чернильницу, очинил перо, был готов записывать. У Коробьина на лице вновь возникло выражение беспокойства. Он помял бугристую,  неприятно негладкую щеку и с наигранным безразличием произнес:

- Ну, про страсть порочную мужелюбскую Васьки-то Кустова ты наверное ведаешь...

- Господи Иисусе! - обомлел Иван. - Слышу в первый раз.

- До отправки в Царь-град мы не знали тож. А на корабле завертелося: он с печатником Дорофейкой начал вместе жить. А Митяй как узрел воочию, прямо взбеленился. Сыну хрясь по сусалам! И на Дорофейку набросился с кулачищами. Еле оттащили его. А Митяй-то предал анафеме мерзких полюбовничков и заверил всех, будто отлучит их от церкви, как сойдем на берег. Вот они на него зубы-то почали точить.

- Дорофейку прикончил кто?

- Получается, сам себя. Он подсыпал-то яду в Митяев кубок, а Митяй взял другой, и печатник отраву выпил.

- Где ж он яду взял?

- Озаков и Высокий снабдили, люди Пимена. Пимен-то хотел тож в митрополиты.

- Хартию подложную к патриарху Нилу Пимен настрочил?

- Ну, а то! Князь великий Дмитрий Иванович доверял Митяю всецело. И снабдил его в дорогу чистыми листами грамот-хартий с печаткой: дескать, коли в деньгах будешь терпеть нужду, можешь написать поручительство от маво лица ко ростовщикам фряжским; токмо больше тыщи рублёв серебром не одалживай, бо мы не расплотимся апосля! Ну, а как Митяя сгубили, Пимен со товарищи евонную казну распечатал и достал листы. На одном сочинил от княжьего имени челобитную к патриарху - дабы тот рукоположил не Митяя, но Пимена. На втором же ж - грамоту заёмную ко ростовщикам; сим обманом взяли эти нехристи более семи сотен!

Пронька не сдержался и свистнул. Застыдился и пробубнил:

- Извиняйте, право: вышло ненароком... Больно деньги-то агромадныя, сами видите...

- Да уж, состояньице! - покряхтел приставник; он достал платок, вытер пот со лба, снова обратился к Андрею: - Что ж Кустов-младший? Ты считаешь, погубил он отца за усопшего своего Дорофейку?

- Всё сошлось - Дорофей да Пимен... А когда Митяя не стало, Ваську заковали в железо, но ему удалось бежать.

- Юрка Кочевин как себя повел?

- Юрке что! Он глаза залил - да и рад-радёшенек. Принял сторону Пимена; равно как и братец мой - Ванька-балабол. Он ить бражник не меньше Юрки, вместе пили в мертвую. Два, как бают, сапога пара.

- И последний вопрос, Артемич. Кто доподлинный послух и видок, что душил как раз Васька? Кто сие докажет?

Пальцами дрожащими сняв нагар со свечки, Марфин брат ответил:

- Сергий и Стяпан - но они-то сами на себя говорити не станут. Ежели на дыбе... Протодьякон Давыд в щелочку подглядывал. А еще противники Пимена - протопоп Александр да Иван Петровский, архимандрит, - с ими толковать надо.

Посидели еще с полчасика: княжьего подручного интересовало житье-бытье русского посольства в Константинополе и Галате, но Андрей ничего особенно нового рассказать не смог; сам Коробьин выпытывал у Драницы, чем сейчас Москва дышит и подробности битвы на Куликовом поле, ёрзал и вздыхал. Под конец спросил:

- Мне-то, как считаешь, вместе с вами и Куприяном возвернуться домой али обождать? Тут пересидеть?

- Погоди чуток. Денег, что дала тебе Марфа, до конца лета хватит. Там, глядишь, к нам в Москву заявятся из Царя-града эти негодяйцы; мы их потрясем, точно грушу, а виновных накажем. Дело помаленьку уляжется. Вот тогда и приедешь.

- Больно долго ждать. Я скучаю здеся...

- Ничего, смирись. Коли хочешь жить - потерпи ужо.

Провожал дьяка и боярина снова тот же Сидор - молодой человек в кафтане польского покроя. У ворот Киево-Печерской лавры дознаватель отсчитал ему обещанные копейки; тот сначала отнекивался, но потом принял с благодарностью. Больше они не виделись.

