерти он.

– Кто же при смерти? – побледнел Сашатка.

– Петя Силин – кто! Может, и преставился уж.

– Господи, помилуй!

Постучали в дворницкую. Дверь открыл седовласый поп, от которого сильно пахло церковным маслом. Посмотрел сурово:

– Вам чего, отроки?

– Я Сашатка Сорокин, крестник дяди Пети. Как он там?

Поп перекрестился:

– На все воля Божья. Только мнится, что предстанет вскорости пред Его очи.

– А проститься можно?

– Отчего ж нельзя? Коли он в себе будет.

В мужике, лежащим под тонким, сшитым из лоскутов одеялом, Саша с трудом узнал дядю Петю – отощавшего, высохшего, и глаза запали, голова закинута, борода клинышком кверху задрана. Жалобно постанывал.

– Дядечка, а дядечка, что ж вы это так? – прошептал Сорокин с болью в голосе. – На кого хотите нас покинуть?

Веки мужика дрогнули и разъялись. Умирающий недоверчиво посмотрел на Сорокина. Но потом узнал и сказал:

– Ах, и ты здеся. Я спервоначалу подумал – ангел. – Тяжело вздохнул. – Вишь, как получилось, Сашатка. В одночасье меня скрутило.

– Вы еще поправитесь, дядечка, – ласково утешил его подросток.

– Да какое там! Причастился уж.

– Это ничего. Вон у нас в Покровке позапрошлым летом бабушка Даниловна собралась помирать – исповедалась, причастилась, миропомазалась… А потом говорит: дайте напоследок щец покушать, в животе урчит. Угостили ея, ну, она поела, порозовела, ожила – и до сей поры бегает, как новая.

Силин усмехнулся:

– Повезло убогой… Помню я ея. Шустрая старушка.

– Вот и вам так надобно.

– Да куда уж мне уж!

Дверь открылась, и вошла красивая стройная дама в шляпке с вуалью. Сразу по дворницкой разнесся аромат духов и чего-то такого вкусного, барского.

– Как ты чувствуешь себя, Петр Егорович? – обратилась она к Силину певуче. – Лучше стало?

– Да какое лучше, – прохрипел недужный. – Причастился уж. Но спасибо вам, София Владимировна, за внимание и заботу.

– Говорила я тебе: отвезем в больницу, там бы помогли. Вот – не захотел – и пожалуйста.

– Да какое в больницу! Лишние заботы. Все одно помирать – так хотя бы в своей постеле, а не на казенных подушках.

– Экий ты упрямец. И лекарства, поди, не пил, что тебе Густав Густавович выписывал?

– Знамо дело, не пил. Что они, немчура, понимают в русских болячках? Наше средство одно: банька, веничек, да стаканчик беленькой с перцем. Но и это не помогло, видать… – Он закашлялся – глухо, громко, содрогаясь всем телом, дергая руками и головой; а потом его резко затошнило. Облегчившись, Петр упал в изнеможении на спину и проговорил со вздохом: – От и хорошо… лучше сделалось… все теперь будет хорошо… – Дернулся и умер.

Все перекрестились подавленно. А Сашатка снова заплакал, но уже совершенно не стесняясь собственных слез. Поп читал молитву.

Неожиданно в дворницкой стало многолюдно, словно только ждали сигнала, и какие-то бабки стали хлопотать около покойного, а священник отдавал им необходимые распоряжения, и красивая барыня тоже наставляла каких-то прислужников, обещая все расходы по погребению взять на себя. Вася и Сашатка, понимая, что они теперь совершенно лишние, стали пробираться к дверям, как услышали мелодичный голос:

– Мальчики, а вы кем ему доводитесь?

Оба набилковца замерли. Вася живо ответил:

– Я – никем, а вот он – его крестник.

– Интересно как. Я про вас не слышала. Ну, пойдемте, пойдемте на воздух, душно здесь.

Был второй час пополудни. Солнышко сияло по-прежнему, сизари клевали крошки возле парадной, шел мужик с дровами, – ничего на свете не изменилось со смертью Силина, вроде его и не было вовсе. Для чего жил? Что оставил после себя?

– А родители у вас есть? – мягко обратилась к ним Софья Владимировна.

Вася вновь отозвался:

– У меня нету, ваше благородие, круглый сирота. А Сашаткина мать жива в деревне. Мы в училище на казенном коште.

– Так пошли в дом, я вас угощу.

– Да удобно ли? – сразу засмущался Сашатка.

– Отчего ж неудобно? Ну, смелее, смелее, добры молодцы. Мы ведь не кусаемся.

