- Ежели удар - тут и говорить не о чем. Ну, а коли убили... Как считаешь - виноватый кто? Голова посольства Юрка Кочевин? Али Пимен? Али кто еще?

У Василия искривились губы:

- Все мы виноваты - не уберегли... Если б Кочевин не впадал во пианство беспробудное, а держал бы людей в рукавицах ежовых, может быть, злодеи не вошли бы в искус...

- Это ясно. Ну, а Пимен что?

- Пимен - злыдень. Мерзкая душонка. Несмотря что поп.

- Для чего Пимену смерть Митяя?

- Сесть митрополитом вместо отца.

Громко рассмеявшись, княжеский приставник отмахнулся с улыбкой:

- Те-те-те, ты уж чересчур! Как сие возможно? Князь писал к патриарху за Митяя, а причем тут Пимен? Нет, не допускаю... Ну, рассказывай далее. Что потом случилося?

Дальше было так (сообщил коломчанин, а проворный Пронька продолжал записывать): судно пришвартовалось к причалу Галаты - города, что стоит напротив Царь-града, на другом берегу пролива. Там-то, в Галате, и похоронили Митяя. Голова посольства Юрий Кочевин от душевной смуты снова запил. Он боялся возвращаться домой с вестью о кончине княжеского друга; зная нрав Дмитрия Ивановича, понимал, что прощен не будет. И тогда митрополичий боярин Федор Шолохов говорит: "Так и так,  господа, гнева княжьего нам не миновать. Но когда мы вернемся на Русь вроде бы с пустыми руками - выйдет много хуже. Надо, пока не поздно, утвердить у патриарха вместо Митяя новым митрополитом кого-то иного - скажем, архимандрита Ивана: князь его уважает, он игумен Петровского монастыря в Москве и среди монашества пользуется доверием". А архимандрит Мартын Коломенский отвечает: "Это верно, что мы заслужим княжескую милость, если привезем нового отца церкви. Токмо почему ж - Ивана Петровского? Я за Пимена". Начались распри. А Иван Петровский против тех и тех; говорит: "На подлог не пойду. Чтобы утвердить митрополитом другого, надо сочинять подложную хартию от великого князя к патриарху. А подлог - он подлог и есть, это тяжкий грех". И Кустов-младший его поддержал, заявил открыто: "Жаловаться стану - патриарху и великому князю - о проделках ваших". Их обоих тогда схватили, заковали в железо и оставили под замком в корабельном трюме. Но Василию удалось удрать: он сумел раскачать ненадежно расплющенную заклепку, снял с себя кандалы и хотел вызволить заодно Ивана Петровского, но архимандрит повелел не терять на него драгоценного времени и бежать одному, рассказать людям о затеянном зле. Оказавшись в Царь-граде, сын Митяя написал по-гречески челобитную патриарху, где открыл глаза его высокопреосвященству на деяния русского посольства. А дождаться встречи со святителем не сподобился: Федор Шолохов и Невер Бармин выследили его и пытались снова поймать, только молодой человек, будучи в отца силачом, разметал обоих, вырвался - да и был таков. Оставаться в городе побоялся - и решил тогда двигаться на Русь...

Дотемна сидели мужчины в горнице поповского дома, обсуждали детали всех событий. Вечеряли супчиком из сухих грибов и вареной рыбицей с пареной репой - при зажженных уже свечах; помянули Митяя киселем и пшеничным хлебушком. Возвращаться в Коломну было поздновато, и Драница с Пронькой у Кустовых заночевали. Дьяк храпел прямо богатырски, не давая Ивану спать; тут еще клопы на него набросились, как голодные зимние волки: прокусить исподнее эти бестии не смогли, но зато из шеи, голых рук и ступней насосались кровушки вдосталь. Дознаватель кряхтел и ворочался, скреб места укусов; да и мысли про Митяя отгоняли сон. Обстоятельства гибели княжьего любимца прояснялись одно за другим; между тем, круг подозреваемых только расширялся. Налицо был заговор во главе с архимандритом Пименом - это безусловно, - но ведь убивал-то не он. Кто же из посольства? Как разведать недостающее? Чем потешить князя? Ничего не придумав, задремал боярин уже под утро. Только-только забылся - попадья загремела в сенях ведерком, разбудила всех, и пришлось вставать.