Вскоре стало известно, что митрополит Литвы и Малой Руси Киприан окончательно согласился переехать в Москву. Он теперь хотел тронуться в дорогу как можно скорее, дабы оказаться на месте к Вербному Воскресенью и затем самому проводить Пасхальные торжества. Закипели сборы. Все боярские сани были загодя проданы киевлянам, а взамен куплены возки. На телеги укладывалось добро - сундуки с гостинцами и дарами. Конюхи проверяли состояние лошадей и водили к кузнецам расковавшихся... Накануне же отправления, в самый последний вечер, у Драницы пропал Пронька: не явился ночевать в свою келью, а когда хватились, обнаружилось, что кобылы дьяковой тоже в стойле нет; слава Богу, что хотя бы вещи его, в том числе ларец, где лежали пергаменты с записями беседы с Коробьиным, были в целости. Дознаватель сильно переживал и почти всю ночь проворочался на лежанке. А наутро, засветло, только-только прокукарекали петухи, не успели еще поезжане погрузиться в возки или сесть верхом, притащился дьяк - еле ковылял, опираясь на палку; был без шапки, в порванной одежде, с выдранными клочьями бороды и волос, измордованный, поцарапанный, тяжело дышал и плевался кровью. На вопросы окруживших его людей отвечал с неловкостью: мол, сошелся на Подоле с пышнотелой одной вдовицей и поехал к ней на прощальный ужин; но вдовица-то оказалась и не вдовицей вовсе, а вполне замужней сударушкой, и нагрянувший здоровенный муж (он, купец, был в отлучке) так отделал хахаля своей благоверной, что москвич едва не отправился к праотцам. За кобылой дьяк возвращаться уже не мог, да и времени совсем не хватало. Что ж, пришлось Дранице пожалеть беднягу (хоть и отругать для вида как следует), посадить в ногах у себя в возке. Целый день до вечера Пронька ехал молча, но порой постанывал, на колдобинах ойкал и платком безрадостно утирал сукровицу. Впрочем, раны с синяками заживали на нем, как на кошке: по Чернигову, где они отдыхали, дьяк, хотя и хромая, но ходил без палки, а от Брянска и вовсе трясся уже в седле.

Разговор у Ивана с новым митрополитом Всея Руси выдался на последней большой остановке перед Москвой - в Оптиной пустыни. Этот монастырь был основан поклонником Сергия Радонежского - Макарием (в просторечии - Оптой) и довольно быстро завоевал не меньшую славу, нежели Троицкая обитель. Киприан милостиво принял вельможу (при посредничестве Федора Симонова), согласившись ответить на вопросы по делу; но как человек словоохотливый, если не сказать хуже, он не дал приставнику рта раскрыть - стрекотал без умолку. Было видно: разговор на первосвятителя действует возбуждающе - щеки раскраснелись, взор горел, с губ срывались капельки слюны, волосатые пальцы теребили наперсный крест, а седая борода распушилась. Вот что из его речей удалось москвичу запомнить и затем  надиктовать Проньке:

- Патриарх кир Филофей Коккин - Царство ему Небесное! - благодетель мой, - говорил Киприан с чуть заметным болгарским выговором. - Наставлял и благословлял. Сделал мя своею правою дланью. Думал ли аз, булгарин, хоть и древнего рода Цамвлаков, что достигну высот горних? И помыслить про сё не смел! Кстати, матушка самого Филофея поначалу была иудейской веры, но крестилася и затем окрестила сына... Но не в этом суть... Кир Филофей возложил на мя миссию великую - быть отцом православной церкви литовской. Приводить в лоно истинного Учения идолопоклонников и заслон ставить ляхам-латинянам. А митрополит кир Алексий возопил: "Киприан есть раскольник! Митрополию Всея Руси делит!" Аз раскольник не есьм, но радетель о благе русском! После праведной кончины Алексия - Царство ему Небесное! - во Москву приезжал. А великий князь кир Димитрий Иоаннович - мя в холодный погреб! До сего времени мучаюсь ознобой и потяготой, а позор очи жжет! Но на князя не держу зла - то Митяй убиенный с панталыку его сбивал, заимев гордыню непомерную, черную...