Барский особняк показался им почти что дворцом. Долго вытирали подошвы о половик, чтоб не наследить. Озирались по сторонам, трепеща ото всей этой роскоши – золоченых подсвечников, мраморных статуй в нишах и картин в резных рамах, дорогого паркета. Думали, кормить поведут в людскую, но красавица позвала наверх, в барскую столовую. И, пока прислуга накрывала обедать, усадила на бархатный диванчик, задавала вопросы по их учебе. Мимоходом заметила:

– У меня племянник вашего возраста. Учится в гимназии при Катковском лицее. Слышали про такой?

– О, еще бы! – цокнул языком Вася. – Там одни баре принимаются. Не чета нам.

Дама согласилась, чуточку поджав губы:

– Да, учебное заведение привилегированное. К сожалению, классовых различий ликвидировать у нас не посмели, несмотря на отмену крепостничества.

Пацанята деликатно молчали.

– Ну, за стол, за стол. Не стесняйтесь, ешьте все, что подано. Bon appétit!

– Merci, – поблагодарил Сашатка и покраснел.

Да, наелись от пуза – ветчина, маслины, консоме, пирожки, курица в каком-то пряном соусе, жареный картофель брусочками, маринованные грибочки, на десерт пирожные, чай и желе из клюквы. Еле смогли подняться. С жаром благодарили хозяйку. И когда уже собирались уходить, следовали к выходу, неожиданно у Сашатки, бросившего взгляд на картины, вырвалось:

– Мой покойный тятенька тоже был художник.

Софья Владимировна встрепенулась:

– Неужели? Ты ведь из крестьян?

– Из крестьян. Дворовые мы помещика Милюкова. Были. Тятенька в садовниках подвизался. И картины писал. Живописному мастерству обучался у соседского барина – как его? – у Венецианова.

– Ученик Венецианова? – поразилась дама. – Ох, как интересно! Где ж его картины теперь?

Отрок пожал плечами:

– У господ висят. Говорят, что огромных денег ныне стоят. Вот бы нам с маменькой хоть немного с того богатства! Только разве правды у них добьешься?

Одевались грустные. Начали прощаться. Барыня сказала:

– Вы такие славные. Нате, держите по рублю. Кýпите себе что-нибудь. Я сестре про вас расскажу. У меня сестра и знаток, и ценитель живописи. Как фамилия твоего отца, Сашенька?

– Так Васильев он. И дядья Васильевы, по батяне ихнему. А у тятеньки прозвище было с детства – Сорока. И картины свои подписывал: Григорий Сорока. Я-то через это и сделался Александр Григорьевич Сорокин.

– Да, забавно.

Оказавшись на улице, только выдохнули: «Уф!» – и незамедлительно Вася выпустил ветры с грохотом.

– Тихо! Ты чего? – испугался Сашатка.

– Ой, никто не слышал. После сытного обеда полагается волю дать парáм, – и расплылся.

– Скалишься чего? Дядя Петя помер…

– И то правда… Но, как говорится, нет худа без добра: накормили нечаянно да еще и по рублю дали.

– Я попробую отпроситься у Донат Михалыча, чтобы он на похороны Силина отпустил.

– Думаешь, позволит?

– Надо попытаться…

2.

Разрешил. У Доната Михайловича не забалуешь, человек суровый – как посмотрит сквозь очки ледяным своим серым оком, брови сдвинет и усами пошевелит – так дрожанье в теле. А еще скажет старческим голосом: «Милостивый государь, соблаговолите соблюдать правила приличия», – сразу онемеешь, словно в рот воды набрал. Лучше бы воспитанников порол. Но телесные наказания у набилковцев были запрещены.

Содрогаясь, Сашатка появился у того в кабинете, бледный и напуганный. А смотритель училища вперился в него, будто бы пытался пробуравить в подростке взглядом дырочку.

– Чем обязан, сударь? – недовольно спросил.

Заикаясь, Сорокин объяснил – и насчет крестного, и насчет его похорон.

– Я бы ненадолго, – лепетал подросток, – токмо поклониться и всё. Сразу бы назад.

Помолчав, педагог спросил:

– Где сие скорбное событие место имеет быть?

– На Большом Власьевском. Отпевание в церкви Успения на Могильцах. Там же, на погосте, и погребение.

– Хорошо, ступай. Дело, как говорится, святое. И не торопись. Что такое: «Токмо поклониться и всё»? Крестный все ж таки. Торопиться грех. Коли пригласят на поминки – согласись, уважь. Но вина не пей. И не позже половины осьмого чтобы был обратно. Ясно?

 

На с. 2