По пути домой заглянули в Симонов монастырь, расположенный в пяти поприщах (межевых верстах) от Москвы. Посетили его настоятеля Федора (а в миру - Ивана Степановича, доводившегося Сергию Радонежскому племянником; Федор жил монахом у дяди в Троицкой пустыни аж до собственных 30 лет, а затем был отпущен в мир и поставил близ Москвы-реки новый монастырь - Симонов). Настоятель, невысокий круглолицый мужчина, по годам - ровесник Драницы, принял их любезно, говорил охотно, и загадочная ласковая улыбка не сходила с его полноватых губ. Выслушав гостей, рассказавших о дознании по делу Митяя, он ответил так:

- Ведаю о сем не боле других. Был о прошлой неделе в дядюшкином ските и читал у него послание Киприана Киевского. Он ить должен был сесть на святый московский престол после упокоения преподобного Алексия. Но великий князь сему воспротивился, восхотя поставить в митрополиты Митяйку. И тогда Киприан подался во Царь-град правды искати. Где и стал свидетелем богомерзких деяний нашенского посольства. Вы езжайте к дядюшке, бейте ему челом и просите почитать киприанову грамотку. Там он всё живописует в подробностях. Может, чем и поможет в вашем разбирательстве. - Федор пососал нижнюю губу и добавил с ухмылочкой: - По-христиански Митяйку жаль, но, сказать по чести, пёсьему сыну - пёсья смерть. Не желали мы видеть его первосвятителем. И Господь внял молитвам нашим, помешал воплощению сего. Слава Вседержателю за Его великую милость! - и перекрестился с благородным блеском в глазах.

"Вот еще один недоброжелатель митяев, - подтвердил прежние свои домыслы вельможа. - Вроде не причастен, но во многом потворствовал, потакая убивству и подзуживая людей. Грешен ты, владыка, и стыдиться должен", - но смолчал и без тени упрека произнес:

- Благодарны вашему высокопреподобию за путевый совет. К настоятелю Сергию мы поедем всенепременно. А теперича разрешите откланяться, не дерзаем доле отвлекать вас от дел ваших праведных...

Федор проводил их гостеприимно до двора и до самых монастырских ворот.

Подъезжая к Москве, дознаватель, кутаясь в шубу, думал: "Ниточка к Куприяшке Киевскому тянется не здря. Он - лицо пристрастное... Дмитрий-то Иванович неспроста не желал звать его из Киева: Куприяшка не наш, не русский, а из болгар; и потом в дружках у князей литовских, наших супротивников; для чего вражий соглядатай у себя под боком?"

А когда Драница, озабоченный и продрогший, наконец-то ввалился в дом, тут его огрели замечательной новостью: Стефка разрешилась от бремени, родила мальца, оба - и роженица, и ребенок - чувствуют себя хорошо, а Иван тем самым превратился в деда!

Глава пятая

ПИСЬМЕЦО ИЗ КИЕВА

Дарья, слава Богу, споро поправлялась и уже вставала с постели, но из дома выходить на мороз ей супруг пока запретил. Он сказал: "Не хватало тебе снова простудиться. Ничего, с недельку потерпишь. Апосля сможешь любоваться родным внучком сколько влезет", - и с собою в гости взял одних только дочерей - Настю, Сашу и Соню. Насте шел уже 16-й год, и была она девушкой на выданье - стройная, пригожая и немного надменная, с неизменно выставленной вперед нижней губкой. Саша, справившая 13-ю весну, переваливалась, как утка, на коротких кривых ногах, и проклятый горб выпирал из шубы на ее спине справа. А 10-летняя худенькая Соня, молчаливая и стеснительная, увивалась сбоку, вроде не боярышня, а простая девка. Выходя из дома, им отец наказал: "Не визжать и не прыгать, а вести себя чинно-благородно. Коль заглянет к Стефке кто из Беклемишевых - низко поклонитеся и желайте здравия. Чай, не маленькие уже, разуметь должны, что к чему, и не ударять в грязь лицом". Снег хрустел у них под подошвами, и полуденное мартовское солнце резало глаза, посылая зайчики на сусальное золото луковок церквей и кресты.