О самом Митяе Киприан отзывался так:

- Муж сей о себе слишком возомнил. Кто себя плохо судит, тот не в праве и других осуждать. Посягнувши на святый митрополичий престол, на свою главу навлек гнев Божий. И расплата сия - за его грехи. И не в райских кущах пребывать надобно ему, но в геенне огненной! Прости мя, Господи, за сии дерзостные словеса!

Дурно говорил новый московский митрополит и о нынешнем патриархе:

- Патриарх кир Нил - корыстолюбив да алчен. Подношения принимал от послов русских. Те дарами его склонили на свою сторону, дабы Пимена ставить в архипастыри. Пимен сей злобен да коварен. И благословил людишек своих на митяево душегубство: знаю верно. Главный душегубец - Сергий Озаков, а подручный евоный - Степка Высокий, а к сему пособник - Мартин Коломенский да еще Федька Шолохов и Неверка Бармин. Все как есть! Ты их отлови, Иване, да предай суду княжьему. Коли нагрешил - отвечай!

Под конец Дранице удалось вклиниться с вопросом:

- А про Ваську Кустова ваше высокопреосвященство не слышало?

- Кто сей Васька есть?

- Сын Митяев.

- Нет. А что?

- Якобы причастен к гибели его.

У болгарина вытянулось лицо. Он пробормотал:

- Батюшки-светы, отцеубивство? Нет, не ведаю. Да откуда ж домыслы сии?

- Люди бают...

- Люди злы. Верить всем опасно.

- Дыма без огня не бывает, отче.

- Нет, нет, не возводи напраслины. Как у русских принято: семь раз отмерь - да один отрежь!..

Словом, Киприан не привнес большой ясности в дознавание. И приставник возвращался домой несколько смятенный, первым делом намереваясь задержать Кустова, дабы расспросить с пристрастием вновь и вновь...

У ворот Москвы поезд с митрополитом появился утром 18 апреля. Город знал уже о приезде нового архипастыря (Федор Симонов накануне выслал вперед гонцов) и встречал его хлебом-солью, колокольным звоном и бесчисленным количеством голубей, выпущенных в небо. У Драницы тоже радостно щемила душа: слава Богу, путешествие завершилось ко всеобщей радости, впереди долгожданный дом и семья, по которой он успел заскучать... Но Ивана огорошили дома скорбной вестью: накануне Вербного Воскресенья умерла в монастыре его мать.

Глава восьмая

НОВЫЙ ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

Погребение провели тихо, скромно; собрались родные боярина, близкие друзья и соседи; отпевание состоялось в церкви монастыря, а могилку вырыли там же, на монастырском погосте; главное заупокойное слово было у игуменьи - и она превознесла до небес добродетели вновьпреставившейся... Дознаватель с болью смотрел на лежащую в гробу матушку и не узнавал. Неужели это странное, вытянувшееся тело с восковым лицом - та, которую он всегда любил и боялся? Властная боярыня из рода Собакиных? Ловкая и сметливая? Сохранявшая верность рано погибшему мужу Григорию двадцать лет? Певшая красивые старинные песни и поставившая на ноги всех своих четверых детей, из которых в живых остался один Иван? Ум отказывался поверить. И Драница тогда решил: это только мертвая холодная плоть; а ее душа, прежняя, кипучая, непокорная, далеко отсюда - в райских, божественных чертогах; там ей хорошо и вольготно, и тревожиться глупо; надо лишь молиться за упокой и, конечно, помнить - той, красивой и нестареющей... Крест поставили деревянный, прочный. А затем - и в монастыре, и дома - помянули, как полагается, киселем и блином.

Впрочем, из-за похоронного настроения княжеский приставник не забыл о своих обязанностях: сразу по приезде распорядился, чтоб послали в Тешилово двух кметей (конных воинов) во главе с воеводой Никифором Кошкиным - задержать младшего Кустова и доставить в Кремль. Но служилые люди воротились без никого: дом поповский стоял заколоченный, а его обитателей след простыл; у соседей удалось выведать, будто Васька с младшим братом и с матушкой вскоре после встречи с Драницей убежал в Литву, где имел родных. Вот ведь незадача! Неужели правду говорил Андрюшка Коробьин об отцеубийстве? Верить не хотелось.

Между тем, вместе с Пасхой окончательно пришла теплая погода. Даже говорили в Москве: Куприян к нам привез из Киева весну! Люди сразу сбросили шубы, меховые шапки и ходили в одних кафтанах. Ели куличи, крашеные яйца, разговлялись жареной курицей и пасхальным темно-красным вином. А в Зарядье возникали потешные драки - молодые парни лупцевали друг друга, стенка на стенку, и смотреть на них собирались толпы со всей округи, многие зрители бились об заклад - чья же сторона верх одержит.

На Афонин день (2 мая) окрестили внука Драницы. Крестным отцом согласился стать сам великий князь, а обряд проводил его новый духовник - Федор Симонов. Дмитрий нес ребенка торжественно, будто собственное дитя, а малец на его руках не визжал, не плакал, погружался в купель спокойно. И Донской так сказал Ивану: "Будет богатырь, как его отец - Афанасий-старший. Я его отвагу на Куликовом поле никогда не забуду. Храбрый воин, добрый человек, гордость Беклемишевых. И твоя кровь в мальчонке действие окажет - станет верным слугой и помощником будущим князьям. Мы с тобой сего уже не узрим. Но они-то продолжат начатое нами".

К середине мая съехались в Москву церковные иерархи - на поклон к Киприану. И среди остальных прибыл епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий, только что вернувшийся из Константинополя. Он привез в дар митрополиту золотой ларец, где имелись целых семнадцать святынь из Царь-града, в том числе - крошечный осколок от столпа бичевания Иисуса Христа, щепка трости - той, которой били по Его голове, и лоскут от пурпурной мантии Сына Божьего. А Драница в первый же удобный момент передал Дионисию (при посредничестве келейника Чудова монастыря, где епископ жил в эти дни) просьбу о свидании. Архиерей живо согласился.

Встреча проходила в келье священноначальника. Дионисий,  крупный 50-летний мужчина, с длинными курчавыми пшеничными волосами по плечам и такой же курчавой бородой до пояса, в темно-синем клобуке и красивой шерстяной рясе (видно, византийской), восседал в деревянном кресле, положив изящные тонкие руки на подлокотники. Глядя на Ивана и Проньку, собиравшегося записывать, улыбался едва заметно - бледно-розовыми губами и небесно-голубыми глазами. Он заговорил первый:

- Стало быть, хотите изобличить виноватого в гибели Митяйки? Ну, так я его назову свободно: Дмитрий Иванович, князь московский.

От испуга боярин был не в силах вымолвить ни единого слова. Дьяк вообще вспотел, точно загнанная кобыла,  и уткнулся в пол. Суздальский епископ рассмеялся рассыпчато:

- Не впрямую, само собою, ибо действовал князь из дружеских побуждений. Отчего же не посадить на святый престол преданного всецело приятеля? Разумею сие вельми... Но насилие учинять над священной нашей матерью церковью каково? Супротив идти - и желания покойного Алексея, и епископов всех земель русских, и пророчества Сергия Радонежского? Это как? Нешто не подставлял под удар неминучий самого Митяя? Вот вам и исход. А теперя уж поздно посыпать главу пеплом, сетовать да хныкать: ай, не сберегли, ай, словите убивца! На себя оборотися, голубчик. Ты убивец и есть.

Дионисий смолк. Пронька подождал, а потом, осмелившись, обратился с вопросом:

- Мне сие писать али не писать?

- Погоди, погоди, не надобно! - замахал на него руками вельможа.

- Почему бы нет? Можешь записать и затем доложить князю, - разрешил с усмешкой священнослужитель. - Мы, нижегородцы и суздальцы, хоть с Донским и в союзе, но живем сами по себе, от Москвы отдельно. Дмитрий ничего сделать мне не может. Прежде, из-за Митяя, бросил как-то в яму. А потом отпустил: руки были коротки...

