|
На с. 2 Я сидел и правил чей-то репортаж с одного из участков БАМа (было там всего в изобилии - касок и брезентовых роб, "костылей" и шпал, трудовых мозолистых рук и задора в комсомольских глазах). Тут позвали в кабинет к Бузулукину. Он сидел, как всегда, с телефонной трубкой, к уху плечом притиснутой, пальцем левой руки механически ковырял у себя в затылке, правой же рукой что-то помечал на клочке бумаги. Щеки, черные от щетины, потный лоб и глаза-пиявки - вот портрет нашего вождя, как тогда говорили, "ленинского типа". Подбородком указал нам на стулья: мол, садитесь, товарищи, я закончу сейчас. И, закончив, сказал - в характерной своей манере: - Я, вообще, приехал, вообще, из ЦК с совещания, понимаете. Обсуждали вопрос, вообще, о нехватке типографской бумаги, вообще. Надо, вообще, брать под свой контроль, понимаете. Каждый из нас - ну, печатный орган, шефствует, вообще, над одним предприятием - тем, где делают, вообще, для него бумагу. Мы, вообще, будем шефствовать, понимаете, над, вообще, Алыкамским целлюлозно-бумажным. Создадим постоянный пост. И начнем освещать. Остро ставить, вообще, острые вопросы. Первая бригада, вообще, выезжает немедленно. Во главе со мной, понимаете. Ну, Садко поедет - как и. о. зав. отделом публицистики и возьмет внештатного фотокора Цопу. Понимаете? Так, вообще. Все сотрудники, кроме меня, облегченно вздохнули: ехать никому не хотелось. Ситуация соц-абсурдная: можно ли представить себе журналистов "Форчуна" или, скажем, "Тайма", шефство берущих над какой-нибудь фирмой по изготовлению типографской краски? Там другие понятия. И товаров навалом - без переходящих знамен, грамот, заклинаний и постов шефской помощи... Я попробовал тоже отвертеться: - У меня отпуск на носу. В мае как раз по графику. Бузулукин посмотрел осуждающе: - Ты, вообще, думай, понимаешь. Партия, вообще, требует, вообще. Потому что бумага - хлеб, вообще, нашей с вами духовности. Десять дней - ничего, не развалишься, понимаешь. Евсиков поддакнул: - Ох, не гОже мОлОдым от работы увиливать. От народнОй жизни МОтать нОздрёй. ВернО сказанО: хочешь есть калачи - не сиди на печи. В гуще надО быть, нюхать чернОзем, русские дОрОги сапОжком пОмесить. ОбязательнО... Я смирился. И пошел звонить фотокору Цопе. Он был пьян до потери пульса. - Кто звонит? - промычал мастер диафрагмы и выдержки. - Из "Ударника" Митя Садко. - Из какого "Ударника"? - Из журнала "Ударник". - Ёпть! Ну? И дальше? - Надо ехать с Бузулукиным и со мной в город Алыкамск. - Ехать? С Бузулукиным? Кто такой Бузулукин? - 3ам. редактора. - Ёпть! Ну? И дальше? - Ну и всё. 3начит, вы поедете? - Я? Куда? - В Алыкамск. С Бузулукиным и со мной. - Это где, Алыкамск? - Сутки от Москвы. - Ёпть! Порядочно. А поближе нельзя? - Нет, нельзя. 3начит, едете? - Кто это говорит? Ты, что ли, Рафаил? - Это Митя Садко из журнала "Ударник". - Ёпть! Ну? И дальше? Разговор мог продлиться вечно, и пришлось бросить трубку. Но назавтра фотокор протрезвел и с готовностью принял наше предложение. Сели в поезд на Ярославском. Бузулукин был в легкой дырчатой шляпе, непременном атрибуте властных структур той поры, пиджаке и брюках цвета голубиного гуано, в галстуке и сандалиях. Плащ держал в согнутой руке. А в другой - чемодан из болоньевой ткани на молнии, привезенный из недавней командировки в Канаду. Цопа, разумеется, опоздал и влетел на платформу, именно когда поезд тронулся. Он, рискуя загреметь под колеса, прыгнул в тамбур. От него пахло потом, пивом, папиросами "Беломор". Несмотря на приличный возраст (лет, наверное, сорок восемь), фотокор был одет в джинсовую пару, грязную ковбойку и кеды. На плече его висел драный кофр. Отдышавшись, Цопа поведал: - Извиняюсь, проспал, Генрих Саныч. Встал без двадцати пяти десять. Ёпть! Я гляжу - поезд в десять. Кофр в зубы - и на вокзал. Вскоре фотокор обнаружил, что забыл захватить: паспорт, деньги, бритву и часы. Мы ссудили коллеге по пятнадцать рублей. Цопа обещал позвонить