|
Михаил Казовский ИЗ РАССКАЗОВ МИТИ САДКО
"Душу – Богу, Жизнь – Отечеству, Сердце – Даме, только Честь – никому!" Девиз русских юнкеров
"КЛЭР Э МИШЕЛЬ АБИТ ОРЛЕАН..." Вот библейская заповедь: "Не убий!" И еще присловие: "Бог дал - Бог взял", - ну, а раз ты не Бог, то и, значит, отнимать у другого жизнь не имеешь права. Я вообще против смертной казни. Высшая мера в цивилизованном государстве, по-моему, 25 лет тюрьмы. Даже для самых закоренелых преступников. Человека, даже самого скверного, никому не позволено жизни и надежды лишать. Если ж он совсем - сексуальный маньяк и убийца патологический - содержать его и лечить в сумасшедшем доме. Личное мое мнение. Никому его навязывать не хочу. Но, с другой стороны, я сейчас расскажу историю о прекраснейшем человеке, посягнувшем на жизнь негодяя и сволочи. И с сочувствием к этому прекрасному - потому что тогда, в этой ситуации, я, наверное, сам бы выстрелил. У меня тоже ведь сестра - на три года младше меня, - так что Юрку понять могу - "от", как говорится, и "до". А тем более нам тогда - в семьдесят четвертом - было двадцать лет. Мы учились на предпоследнем курсе истфака и на месяц поехали в лагеря от военной кафедры. Под Ковров Владимирской области... Нас было три товарища: Лешка, Юрка и я. Мы учились в одной академической группе и сошлись по причине одинаковости натур. То есть, что? Получали удовольствие от занятий. Были влюблены. И хотели выглядеть знатоками жизни. Лешка был самый старший. Он закончил техникум, проработал по специальности год, а затем служил в армии. По ракетной части. Тайну Лешка не разглашал, и подробностей я не знаю, но примерно так: он обслуживал мобильные ракетные установки. И во время чехословацких событий оказался на берегах Влтавы. Может, там, а может, и нет, Лешка получил дозу радиации, от которой у него волосы росли не сказать, чтобы очень густо, и порой он терял сознание. Но вообще выглядел здоровым. В партию вступил еще в армии (может, прямо в Чехословакии, облучившись?) и у нас на курсе избирался парторгом. А затем его избрали членом партбюро факультета. Но сказать откровенно, Лешка в "передовые" не особенно рвался. Просто его тянули: молодой, перспективный, русский, из крестьянской семьи (папа сельсоветом руководит), в армии служил - для партийно-анкетного мышления кадр отменный, лучше не придумаешь. Вот его и двигали. Ну, а он не сопротивлялся. Дескать, всё в хозяйстве сгодится, от добра не ищут добра - и так далее. Юрка наоборот - чужд общественной жизни. Даже не комсомолец! (Исключительный, кстати, случай, потому что тогда этой графе в анкете очень большое значение придавали). Лешка ему говорил, будучи парторгом: брось упрямиться, подавай заявление, портишь мне отчетность. Юрка махал рукой, переносицу морщил: Леш, отстань, ты-то что волнуешься? Леша стоял и думал: а действительно, он-то что колотится? И потом отвечал: нет, вообще- то как хочешь, просто на меня давят сверху, я и дергаюсь по инерции. Юрка ему кивал; правильно, наверху у них по-другому и не бывает. Юрку справедливо считали самым из нас талантливым. И смотрели сквозь пальцы на его небольшие вольности. Он вообще-то был Юрген. По фамилии Шмидт. Из переселившихся к нам в Россию австрийцев. Или немцев. Или швейцарцев. Их тогда Екатерина Великая одарила землей где-то возле Новороссийска. И они себе жили, никому не мешая, хлеб растя и другие сельхозпродукты, приносили пользу Отечеству. Двести лет без малого. Но при Сталине эти штучки не проходили. Дедушку у Юргена расстреляли в тридцать седьмом. Как шпиона германского. А семью с малыми ребятами засандалили в Казахстан. Вместе с другими семьями - несколько тысяч человек этих самых немцев. Там отец Юргена и вырос. И женился на матери Юргена - соответственно, немке Гретхен. Или Лотхен, не знаю. А потом они уже с Юргеном возвратились в Новороссийск. После смерти Сталина. И ХХ съезда партии. Юрген, значит, семимесячным у родителей появился. В Казахстане болел, чуть не умер в своем младенческом возрасте, всякая зараза к нему тогда приставала. А на море в Новороссийске окреп, стал худой, высокий, жилистый. Грудь хотя не могучая, но зато руки сильные. Плавал хорошо. В баскетбол играл. Через перекладину лихо прыгал. Но вообще главной страстью у него сделалась история. Знал античность феноменально. Мог читать по-гречески и латыни. Археологам помогал в районе Керчи (там копали древний Пантикапей). И поэтому победить для него на двух Всесоюзных олимпиадах по истории было делом техники. А таких победителей приглашали в МГУ без экзаменов. Даже несмотря на анкету (немец, внук реабилитированного шпиона и не член ВЛКСМ). Мы сначала жили вчетвером в одной комнате общаги. Кроме нас троих - Пабло Гутиеррес из Чили. Это был страшный человек. Он всё время думал о женщинах. Маленький, чернявый и невероятно активный. Мог не есть, не пить, не ходить на лекции, не дышать свежим воздухом неделями, только забавляться в постели с представительницами противоположного пола. Каждый вечер Пабло приводил новую подружку. Не стесняясь нас, он ее раздевал, раздевался сам и нырял под простыню прямо с головой. Ком под простыней шевелился, охал, ахал и бугрился - то одной, то другой частью тела. Всё у нас тогда падало из рук - чашки, ложки, книжки, газеты. Наблюдать этот порнофильм было любопытно сеанса два. А потом поднялась в душе какая-то оторопь. Будь на месте Пабло наш, советский пацан, мы бы сразу его прижучили. Научили порядку, в крайнем случае - выбросили в окошко. Но чилийца, представителя борющегося народа и сторонника Сальвадора Альенде, трогать было совестно. Мы терпели недели три. Юрка брал учебники и шагал в Ленинскую комнату (там всегда сохранялось относительное спокойствие, можно было сосредоточиться). Я сбегал в кино или в театр. А упрямый Лешка заводил транзистор на полную громкость, плюхался на койку и, скрипя зубами, изучал журнал "Коммунист". Не исключено - что статьи о международной солидарности трудящихся. Но в конце концов наши братские, интернациональные чувства полностью иссякли. Я сказал Гутиерресу: - Слушай, друг, хватит непотребства. Здесь тебе не Латинская Америка. Хочешь трахаться - уходи с глаз долой. Или выбирай, чтоб без нас это получалось. Понял, нет, символ третьего мира? Пабло удивленно моргал, глядя на меня. А потом произнес не без жалобы в голосе: - Тенго деречо. Эсто эс ми лугар. Этот место моё. Я имею прав. - Вот пожалуюсь в студсовет, будешь знать, кто тут прав, а кто лев, - постращал его Лешка. - Тенго деречо, - повторил чилиец. - За меня платить мой правительств. Дай отдельный комнат - тодо сера бьен, будет хорошо. - А отдельный дворец ты не хочешь? - огрызнулся я. - Ну, зачем ему грубить? - ласково сказал Юрка. - Человек-то не понимает. Правила социалистического общежития. И моральный кодекс строителя коммунизма. Надо объяснить популярно. - Си, си, популар! - закивал Гутиеррес. - Видите, он и сам изъявил желание, - Юрка встал и обнял латиноамериканца. - Ну, пошли, камарад, покажу, что надо. И они, не прерывая объятий - каланча с коротышкой - выплыли из комнаты. Мы отправились следом из любопытства. Юрка привел его в туалет, развернул у кабинки и, внезапно пригнув, энергично макнул в унитазную воду. А потом - еще. И еще - в третий раз. Приговаривая при этом: - Понял, понял свои права? Постигай, привыкай. В коллективе жить - и по-коллективному выть. Пабло вырвался, закричал: - Я ходить комендант! Мой посол вам писать протест! Это есть террорисм! Тенго деречо! - и еще добавил пару матерных выражений - и по-русски, и по-испански. Унитазная влага замечательно текла по его смуглой коже. Он действительно донес коменданту, но, благодаря партийному влиянию Лешки, инцидент быстренько замяли. Гутиерреса поместили в другую комнату, а потом он вообще уехал к себе на родину. Что с ним стало при Пиночете, разумеется, неизвестно. К нам тогда подселили Коноваленко с факультета журналистики. Он ходил в защитного цвета рубашке и военных штанах, потому что всего полгода назад был уволен из авиации "по здоровью". А здоровье у Коноваленко явно оказалось подорванным страстью к спиртным напиткам. Пил он хотя и мало, но часто. Первой стадией его опьянения была неуемная болтливость. И рассказывал бывший летчик каждый раз по одной и той же схеме: 1) о своем казачьем происхождении, как его родной дед шашкой на скаку разрубал человека от плеча до пояса; 2) о военной авиации, как ему удалось посадить горящий самолет на пшеничном поле; 3) о неверной жене, как она изменяла ему во время ночных тревог с капитаном Пуховым. Дальше Коваленко хватал гитару (он приехал с гитарой) и с угрюмым видом мучил ее и нас жалобными песнями. Песни тоже были одни и те же: 1) "Синий троллейбус" Окуджавы; 2) "У тебя глаза, как нож..." Высоцкого; 3) "Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи..." неизвестного автора. После этого Коваленко яростно выкрикивал на всё общежитие: "Эскадрон, шашки наголо! К бою!" - а потом быстро засыпал, шумно всплескивая губами во время храпа. В редкие минуты тверёзости он учил французский язык. И на протяжении целого семестра - только первый урок в учебнике. Коноваленко нараспев повторял с краснодарско-южнорусским акцентом: "Иль нё травай па", "Адель нё па малад", "Клэр э Мишель абит Орлеан". Даже морская свинка за это время могла бы вызубрить, где живут Мишель и Клер и что Адель не больна. Но сосед наш никак не мог. Он смотрел своими бессмысленными голубыми глазами на кружочки, палочки и крючочки французского алфавита, и от них ему хотелось напиться. Он, печатаясь в армейской газете и решив ступить на стезю журналистики, не предполагал, что придется переносить здесь такие трудности. Хуже аэрокосмических. Неожиданно Коноваленко сгинул. Не было его дней примерно десять, а потом он пришел - в шляпе и вообще всём цивильном, радостный, сияющий, абсолютно трезвый. Наш пилот, оказалось, скоротечно женился. То есть, конечно, не женился, а сошелся с одной работницей масложиркомбината. И теперь живет у нее. Он взахлеб рассказывал о своей подруге, как она готовит, моет, стирает и неистово любит авиатора-журналиста. Обращал на себя внимание тот факт, что особенно много в новом доме у Коноваленко было масла и жира. "Но, ребята - того, - вдруг переменился в лице новобрачный, - вы в общаге-то не свистите. Койка остается за мной. Мало ли что бывает в жизни у казака!" После был "третий семестр", я и Лешка ездили в Сибирь - строили коровники, Юрка разбирал бумажки в приемной комиссии, а, по нашим сведениям, Коноваленко со своими ребятами возводил под Московой Дом культуры. Он как кандидат в члены партии был назначен комиссаром отряда. И вошел в историю своего факультета выдающейся фразой, изреченной им перед строем бойцов ССО на вечерней линейке: "Комиссар должен удовлетворять малейшую похоть рядового бойца!" А еще Коноваленко прославился тем, что сидел в кустах по ночам возле дома, где ребята жили, и записывал - кто, с кем и куда пошел. Для начала ему слегка намяли бока, но безрезультатно: он шпионил за всеми затем с удвоенной силой. Сказывалась, наверное, его казацкая несгибаемость. И тогда, вернувшись в сентябре на родной факультет, озверевшие коммунисты-журналисты Коноваленко прокатили: не перевели в члены партии, проголосовав за признание его кандидатского сорока отвратительно приведенным. Впрочем, эта история к моему рассказу отношения не имеет. Мы добились, наконец, чтобы нас вселили в комнату на троих. Это было лучшее наше время! Маленькое братство трех веселых мужчин. В принципе не курящих и не пьющих практически. Почитателей Театра на Таганке, Сальвадора Дали, Вознесенского, Брехта, Искандера, Вампилова и Тарковского... Каждый имел свое фирменное блюдо: Лешка мастерски варил пельмени из пачки, Юрка - макароны "по-флотски", я - супы из пакета. Завели знакомство у букиниста, покупали редкие и тогда еще довольно дешевые книги... Так мы прожили два с половиной курса. С дамским полом отношения у нас были сложные. Лешка баб не переносил: в армию уходя, он имел невесту, и она его дождалась, и была готова при встрече стать его без формальностей; но у Лешки получилась осечка - оказался несостоятельным как мужчина. Он считал, что от радиации. И они тогда с невестой расстались... Лешка взял себя в руки, занимался учебой, а девчонок не замечал. Я-то знал: он любил по-прежнему ту свою неудавшуюся