Дом бояр Беклемишевых находился тоже в Кремле: от жилища Драницы чуть ли не напротив. Примыкал он к высокой угловой башне из белого грубого камня; строили ее силами и на средства головы семейства - Федора Беклемиша, и с тех пор она звалась Беклемишевой (реже - Москворецкой). И хотя род Ивана был намного древнее (велся от мифического киевского волхва Чурилы, якобы творившего чудеса именем языческого божка Чура), но таких богатств и такого веса при дворе великого князя, как семья Беклемишевых, не имел.

Дом стоял за громадным - не забором даже, а бревенчатым частоколом, как острог или крепость. За воротами, окованными железом, высились хоромы построек; среднему сыну было дадено правое крыло; там и проживала его овдовевшая супруга Стефания – старшая дочь Драницы.

Встретила гостей ключница Охабка - женщина дородная и серьезная (говорили, что она - незаконная дочка старшего Беклемишева, прижитая им от дворовой девки), поклонилась низко и услужливо пригласила следовать в Стефкины покои. Шубы скинули в горнице, положили на лавки; девушки развязали платки, опустили на плечи и остались в одних венцах - обручах вокруг головы, а Иван, будучи в дорогом долгополом терлике с длинными рукавами, шапку, сшитую из горлышек черно-бурой лисицы, не снял (с непокрытой головой он стоял на людях только в церкви). В спальне старшей дочери хлопотала повивальная бабка и еще какая-то челядь - всех Охабка выгнала за дверь. Стефа полулежала на атласных подушках - бледная, но счастливая, - широко улыбалась и махала родственникам рукой:

- Проходите, проходите скорее! Извиняй меня, тятенька, что не бью челом - велено пока не вставать, много крови вышло.

Дознаватель ответил с нежностью:

- Что ты, не беспокойся, душенька. Главное - жива и здорова, подарила мне внука - вот уважила, вот спасибо! - наклонившись, поцеловал ее в щеку. - Мать велела кланяться - сразу, как войдет в силу, тоже навестит.

Сестры расцеловались с роженицей, тихо щебетали слова поздравления; между тем Драница подошел к золоченой люльке, стал разглядывать спящего в ней запеленатого младенца - красноватое личико, стянутое белым платком. Произнес со смехом:

- Нософырка-то, чай, моя! Вот ей-Бо! Подбородок клинышком - тоже мой. А зато губы Дарьины - сложены сердечком.

Девушки столпились за спиной у отца, стали охать и ахать, умиляться. Молодая мама отозвалась со вздохом:

- Жаль, Афонюшка мой до сего радостного часа не дожил...

Обернувшись к дочери, княжеский подручный проговорил:

- Да, зело прискорбно... Но, при всем при том, он за Родину и за князя голову сложил - стало быть, в раю пребывает. Смотрит с небес на сына и счастлив. А и мы его не забудем - дитятко окрестим в Афонин день, пусть ужо зоветси в честь родимого тятеньки!

Неожиданно в спальню зашла Марфа Беклемишева - Стефина свекровь. Величаво несла свои телеса, убранные в парчу, бархат и муар с меховой оторочкой; золотые перстни с дорогими каменьями были нанизаны на все ее пальцы. Гости и хозяйка чинно раскланялись, а Иван и Марфа даже облобызались трижды. Перекинулись несколькими словами о новорожденном, а потом внезапно сватья Драницы попросила его выйти с нею в горницу для отдельной беседы:

- Детки и без нас поболтают, у меня ж к тебе, драгоценный сват, дело важное.

Сели у стола, пригубили принесенный Охабкой сбитень.

- Слушаю тебя, Марфушка Артемьевна.

Женщина нахмурилась:

- Ты ведь знаешь: два моих братца - Ваня и Андрюша Коробьины - были удостоены чести следовать в Царь-град вместе с нашим посольством...

- Знаю, точно. И что?

- А поскольку Дмитрий Иванович поручил тебе докопаться, кто Митяя сгубил, не могу скрывати о доставленной мне цидульке... - И боярыня извлекла из узкого рукава кафтана скрученный кусочек пергамента.