из Алыкамска жене, чтобы та по телеграфу выслала ему необходимую сумму. Ехали прекрасно. Генрих Александрович облачился в импортный спортивный костюм, съел цыпленка-табака, винегрета из банки, пять крутых яиц, бутерброд и пирог с капустой, всё запил двумя стаканами чая, отрыгнул "про себя" и сказал, довольный: - Ну, вообще, подкрепился, вообще. И теперь поработаю. В городе, вообще, некогда, вообще. То да сё, понимаете. А задумок масса. Напишу, вообще, небольшой рассказ. Называется "Полдень". Про любовь, вообще. Понимаете, два героя. Он - участник войны, инвалид второй группы. А она, вообще, девушка, вообще. Разница, вообще, двадцать лет, понимаете. Но она его любит. Инвалида, вообще, без ноги, вообще. И семейного человека. Члена партии. Он, вообще, ни в какую, вообще. Но потом в жаркий, понимаете, полдень девушка ему отдается. И целует его протез. Ветеран, вообще, плачет, вообще. А потом кладет партийный билет на стол: я, вообще, недостоин, вообще. И - бюро райкома. Дело, вообще. Выговор, вообще, за моральное разложение. И разрыв, вообще. Девушка, вообще, уезжает, вообще... Как сюжет, понимаете? - Ёпть! - сказал фотокор. - Слов не подберешь, - отозвался я. Бузулукин расплылся, вытащил бумагу и ручку ("Паркер" дорогой с золотым пером) и склонился над зыбким столиком. Я читал, а потом уснул. Цопа растворился в недрах вагона. Поезд постоял в Ярославле и отправился дальше. Где-то уже под вечер, не успел я открывать глаза, как услышал слова заместителя главного: - А, вообще, пробудился, вообще? Вот начало тебе прочту. Слушаешь, вообще? И продекламировал: "Генрих Бузулукин. Полдень. Рассказ. В пять часов утра выгоняла Марфуша Звонова пеструю корову Резвушку в коллективное стадо. Умная буренка трусила резво. "Ну, ступай, ступай, милая", - погоняла ее легким прутиком Марфуша, левой ладонью заслоняя глаза от всходящего солнца. Терпко пахло утренней полынью. По траве клубился туман. Кукарекали петухи, приветствуя новый день. Постояла Звонова у плетня, посмотрела, как идут вдоль-по улице добрые буренушки, улыбнулась заветному, но потом вспомнила, что неладно стало в ее семье, и померкла, и пригорюнилась. Добирались до нее печальные слухи (кумушки на деревне знают всю подноготную), что супруг ее, Сеня Звонов, инвалид войны, на культе скакавший, снюхался с телятницей Фросей, стройной девушкой с ясными, лазоревыми глазами. Говорили, что она его соблазнила. Представляла Марфуша Фросину высокую, ядреную грудь, сравнивала со своей впалой, плоской, и тугие Фросины бедра, думала о своих увядших, и вздыхала, и понимала, что на старости лет мог, мог ее Семен заблукаться, сбиться с торного шляха, возлюбить свежую да сильную..." - Всё пока, - объяснил начальник, ласково поглаживая чёрканые листочки. - Трудно шло, понимаешь ли. Непривычно, вообще, в поезде, вообще. Как, вообще, впечатляет, да? - Шолоховский масштаб, - поглумился я, но редактор не заметил моей иронии. - Да, вообще, - согласился он, - Божья искра, вообще, имеется. Помню, генерал Еремеев - вызвал меня, вообще. Я тогда под Орлом служил, в Н-ской части. Вам, вообще, говорит, вообще, старшина Бузулукин, надо идти по писательской линии. Складно, понимаете, пишете, вообще. И душевно. Ваши, вообще, стихи, вообще, про Устав гарнизонной службы - трогают до слез... Я ведь начинал со стихов, понимаешь ли... Тут пришел фотокор - красный и довольный, явно бросивший нашу тридцатку на алтарь бога Вакха. Бузулукин и ему прочел начало рассказа. Цопа слушал, моргал, брови супил. А потом и сказал: - Это всё х...