невесту... А у Юрки в Новороссийске девушка была. Не совсем, правда, чтобы девушка... Девочка пятнадцати лет, лучшая подруга его сестры. И влюбленная в него преданно и пылко. И писавшая ему письма. Преимущественно - в стихах. Юрка к ней относился по-отечески, но в душе она ему очень нравилась. Говорил: "А что? Пусть растет пока. Вырастет - посмотрим". Ну, а я страдал по одной скрипачке из консерватории... Это также не имеет прямого отношения к моему рассказу, но скажу одно: страсть моя была вознаграждена. На четвертом курсе я "на бабу променял" дружбу Юрки и Лешки, заодно сменив место обитания - мы с консерваторкой комнату снимали у одной тихой бабушки на Староконюшенном... Чем закончился мой скрипично-музыкантский роман, я скажу как-нибудь отдельно, а пока перейду непосредственно к отъезду в военные лагеря. Был июль семьдесят четвертого. Сахаров призывал не верить брежневской политике и, по мнению большинства, подрывал основы разрядки. В Португалии шли правительственные кризисы. Докеры Англии возмущались пропажей из магазинов 39-го сорта салями... Я напихивал в рюкзак вещи первой необходимости: бритву, мыло, щетку, белые подворотнички, байковые портянки, купленные за день до этого в "Военторге", ручку и конверты - письма писать в знойный Казахстан, где тряслась по целинным дорогам в развалюхе-автобусе обожаемая скрипачка вместе с концертной студенческой бригадой; бутерброды с "Голландским" сыром (можно было еще спокойно купить в каждом московском "Гастрономе"), комсомольский билет... В зеркало взглянул: странный коротковолосый тип (накануне постригся, чтобы не было жарко), в стройотрядовке выцветшей (надпись на рукаве: "Красноярск-71"), в кедах, джинсах... И в глазах какой-то бездумный блеск... В общем, не совсем я: человеку, едущему в военные лагеря, ни к чему Бертолуччи, Босх и Марина Цветаева; он таким должен быть - беззаботным, дурашливым, за него станут думать отцы-командиры, а ему остается в жизни немногое - соблюдать дисциплину и учиться убивать наповал. А на Курском вокзале наши уже топтались - и с других факультетов парни, - все такие же усредненные, сбросившие бремя цивилизации, многие подстрижены "под нулёк" (дескать, вот вам любимый офицерский фасон, вы, товарищи командиры, нас всегда гоняли с военной кафедры за отросшие неуставные волосы, подавитесь теперь, лопайте от пуза). Многих провожали боевые подруги - жены, девушки... (Я подумал: "Ничего, перебьюсь. Даже лучше, что она в Казахстане. Ненавижу прощаться. Раз - уехал - и отрубил".) Юрка грыз четырехугольное эскимо, видом напоминавшее школьный пенал. - Дай куснуть. - На, кусай. - Как дела? - Ничего, нормально. Через две недели приезжает сестренка - поступать на филологический. - А твоя Кунигунда? - И моя Кунигунда, - усмехнулся невесело. - Неужели поссорились? - Нет, наоборот... Но теперь я не знаю - уж моя ли она?.. Взрослая совсем. Письма письмами, а реальность реальностью... Лешка прибежал - деловой, озабоченный. Он как "старослужащий" был поставлен во главе отделения. Жалко, что не нашего. Руку мне потряс: - Поздравляю: вашим командиром назначен Хаустов. - Ё-моё! Вот уж подфартило... - Да, не говори... Как-нибудь прорветесь. - "Как-нибудь" - это разумеется... Хаустов ходил в первых сволочах всего факультета. В послужном его списке было много акций: он донес на ребят, раздобывших и читавших "Архипелаг ГУЛАГ", - их потом прогнали с третьего курса; он от имени комсомольского бюро выявлял "дезертиров" - тех, кто не хотел ехать на картошку, - проверял в поликлиниках подлинность представленных медицинских справок; настучал на парня, отправляемого от нашего факультета учиться в Румынию, что его родной дядя эмигрировал год назад в Америку, - и того быстро "завернули"... Все у нас его терпеть не могли (а декан, по-моему, даже боялся), но никто не хотел с ним вступать в конфликт: Хаустов считался связанным с КГБ. Это был подлец с идейной подкладкой. Легок на помине, он возник перед нами. Плотный, розовощекий и с большой расщелиной между двух передних резцов. Хаустов был одет в матерчатую кепи с надписью "Pskov", светлую рубаху, сквозь которую просвечивала тельняшка. На руке его виднелась татуировка "Паша". Брюки цвета лягушачьей икры мерзостно обтягивали мускулистую задницу. - Ну, скучаем, братва? - он мигнул наигранно ухарски. - Что такие вареные? Грустно - оторвали от маминой титьки? Вы берите пример с меня: прямо из постели жены, кое-что даже не обсохло еще, а и то - не переживаю. Долг превыше всего. Я вас научу. Вы со мной, братцы, не соскучитесь... Должен подтвердить: это обещание Хаустов выполнил с удивительным прилежанием... Нас построили. Командиры отдали рапорт. Генерал-майор от военной кафедры произнес отеческое напутствие. Мы залезли в вагоны. И поехали на Восток. Миновали Владимир, миновали Ковров. Кто-то разъяснил с верхней полки: - Ну, теперь уже скоро. И действительно: как пошел за окнами сказочный реликтовый бор с корабельными соснами, нас погнали на выход. - Строй-ся!.. На "первый - второй" рассчи-тайсь!.. Номер первый - шаг вперед!.. Сомкнуть ряды... Напра-о!.. Ша-ом... арш!.. И, цепляясь носками кед за сосновые корни, мы направились прямо в лес. Впрочем, сосны неожиданно кончились, и колонна вышла на огромных размеров расчищенную площадку. Там из кирпичей были сложены крупные квадраты, на которых лежали доски. К этим кирпичам мы спустя полчаса прикрепили палатки, а на досках расстелили матрасы (плюс потом - простыни, одеяла, подушки, - наше коллективное ложе). В каждой палатке - по двенадцати, по тринадцати человек (вместо десяти по Уставу). Справа внутри при входе - доски, заменявшие тумбочку: модно положить индивидуальный пакетик (туалетные принадлежности). Теплые носки и подштанники (если кто с собой прихватил) отобрали немедленно - под соленые шуточки отцов-командиров... Армия есть армия. Пусть и облегченный ее вариант - для студентов, будущих офицеров. Приходилось терпеть и на всё быть согласным. Мы помылись в походной бане, сдали всю одежду и напялили на себя устаревшего образца солдатскую форму (стойкой воротничок). Сапоги из кирзы, два ремня (на штаны - поуже, а на гимнастерку - пошире, пряжка со звездой) и пилотка со звездочкой довершили процесс поголовной нивелировки. Все мы были теперь "человеческим материалом". Из которого можно выкроить заданные параметры. Да! Еще про ложку забыл. Каждому вручили по ложке (самой такой дешевой, из алюминия). И предупредили: потеряете - не заменим. Будете руками тогда питаться. Это всех жутко взволновало: как же так, руками - а суп? Даже в лагерных, близких к первобытным, условиях унижать себя до такой крайней степени было очень совестно. Я на всякий случай ложку положил слева, рядом с сердцем: там, во внутреннем нагрудном кармане я хранил в полиэтилене комсомольский билет, приписное свидетельство, несколько рублей. Самое богатство, короче. (В полиэтилене - чтобы не намокло). Там же я держал впоследствии два письма от моей скрипачки... Хаустов по-быстрому нам продемонстрировал, как портянки надо наматывать. Но никто ни черта не понял, вновь и вновь стали перекручивать, тут велели строиться, и пришлось в экстренном порядке сапоги натянуть. "Абы как": тряпки в них - навороченным комом. В результате отделение охромело, не успев еще уйти от каптерки. У меня на пятке возник фантастичных размеров волдырь. Я промучался с ним до конца лагерного срока... Спали, значит, на досках, чувствуя локоть друга в совершенно прямом смысле слова. Если кто из нас начинал ворочаться, то качалось всё отделение. Ночи были прохладные, влажные, так что по утрам кашель разбирал, словно собралась группа туберкулезников. Утро! Запах сосен! Солнце бликует на усыпанных хвоей желтых тропинках. Туалет! Стройные ряды бравых воинов без штанов, нависающих голой задницей над известной конструкцией, именуемой по-простому "очком". Умывальник! Мутная вода, пахнущая ржавчиной, из рычащего бешеного крана. Мыльная пена, бритва и кусок твоего загорелого облупленного носа в грязном осколке почерневшего зеркала. На зарядку по "форме номер два" - с голым торсом - становись! Гулкий топот сапог, чертыхания непроснувшихся, их помятые лица. Сбор на утреннюю поверку! Поменять подворотничок, ставший серо-коричневым за вчерашний день, сапоги надраить (через пять минут будут все в пыли). Хаустов учиняет предварительную проверку. Юрку он ругает за отсутствие звездочки на пилотке. - Ты вообще понимаешь, чем это пахнет? - возмущается командир. - Чем? - не понимает курсант. - Всё равно что девушке - девственность потерять. Символ нашей веры! Деды и отцы... в легендарных боях... нам враги вырезали на теле красные звезды!.. - Пахнет чем? - смотрит Юрка на него хитрыми глазами. Тот неистово матерится и грозит три наряда влепить по очистке уборной, вот тогда будет знать, чем и как пахнет эта звездочка. Хаустов подходит ко мне. - Ну, курсант Садко, что у вас с ремнем? - Не могу знать, товарищ командир отделения. - Хватит клоуна из себя разыгрывать. Здесь не филармония. Почему ремень у тебя на яйцах всегда висит? - Виноват, товарищ командир отделения. - Это не ответ. Дай сюда его. Так. Хорош. Десять сантиметров долой. На, бери, застегивай. Я краснею, пыжусь, но ремень у меня не сходится. - Не могу, товарищ командир отделения. - Брюхо-то втяни. Глубже, глубже. Вот, пожалуйста. Я стою, шею вытянув и боясь вдохнуть. Хаустов отходит, я стремительно отцепляю ремень и накидываю опять сантиметров пятнадцать... Впрочем, в столовой даже с таким послабленным ремнем съесть нельзя ничегошеньки - больно стянут живот, и тайком под столом отпускаешь два пояса, чтоб немного передохнуть. Да, в столовую мы идем после утренней переклички. Офицеры- преподаватели кушают отдельно - там у них симпатичные столики, скатерти и салфетки в вазочках. А у нас - стол один деревянный, общие скамьи. Мясо к супу ставится в общей миске - кто схватить ложкой не успел (можно – пальцами), пусть ругает свою медлительность. А вообще же в меню - сплошь перловая каша. Называемая в народе "шрапнелью". От нее - дикая изжога. Возмущенный желудок яростно пытается растворить "шрапнель" самым обжигающим желудочным соком, но справляется с этим далеко не всегда... Чай, компот подозрительно пахнут бромом. Говорят, нам его дают для успокоения нервов. Но ребята боятся, что лекарство плохо подействует на потенцию. Кое-кто пьет просто воду. Я на слухи не полагаюсь, верю в силу своего организма и напитки употребляю в полном ассортименте. Всё равно до приезда моей скрипачки целый месяц еще в запасе. Будет время прийти в себя. Стать во всеоружии... После завтрака - строевая. Три часа на палящем солнце. Командиры добрые (вроде Лешки) и себя, и ребят помещают в тень. Но не Хаустов. Это время его триумфа. Мокрый сам, он гоняет нас, точно белый надсмотрщик - черных рабов. - Напра-о! Нале-о! Кру-ом! Прямо ша-ом - арш! Шире шаг! Выше ножку! Стоп, курсант Шмидт! Ша-ом арш ко мне! Кто так честь отдает? Не "явился", а "прибыл". Ты не Бог, чтоб являться. Нет, отставить. Кру-ом! Всё сначала... Никаких перекуров: перекуривать будем дома... После строевой поступаем в распоряжение капитана Зайцева. Он ведет французский. Дело в том, что мы по своей военной специальности - "спецпропагандисты". То есть, что? Мы должны в случае войны агитировать неприятеля нам сдаваться в плен. Разумеется, на том языке, что учили "в мирное время". Есть английская группа, есть немецкая, испанская, наша вот французская. Правда, Франция вышла из военной организации НАТО. И вести против нас войну явно не намерена. Но - на всякий случай. Надо же чем-то занять этакую прорву студентов! Иностранный язык - он не помешает... Зайцев молод, неглуп и прекрасно понимает, что от нас вряд ли можно ждать абсолютного прилежания. И поэтому наши прононсы не встречают у него отвращения. Я, учивший в школе французский, у него хожу в фаворитах. Он устраивает со мной показательную игру: я - советский офицер, он - военнопленный француз. - Как вас зовут? - спрашиваю я по-французски. - Жирардо, солдат первого класса, - отвечает Зайцев. - Вы женаты? - Нет, мсье. - Чья ж тогда фотография обнаружена в вашем кармане? - Это моя невеста. Вам-то что? - Ничего. Просто интересно. Кто вы по должности? - Я водитель БТР. - Номер подразделения? - Первый взвод, третьей роты, первого разведполка, первой мотодивизии. - Кто командует дивизией? |