Княжеский приставник раскатал его на столе и прочел убористо написанные кириллицей строки:

"Марфушка, родная! Низкий тебе поклон от брата Андрейки. Пребываю в городе Киеве, где живу тайком, но с благословения святителя Киприана. Он да я - оба двое - мы едва ноги унесли из Царя-града. Брат Иван жив-здоров, ибо перешел на сторону Пимена. А в Москву подаваться трушу - князь великий ишо прибьет за Митяйку. Ты про сё разведай: коли нет угрозы - сообчи с оказией, я вернуся. Здравие тебе и всему твоему семейству. Любящий тебя брат Андрей сын Артемьев Коробьин".

Оторвавшись от грамотки, он взглянул на сватью. Та заговорила с напором:

- Чуешь, нет? Там у них в Царе-граде распри, перекоры. Коли сам Куприян  оттеда сбежал - дело скверно. Как ты мыслишь?

Снова выпив сбитня, дознаватель ответил:

- Кое-что мне о сём известно. Мутит воду Пимен-архимандрит из Переяславля. Два его человека чуть не отравили Митяя в Синопе; а затем кто сгубил митяеву душу - тайна есть за семью печатями. Это предстоит уяснить. Понимаю одно: наши тщатся обмануть патриарха, чтоб поставить Пимена новым митрополитом Всея Руси.

Марфа перекрестилась:

- Господи, спаси и помилуй! Тронулись умом? Юрка Кочевин куда смотрит?

- Юрка пьет... Тоже мне, голову посольству нашли! Все Кочевины-Олешеньские - бражники да нехристи. Юркин-то отец - Васька Кочёва - в воеводах у Калиты больно лютовал, изымая дань по окрестным землям, тысяцких ростовских вешал за ноги без разбору! Яблоко от яблоньки...

- Как с Андрюшкой-то быть? Звать его в Москву?

- Поостерегись. Лучше на чужбине да в целости... Это мне в Киев надо ехать.

- Ой, с какой такой стати?

- Выведать подробности у святителя Киприана и с твоим братцем поболтать. Токмо вот не знаю пока, под каким предлогом соваться, - нас, московских, на Литве не жалуют... Что-нибудь придумаю. А пока к Сергию подамся, в Радонеж. Старец знает многое...

- Что же, с Богом, - Беклемишева поднялась. - Передай Сергию вот это, - и она сняла с указательного пальца толстое кольцо. - Пусть употребит на нужды обители. А когда отправишься в Киев, я Андрею отпишу весточку да и денег дам, чтоб не шибко бедствовал. Сделай милость, сватушка, за забудь за ними зайтить.

Он поднялся тоже, улыбнулся по-доброму:

- Обижаешь, Артемьевна. Как перед дорогой не попрощаться с дочечкой и внуком?

Возвращались домой во втором часу пополудни; сестры обсуждали увиденное. Саша восхищалась:

- Стефочка сама думает кормить и кормилицу брать не станет. Так, по-моему, это верно.

Настя возражала, оттопырив губку:

- Что же в том хорошего? Перси у нея сделаются длинныя, прямо до пупа. Кто ее повторно замуж-то возьмет? Коли я замуж выйду и детишек потом рожу, непременно найму кормилицу. Правда, тятенька?

- Ась? - очнулся Иван, думавший о чем-то своем. - Ты про что? А, об молоке... Ваша маменька вас кормила самостоятельно - и, как видите, не дурнее сделалась.

Тут и Соня вмешалась:

- Тятя, тятя, молоко ить - скоромное, да? В пост его потреблять не след?

- Истинно, дочурка.

- А младенчикам отчего не грех?

Настя рассмеялась, а Драница сплюнул:

- Глупая совсем али притворяесси? Ить скоромное - всё, что от скотины идет. А роженица, чай, не скотина, а человек, созданный по образу и подобию Господа; значит, материнское молоко не греховно.

Соня от стыда наклонила голову, и лицо ее запылало красным. Чтоб утешить свою младшую наследницу, дознаватель произнес примирительно:

- Ладно, душенька, не кручинься здря. Лучше отвечайте все-три, что привезть вам из славного града Киева? Принимаю наказы о заветных гостинцах. Я в дорогу отправлюсь вскорости...