Да, Драница помнил эту историю. После смерти первосвятителя Алексея получили в Москве грамоту из Константинополя: в ней патриарх Макарий соглашался утвердить во главе русской церкви Митяя. В тот же самый день привезли коломенского попа (ставшего к тому времени архимандритом Михаилом) в Кремль на митрополичий двор, облачили в мантию, перемонатку и митрополичий клобук, дали в руку посох; стал он править. Но в Царь-град рукополагаться-то не спешил, небезосновательно полагая, что при сане архимандрита шансов у него мало - надо бы сделаться епископом. По апостольским правилам, 5 или 6 епископов, если съедутся, могут заменить митрополита и своим решением утвердить нового епископа. Так и было сделано: по весне 1379 года собрались в Москве архиереи из пяти епархий. В том числе прибыл Дионисий. Четверо пошли на поклон к Митяю, а его преосвященство из Суздали - нет. Ясное дело, что Митяй обиделся и при встрече начал его ругать. Тот ответил: "Да с какой же стати? Ведь не я к тебе, но ты ко мне за благословением должен устремиться, ибо я епископ, а ты - поп". - "Значит, так? - побелел Михаил. - Ну, держись, Дениска. Вот вернуся я из Царя-града, так ужо своими перстами оторву у тя скрыжалы; будешь ты не токмо не поп, но вообче расстрига!" Слово за слово - получился раздор. Между тем, воодушевленные непокорностью суздальца, прочие священноначальники "прокатили" Митяя и не утвердили епископом. Он помчался жаловаться Дмитрию. Князь, как водится, вознегодовал и велел бросить Дионисия в яму. Но смутьяна поддержали все епископы и архимандриты, добиваться начали для него свободы. Голос свой возвысил Сергий Радонежский: поручился за строптивого узника, обещая склонить его в пользу Михаила-Митяя при повторном голосовании. Что ж, Донской уступил, выпустил возмутителя спокойствия из темницы. А бунтарь-епископ всех обвел вокруг пальца: сбривши бороду и усы, облачившись в платье мирянина, под покровом ночи убежал из Москвы...

На вопрос приставника, как же он оказался в Царь-граде, Дионисий ответил:

- О, зело непросто было сие. Доскакал я до Нижнего, а оттеда поплыл на челне вниз по матушке-Волге до татарского Сарая-Берке. Там епископом - друг мой служит Матвеюшка, нас обоих святитель Алексей самолично рукополагал в сан. И узнав от мя о моих злоключениях, он и молвит: "Отправляйся-ка ты, Дениска, во Царь-град и раскрой глаза патриарху на Митяя подлого и его дела". Снарядил мя в дорогу. Провожатых дал - четверых добрых молодцев. На конях добрались мы со низовьев Волги до Понтийского моря*, сели на корабль и доплыли до Трапезунда.** А оттеда, на другом корабле, с Божьей помощью очутились во Царе-граде. Токмо припозднилися больно: был Митяйка давно в могиле, а охальник Юрка Кочевин подкупил Синод, и уже патриарх не Макарий, но Нил рукополагал Пимена...

Дознаватель вскрикнул:

- Так сие свершилось?!

- Ко прискорбию нашему... - У епископа заблестели слезы на глазах. - Русские послы, аки псы поганые, для сего пустилися во все тяжкие: и подложную хартию сочинили, и подмазали иерархов во Синоде, ну а те не прислушались к нашим с Куприяном речам... Он бежал в Киев-град, я - обратно в Нижний... Но, благодарение Господу, князь московский наконец-то прозрел и позвал на митрополию Куприяна. Слава Богу! А проклятого шелудивого Пимена, коли возвернется, предадим анафеме и сошлем с глаз долой! Юрка ж Кочевин одного достоин: усекновения главы.

- Вы зело уж суровы, отче, - посмотрел на него с укоризной Иван.

Дионисий сдержанно произнес:

- Каждому да воздастся по делам его. - А потом добавил: - Я, ты знаешь, не поклонник Митяев; но и в миг заточения не желал ему гибели. А сии поганцы потакали смертоубивству.

- Кто же убивал? Вам сие известно?

- Знаю от других. Якобы держали по рукам да ногам Сергий Озаков и Степан Высокий. А давил...

- Кто? - подался вперед вельможа.

- Будто бы не слыхивал!

- Говорили разное. Но желал бы из ваших уст...

- Так Андрюшка Коробьин, твой сородич!

Пошатнувшись, приставник привалился к стене. Посмотрел недоуменно на Проньку: у того перо дрожало в руке. Дьяк

                 проговорил:

___________________________________

*Понтийское море - Черное.

                                        **Трапезунд - современный турецкий г.Трабзон.

- Час от часу не легче!..