ня, Генрих Саныч. Выпить хочешь? Тут, в компании, в соседнем купе, водка есть и винище. Девочки любому дадут. Я составлю протекцию. Бузулукин первые пятнадцать секунд был настолько подавлен наглостью фотографа, что сидел, выпучив глаза, как химера с Нотр-Дам де Пари. Постепенно сознание возвращалось к начальнику, он активно задышал, заскрипел зубами, краска хлынула к его чернявым щекам. - Вы, вообще, думайте, вообще! - закудахтал зам. - Я не пью, не курю. Язва, понимаете. И тем более с незнакомыми девками. У меня жена, двое взрослых детей, вообще! - Ну и ладно, - не обиделся фотокор. - Мить, а ты? Тоже язвенник? Отличаешься воздержанием, блин? - Ай, отстаньте, Борис. В поезде противно. В Алыкамске - посмотрим... - Застолбили. Удовлетворенный Цопа ушел. Генрих Александрович возмущался, говорил о моральных нормах, о христовом "не прелюбодействуй", об умении владеть низменными чувствами. Поезд выбивал быструю чечетку. Дрема заволакивала глаза... На вокзале в Перми мы попали под покровительство зав. отделом агитации и пропаганды Алыкамского горкома КПСС. Он стоял на платформе - толстый человечек с удивительным галстуком: узкий конец болтался ниже уровня гульфика, а широкий наоборот, возлежал на округлом пузе, словно бы на полочке, загибаясь вперед под прямым углом; и широкий конец был величиной в две моих ладони. - Шеболтаев, - представился зав. отделом, радостно тряся наши руки. - Всё готово, мы ждем, товарищи. "Волга" у подъезда вокзала. - А у вас, вообще, тут тепло, вообще, - шляпу снял Бузулукин, помахал ею в воздухе, - прямо Геленджик, понимаете. - Да, жара, - сказал Шеболтаев. - Но вода всё еще холодная. Открываем сезон в середине июня. В городской черте купаться опасно: берег весь загажен, а в воде бревна плавают. Надо ехать туда, прямо через Каму, где зеленая зона - чище там. Мы помчались на "Волге" по чугунного цвета шоссе, и высокие ели обступали дорогу, будто родственники в трауре возле гроба усопшего. Алыкамск был несуетлив и банален. Двухэтажные зданьица, лозунги идейные, Дом культуры с колоннами и витрины продмагов сплошь с консервными банками. У гостиницы "Кама" несколько кавказского вида вьюношей, смуглых, носатых, в красных и зеленых рубашках нейлоновых, на одну пуговку застегнутых - у пупа, так что волосы на груди кучерявились в "декольте", грелись на лавочке. (Мы потом узнали, что они тут шабашили, заодно приторговывая цветами на рынке). Номера нам достались одноместные, на втором этаже. - Ну, располагайтесь, товарищи, приводите себя в порядок, - разрешил Шеболтаев, - а в шестнадцать ноль-ноль ожидаю внизу, проведу вас по комбинату... Мой рассказ не касается специфики бумажного производства. И поэтому углубляться, скажем, в технологию лесной биржи, где вылавливают баланс (бревна) из воды, или приведение в действие дефибреров, слешеров, каландров, барабанов и проч. вовсе не хочу. У меня задача скромнее: в двух-трех штрихах обозначить фон, на котором проявлялись характеры действующих лиц. Комбинат отражал в себе всю советскую экономику той поры. Он, построенный в начале 30-х, был тогда флагманом и ударником (как не быть флагманом, если немцы привезли и смонтировали лучшие для того времени агрегаты?) Лес кругом казался бескрайним: вырубай - не хочу. Люди жили в бараках и думали, что вот-вот, ну, совсем немного - и построят для них светлые дома, и начнется тогда классический коммунизм. Немцы слово сдержали: агрегаты работали, как часы, ровно двадцать лет. А потом полагалось их заменить. Заменять, естественно, было не на что. Да и некогда. Принимались соцобязательства, слались в Пермь и далее в Центр победные реляции. Агрегаты скрипели, но давали несмотря ни на что нужную продукцию. Люди все еще жили в бараках и лелеяли прежние надежды. Мы застали комбинат при последних конвульсиях. Трубы лопались. Механизмы ломались. Лес редел. Вдоль по берегу возвышались горы разлагающейся коры: новая котельная сжечь ее никак не могла, оказавшись неэффективной. В ящиках ржавела новая машина, купленная в Австрии за валюту: габариты ее оказались больше главного цеха комбината. Вентиляция не работала. Не было бытовок и душей. Половина людей обитала по-прежнему в бараках, женщины, как сто лет назад, крючьями цепляли бревна из Камы... Контингент разбегался... Шеболтаев терпеливо отвечал на вопросы. Я записывал. Фотокор щелкал аппаратом. Бузулукин руководил. Познакомились с директором комбината, главным инженером и начальником планового отдела. Побывали в парткоме и многотиражной газете, обещали собственными силами выпустить ее номер. Так прошли дня четыре. В бытовом отношении было разное. Бузулукин страдал обострением язвы желудка. Говорил, что не может сосредоточиться и продолжить рассказ о Семене 3вонове. А на третий день не вставал с постели вообще, попросив меня взять его часть работы (мы готовили номер многотиражки). Но ходил на почту звонить домой (после, уже в Москве, я узнал, что квитанции своих разговоров приложил к финансовому отчету, оплатив тем самым государственными деньгами). Фотокор, обещав Бузулукину после поезда "капли в рот не брать", героически вел борьбу с собственным желанием. Деньги ему не слали, и Борис все стрелял и стрелял трояки да пятерочки у меня и начальника. Параллельно он сжег бритву "Агидель", взятую у меня на прокат, кипятильником оплавил полировку стола и разбил графин в номере у Генриха. На четвертый день Цопа всё же выпил - туалетную воду в ванной Бузулукина - и пропал неизвестно где. Мы терялись в догадках. Наши мысли были отчаянны. И действительно, в ночь на пятый день вспыхнул грандиозный скандал в гостинце: пьяный наш фотограф попытался отбить у кавказских вьюношей местную алыкамскую магдалину; было много крика, топота и ругани; мы едва спасли своего товарища - Генрих Александрович в ходе битвы пару раз получил по физиономии, что совсем лишило его возможности завершить рассказ под названием "Полдень". Но потом всё образовалось: Бузулукин попросил Шеболтаева, чтобы нас переселили в комбинатский профилакторий. Там была особая "гостевая" квартира - комнаты, удобства, кухня и вахтер. Этой акцией мудрый зам. редактора сразу убивал многочисленных зайцев: изолировал Цопу от соблазнов гостиницы, экономил командировочные (нас в профилактории держали бесплатно) и решал вопрос с диетическим питанием для больного желудка (нам носили еду из столовой профилактория). Тут-то и случилась занимательная история, поменявшая судьбы многих ее участников. Выпускать газету в тишине "гостевой" квартиры было несравненно приятнее. Я писал основные тексты. Бузулукин разродился статьей - сколь напыщенной, столь и бездарной (называлась она "Хлеб духовности"). Цопа выдал несколько классических снимков: заводской пейзаж, доброе лицо бригадира со стажем, агитаторы в "Красном уголке" и ребята на горшках в детском садике (так сказать, "Объектив улыбается"). Помогала нам художница Женя Ким, кореянка. Было ей, наверное, года двадцать два, от прямого взгляда мужчин опускала она глаза - черные, бездонные и блестящие, словно небо в звездах, кругленькие щечки при этом бархатно румянились, и застенчиво склонялась головка, волосы чернущие закрывали лицо, а изящные пальчики с ненакрашенными ногтями, карандаш обхватив, что-то штриховали на чертежной бумаге... Женя Ким! Извини меня за мою нескладность! До сих пор сожалею о том, что было... Женя рисовала заставки, с нашей помощью сделала макет всех многотиражных полос. Бегала, смеялась и бросала на меня недвусмысленные взгляды. - Ёпть, старик! - говорил фотограф. - Чё теряешься? Девочка готова. И гостиная в твоем распоряжении. - Неудобно как-то. С Бузулукиным шутки плохи. И меня за моральное разложение не назначат редактором отдела... - Ёпть! Дурак! На хрена тебе это нужно - в тухлом этом твоем "Ударнике"? Годы лучше отдавать всякой мутотени? Плюнь, забудь. И живи, как захочется. Я телился и откладывал соблазнение Жени "на потом, на потом"... Но настал решающий вечер. Вышла многотиражка. Цопа получил деньги переводом. Возвратил нам долги. И устроил небольшой сабантуй в "гостевой" квартире. Для себя он позвал медсестру из профилактория - разбитную девицу с пальцами-обрубками и приросшими к шее мочками ушей. Звали ее Тамара. От нее пахло рыбой, и на пятках, выше уровня тесных туфель, были присобачены два кусочка пластыря. Бузулукину Цопа пригласил зам. начальника планового отдела - лет сорока пяти, в крашеных кудрях и джерсовой юбке. "Мила", - представлялась она, несмотря на возраст. В водянистых глазах ее явственно читались плотские желания. Ну, а мне выпала художница. Фотокор с ней договорился, даже не спросив моего согласия. Исключив для меня тем самым вероятность маневра. Стол накрыли в гостиной комнате. Винегрет, отварное мясо и картофельное пюре мы купили в столовой профилактория. Молодую клубнику - на колхозном рынке. Водку и шампанское по записке от Шеболтаева - в ресторане "Урал". Ждали "девочек" к половине восьмого. Бузулукин ходил и ныл: - Только, вообще, без борделя, вообще. Оргию, вообще, исключим, понимаете? Язва у меня. Дочки, теща, жена... Я, вообще, как начальник группы - запрещаю, вообще. Так - поговорим, пообщаемся платонически... Обещай мне, Борис. Цопа хмыкал, улыбался многозначительно: - Генрих Саныч, ты чего это куксишься? Всё путем, тёлки классные, закаленные в любовных баталиях. Уважают нас. Как в сберкассе: гарантирую тайну вкладов. Я спросил: - Женя - что, тоже закаленная? - Ёпть, конечно! - и фотограф хлопнул меня по шее. - Дело молодое, горячее. И корейцы - они тоже люди, им земное ничто не чуждо. А кому не хочется поразвлечься нашару? Да с такими, как мы, удалыми орлами? Первой появилась Тамара. Принесла бутылку медицинского спирта. Как хозяйка, бедрами вихляя, профланировала в гостиную, привела в порядок сервировку стола (наклонялась при этом непринужденно, отставляя зад - вызывающе круглый). Цопа шлепал ее по-свойски. Медсестра возмущалась и говорила: - Попрошу вас без рук. Я сюда пришла не для гадостей. Символически, поддержать компанию. - Ну, конечно, конечно, - соглашался Борис и подмигивал мне украдкой. Перезревшая Мила оказалась второй. Долго спорила, собираясь туфли стянуть в прихожей. Приводила себя в порядок перед зеркалом в ванной. Нарывалась на комплимент, утверждая, что выглядит хуже некуда - столько было дел, отвратительное начальство, нервотрепка с утра до вечера. Закурила с остервенением. И пыталась уверить нас, что "Ударник" - ее любимый журнал. - Всё читаю, от корки до корки, - ворковала она и пускала дым из огромных, странно вывернутых наружу ноздрей. - Помню повесть... "Терпкий мед", называется. Лепеструева, кажется? - Струелепова, - поправлял ее Бузулукин. - Верно, верно. Поразительная история: он - советский дипломат, а она - шпионка из эФ-эР-Га. Получила задание отравить его и добыть секретную информацию. Но потом выясняется, что отец дипломата спас ее отца во время войны... Не поверите: я ревела, как дура, в четыре ручья. Три часа ночи, сонная квартира, я лежу и реву, вспоминаю свое военное детство... - Я, вообще, против был публикации этой повести, - хорохорился Генрих. - Струелепов - ремесленник, за него, вообще, жена пишет. Грязный тип. Но со связями, понимаете. Позвонили, вообще, нашему, вообще - сами понимаете, откуда звонят - и сказали: надо, Федя, надо. Вот и вышло дерьмо, вообще... - Нет, напрасно вы, - попеняла ему зам. начальника планового отдела. - Вещь чувствительная. Я ревела, как дура, в четыре ручья... Ждали Женю. - Ну, товарищи, время - деньги! - стукнув по часам, возбудился Цопа. - Мы просили к половине восьмого. Я считаю, пора! - он сорвал серебряную фольгу на головке шампанского. - За знакомство, за встречу, за удачу многотиражки, за высококачественную бумагу, за чувствительного "Ударника"!.. Пробка хлопнула, пена брызнула, окатив собою половину стола. Мила, вздрогнув, стала капли стряхивать - с юбочки джерси. Бузулукин схватил солонку: - Вот, вообще, вы присыпьте, вообще, сверху, понимаете... - Извиняюсь за беспокойство, - без раскаяния расплылся фотограф. - Будем это считать майским душем. Боевым крещением, так сказать. - Он разлил остатки шампанского по стаканам и чашкам; пальцы фотокора прилипали к ставшей сладкой бутылке. - Выпьем, господа. Бог нам в помощь, как говорится... Дружно опорожнили емкости. - Сладкое, вкусное, - оценила Тамара, набивая в рот винегрету. - Ой, умру! - и внезапно разразилась оглушительным хохотом. - Что случилось, душа моя? - удивился Борис. - Случай вспомнила. Духарной. Рассказала подруга. Мы с ней вместе учились. Акушеркой теперь работает. Ой! Приняли они недавно младенца. Тыры-пыры - не дышит. То да сё. Стали реанимировать - ни в какую. Всё, конец. Написали акт. Мать в палату, а ребенка, понятно, в морг. Наступает ночь. Вдруг дежурная морга слышит за дверью писк. Что такое? Смотрит: ба!.. Тот младенец слегка шевелится. Ожил, значит. Ну, туда-сюда. Потащили его из морга. Но возникла проблема: как с бумагами, с актом быть? Ведь под суд отдадут: шутка ли - живого ребенка в морг отправили. Но с другой стороны, и ребенка жалко. Надо реанимировать. Отогреть, отпоить... Но тогда ведь - под суд... Думали, гадали, смотрят: а ребенок-то помер. Всё-таки. Окончательно... Ну, как с плач долой! Облегченно вздохнули. Не ошиблись, выходит. Воскрешение было ложным. Честь мундира не пострадала!.. Цопа отреагировал: - Ёпть! Хороша история, ничего не скажешь… - Ужас, ужас! - Мила закатила глаза. - Страх Господень. - А чего? - фыркнула Тамара. - Да у нас в медицине - случаев таких сотни тысяч. - Медицина ваша бесплатная, - закусил клубникой фотограф, - это хрен знает что такое. - И не "ваша", а "наша"! - Наша, наша. - Что, вообще, больше нет, вообще, тем, вообще? - рассердился Генрих. - Кроме юмора черного? - Верно, Саныч! Ай-яй-яй, тут не нолито. После шампанэ исключительно хорошо будет водочка. - Митя, почему вы молчите? - обратилась ко мне Тамара. - Да подружка его пропала, - объяснил ситуацию фотокор. - Видишь, мается человек. - Он плеснул мне в стакан "Пшеничной". - Ладно, дед, не переживай, что-нибудь придумаем, мы не жадные... И тогда прозвучал звонок. - О, легка на помине. Открывай, орел! Я пошел и услышал сзади: "Гля, гля, гля, побежал-то как!" - и скабрезный смех удалой компании. Покрутил замок. То была действительно Женя. В красной вязаной кофточке, очень шедшей к ее черным волосам. - Извините, что опоздала, - опустила она ресницы. - Но с сестренкой пришлось возиться. Маму задержали на службе. - Пустяки. Проходите. На нее набросился Цопа, наливая в стакан "штрафную". - Я не пью, - покраснела та. - Ёпть, а мы что ли - алкоголики? Это не питьё - баловство одно. Ким взглянула на меня умоляюще: - Митя, я действительно водку никогда не пила. Все заржали, а Тамара поёрничала: "Ой, какие мы чистые, целомудренные, безгрешные..." Я сказал: - Будет вам. Не смущайте девушку. - Да, вообще, Женечка, вообще, - поддержал меня Бузулукин. - Пейте, ешьте - всё, что хотите. Тут у нас полная демократия и свобода, понимаете... Мы уселись рядом, и она мне шепнула на ухо: - Митенька, я благодарю за спасение. Я пожал ее пальчики под столом. Улыбнулся: - Чем прикажете вас попотчевать? - Понемножечку всем. На с. 4 На с. 3 Между тем вечеринка шла по нарастающей. Разговоры стали бессвязнее, смех - безудержней. Цопа стал травить сексуальные анекдоты. Мила прыскала и махала ручкой: "Фу, похабник!..", а Тамара смеялась, как сумасшедшая, открывая рот, голову откидывая назад и тряся грудями. Ким скрывала смущение, углубившись в свою тарелку. - Нет, я так не могу! - вокруг взорвался фотограф. - В нашем лагере - трезвый человек! Это провокация! Все опять посмотрели в нашу сторону. - Отвяжитесь, Борис, - рявкнул я. - Никогда! Пусть сначала выпьет. - Вы-пьет! Вы-пьет! - заорала компания. - Хорошо, - согласилась художница. - Только предупреждаю: все последствия лягут на вашу совесть. Грянуло "ура!", Женечкин стакан моментально наполнился, и она решительно опрокинула в себя граммов семьдесят. Задохнулась, закашлялась. Все мгновенно растаяли, поспешили на помощь: "На, запей минералкой... Вот клубничку возьми... Видишь, а ты боялась..." На носу кореянки заблестели капельки пота. - Митя, - прошептала она, - почему вы меня не спасли в этот раз? |