Глава шестая

ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ ПРОРОЧЕСТВО

Но вначале путь его лежал в Троицкую пустынь. Пронька после поездки в Коломну был слегка простужен, кашлял и сопливился, а сидеть дома и болеть отказался: "На морозном воздухе сразу получшеет; самое оно - вышибать клин клином". Взгромоздясь на свою кобылку, резво поскакал, впрочем, больше из удальства, нежели действительно по причине выздоровления. Солнце встало около восьми, а они уже в это время переехали речку Ичку - в середине дороги. Малость отдохнули в Хотькове, в старом Покровском монастыре (что вблизи села Радонежа), а оттуда ничего всего - десять верст - до пригорка Маковца в лесу, где без малого сорок вёсен проживал со своими братьями во Христе старец Сергий. Сорок лет назад, будучи тогда молодым монахом, он со старшим братом сам срубил здесь первую келью и часовенку, освященную именем Троицы. Вскоре к дальнему скиту потянулись и другие отшельники. Всё хозяйство их стало общим, ели и молились одной семьей, а ходили в рубище и питались чем Бог одарит. По Руси понеслась молва о Троицкой пустыни, где всегда приветят, вразумят, накормят, а порой и вылечат; слава настоятеля Сергия докатилась до Константинополя, и оттуда пришло письмо от самого патриарха - с высочайшим благословением и поддержкой. Приезжал сюда и Дмитрий Иванович - князь московский, уговаривал Сергия стать митрополитом Всея Руси -вместо опочившего тогда Алексея; но великий схимник отказался твердо. А когда правитель Москвы ему заявил: "Что ж, тогда поставлю Митяя", - якобы ответил: "Нет, сему не быть". - "Отчего ж не быть, коли я велю?" - "Не доехав до Царя-града, твой Митяй преставится". Страшное пророчество полностью сбылось...

Радонежский лес завораживал: вековые ели в снегу, первозданная тишина, покой; только рыжая белочка иногда промелькнет пушистым хвостом меж ветвей, только вскрикнет  птица и захлопает крыльями, взлетая; лишь полозья саней поскрипывают устало, а копыта лошадей глухо ударяют в утрамбованный снег дороги. Да, в такой красоте провести жизнь не жалко (это не Москва с ее суетой и дрязгами!), и ничем не хуже райского сада, сразу думаешь о божественном, о высоком. "Вот еще лет десять покручуся в миру, - размышлял Драница, подъезжая к скиту, - Сашкеньку оставлю заправлять хозяйством, а других дочерей замуж выдам и уйду в такой же вот монастырь на отшибе; помолюся за всех, скоротаю дни в единении с Вечным..."

Прибыли к полудню. Ждали Сергия, сидя в небольшой келье, где топилась печка; Пронька грелся возле нее, вытирая красные распухшие ноздри полотняным не подшитым платком, то и дело покашливал. Наконец, появился старец: худощавый, жилистый; борода была негуста, а залысины увеличивали и без того высоченный лоб; уши чуточку оттопырены, нос прямой и тонкий; поражали его глаза - глубоко сидящие, непередаваемо голубые, излучавшие сверхъестественный свет - но не злой, а добрый. Поздоровавшись, Троицкий игумен сел напротив на лавку, произнес хрипловатым, вроде бы надтреснутым голосом:

- О Митяе речь? Знаю, знаю.

- Да откуда ж, владыка? - поперхнулся Иван. - По приезде я не сказывал о сём ни одной душе...

Тот не обратил на слова приставника никакого внимания, вроде разговаривал сам с собой:

- Мы предупреждали: смерть найдет при вратах Босфорских... Охо-хо, не прислушались, не почуяли горе неминучее... Куприяна Киевского надо митрополитом звать; этот муж хоть и обуреваем обидами, но зато покладистей многих наших; править станет честно.

- Мне племянник ваш, Федор Симонов, давеча поведал, что имеете вы из Киева письмецо Киприаново о событиях на Босфоре. Не изволите ли меня ознакомить с сим?

В это время Пронька разразился оглушительным чихом - шесть раз кряду. Сергий посмотрел на него сочувственно:

- Угораздило же тебя с лихоманкой в путь-доргоу пускаться. Ну да не беда: мы с болезнью мигом совладаем. - Он возвысил голос: - Брате Кирилле! - и когда инок заглянул в двери, отдал распоряжение: - Сделай одолжение, передай брату Фотию, чтобы растопил баньку. Надо отрока Прохора посильней пропарить.

От недоумения Пронька даже перестал шморгать: ведь главе обители он не представлялся, имя его раньше не звучало... Между тем, игумен, бровью не поведя, возвратился к теме их беседы: