– Новый вариант уанстепа. Входит в моду. Только что доставили из Америки. Я сейчас покажу.

Накрутил ручку патефона, положил иглу на бороздку. Полилась веселая музыка.

– Ну, смелее, смелее. Это очень просто.

То, что Нюся выше на полголовы, Клауса не смущало. Взял ее за руку и отвел в сторону на уровне груди, а другой рукой обнял за талию. Нюся положила  свободную кисть ему на плечо.

– Я начинаю с левой ноги, а вы с правой.

 Сделали четыре шага вперед и четыре назад. Клаус считал:

– Айн-цвай, драй-фир… Так, неплохо… Получается.

На счет «фюнф» сделал шаг влево и повернулся направо, а на «зекс» приставил правую ногу. То же самое повторил и с другой ноги. Станцевали вместе.

– Хорошо, хорошо, надо закрепить.

Кончилась пластинка, и поставили ее вновь. Двигались уже слаженно и достаточно бойко. Оба хохотали, как дети.

– Получается, получается!

– Я же говорил: никаких сложностей.

Отдышавшись, выпили шампанского.

Вроде собираясь еще станцевать, обнял ее за талию, притянул к себе – и поцеловал. Крепко, чувственно.

Нюся ему ответила.

Что-то подкатило к ее горлу, и она расплакалась. Глупо, по-девчоночьи.

– Господи, вам плохо? – испугался Клаус.

– Нет, нет, это ничего… – заглянула в его серые глаза. – Просто я люблю вас. Скоро десять лет, как люблю. И всегда любить буду.

Он как будто сконфузился и прижал ее голову к своему плечу.

– Да, да, моя хорошая. Плакать не надо. Всё теперь будет превосходно.

А когда она вернулась домой под утро, то застала в квартире спящего Гумилева. Он проснулся, вскочил, поначалу обрадовался и расцеловал, но потом спросил:

– Где же ты была до утра? Пахнешь табаком и вином.

– Отмечала с сокурсницами сдачу экзамена по истории. Представляешь, мне единственной Середонин поставил «отлично»!

– Поздравляю.

– Отчего ты раньше? Ты же собирался вернуться послезавтра?

Он махнул рукой:

– С матерью повздорил. Запилила меня совсем. Ничего, помиримся.

Вскоре улеглись. И вначале Нюся не хотела никакой близости, но потом, уставшая, уступила его настойчивости.

Всё смешалось в доме Гумилева-Ахматовой…

Сразу после сессии покатили в Италию.

А когда вернулись, выяснилось, что она беременна.

 

Глава четвертая

1.

Мальчик родился в положенные ему сроки – 1 октября 1912 года, – и вообще не понятно, на кого был похож: что-то, представлялось, от Нюси, что-то он Николя, но конкретного ничего в частности. Оказался очень спокойным: не пищал, не плакал, мудро смотрел на мир серо-голубыми глазами и сосал с аппетитом.

Сразу после его появления муж и жена серьезно повздорили. Гумилев на радостях ударился во все тяжкие и гудел неделю, появившись перед Ахматовой с перекошенной физиономией, кисло-тухлой отрыжкой и приличной щетиной. Ну, конечно, выслушал от нее пару ласковых. Началась перепалка, вовремя прерванная его матерью – Анной Ивановной, грузной дамой, на манер Екатерины Великой с памятника в Питере. Бабушка зашла и сказала:

– Цыц. Молчать. Лёвушку разбудите.

Мальчика окрестили Львом – так решила Анна Ивановна, отдавая честь своему покойному брату, Льву Ивановичу Львову, контр-адмиралу, умершему не так давно в возрасте 70 лет. Николя и Нюся с именем смирились: он – из любви к Африке, а она – к царям (лев – царь зверей). И вообще с самого рождения мальчика больше пестовала бабка – в силу своего властного характера и хозяйственной жилки; Нюся, как известно, быт не любила, кашу могла сварить в крайнем неудовольствии, и к тому же молоко у нее пропало на четвертом месяце после родов.

Больше думала о поэзии. О своих стихах. Книжка, несмотря на малый тираж, встречена была с интересом, Брюсов написал восторженный отзыв, и в «Цеху поэтов» приняли решение допечатать до пятисот экземпляров. С новым оформлением. Получилось еще красивее.

Гумилев объявил «Цех поэтов» штабом нового поэтического движения – акмеизма, в пику символизму. Греческое слово «акмэ» значит «острие, максимум». Собственно, это прозвище в шутку прозвучало в речи Вячеслава Иванова, но у Николя получило серьезное осмысление, потому что, тем более, было очень созвучно псевдониму «Ахматова».

Из известных ныне поэтов в группу входил Осип Мандельштам. С Осей познакомились они в «Бродячей собаке» – кабачке в подвальчике, где устраивались литературные вечера – от Ахматовой с Гумилевым до Чуковского с Маяковским. Мандельштам всегда сидел в уголке диванчика, как-то странно переплетя ноги, сам какой-то переплетенный, изломанный, вечно полуголодный. Но когда декламировал стихи, превращался вдруг в римского патриция – с благородным профилем и сияющими глазами. Говорил слегка в нос, а стихи всегда читал монотонно и раскачивался вперед-назад, как молящийся иудей (был хотя и евреем, но крещеным). Иногда заходил на чай к паре Гумилевых. Пил всегда вприкуску, щипчиками откалывая маленькие кусочки от больших кусков пиленого сахара, и смешно сосал их, чем-то напоминая кролика.

 Находился в вечном поиске той единственной, что могла бы составить его счастье и пошла бы за ним на край света. Политические взгляды их не совпадали: Гумилевы были за монархию, но конституционную, как в Британии, Ося же решительно ратовал за республику, как в Америке. «Понимаете, – говорил преувеличенно громко, и тревожная жилка пульсировала у него под глазом, – там не надо делать революцию, потому что можно поменять президента путем выборов». – «Нет, в России это невозможно, – отвечал Николя, – оттого что менталитет не тот. Русским нужен царь-батюшка. Царь и Бог. Без царя и Бога все у нас развалится». Каждый оставался при своем мнении.

За Ахматовой Мандельштам никогда не ухаживал. Он ценил их дружбу и считал, что знакомство с ними – светлый лучик в мрачной его жизни.

Но когда Нюся, поругавшись в очередной раз с Анной Ивановной, а потом с Николя, объявила, что поедет к матери в Киев, предоставив сына полностью под водительство бабушки, провожал ее на вокзале именно Ося. Он помог донести нюсин саквояж, усадил в вагон, посидел напротив какое-то время молча, а потом сказал:

– Может, не увидимся больше.

– Почему?

– Я, наверное, уеду в Америку.

– Господи Иисусе, зачем? – изумилась Ахматова.

– Жить. Работать. Чувствовать себя человеком, а не изгоем.

– Кем работать? Вам, без знания английского?

– Я пока не думал над этим.

– А о чем вы думали? Нет, Россия и только Россия, русскому поэту нечего делать за границей.

– А еврейско-русскому? – Ося улыбнулся невесело. – Да и надо ли быть поэтом в нынешних обстоятельствах? Мы ведь пишем в основном для себя, для «Бродячей собаки», для десятка, максимум сотни друзей и критиков. Нас большая Россия не знает, не слышит, не понимает и, наверное, никогда не поймет. Для чего тогда ломать копья зря? Лучше мыть стаканы в пабе Бруклина, чем ходить здесь и пыжиться: «Я поэт!»

Нюся ответила, сдвинув брови сурово:

– Да, не понимают. Да, особенно не нужны. Но в пивной Бруклина не нужны совсем, а в России, по крайней мере, сотни друзей и критиков.

– Это слабое утешение.

– Хоть какое-то.

Обнялись и поцеловались, и она уехала.

А в Америку Мандельштам так и не отправился, неожиданно влюбившись в новую поклонницу своего таланта и решив, что она-то и есть его судьба.

Киев не внес успокоение в сердце Нюси, даже наоборот, Нюся поняла: это бегство окончательно испортит ее семейную жизнь. Ведь она узнала, что супруг изменяет ей с актрисой театра Мейерхольда Ольгой Высотской… То есть сам факт измены ничего не менял: муж простил же ей Модильяни, у поэтов это в порядке вещей, им нужна подпитка свежих мыслей и чувств, вдохновения, а тем более, что супруги исповедовали модную тогда теорию свободной любви. Но она узнала, что Высотская понесла от Николя… и родился мальчик, названный Орестом… Вот что взволновало Ахматову не на шутку!

Тут еще возникла новая тревога – за сестру Ию.

Ия была прелестной девочкой, самой красивой среди детей Горенко, словно балеринка из тонкого фарфора – вся такая воздушная, полупрозрачная, с музыкальными пальчиками и огромными синими глазами. Ей в ту пору шел двадцатый год. Тоже училась на Высших женских курсах в Киеве, на историко-филологическом, и, увы, не избежала общей участи братьев и сестер: заболела туберкулезом. Денег на лечение было мало, еле хватало на еду и съемную квартиру в Дарнице. Ия, ударившись в религию, посещала скит в близлежащем хвойном лесу – там обитал отшельник брат Игнатий, 80-летний полусумасшедший старик, говоривший, что молится за все человечество. Предрекал катастрофы и эпидемии. Ию называл «Христовой невестой».

– Отчего же так? – удивлялась она. – Я же не монахиня.

У анахорета шевелились седые брови, собирался в гармошку лоб.

– Ибо на земле ты не станешь ничьей невестушкой.

– Я умру старой девой?

– Нет, не старой, не старой, но девой, – шамкал тот.

Из чего сестра делала неутешительный вывод, что умрет молодой. И рыдала. Кашляла и рыдала. Атмосфера в доме становилась гнетущей. Рождество было не Рождеством, словно бы не праздники, а поминки.

В феврале 1914 года получила от Гумилева письмо, где он предлагал помириться, уверял, что с Высотской у него окончательный разрыв, и еще ему предстояла новая экспедиция в Абиссинию. Ехал через Киев и хотел увидеться, попрощаться по-человечески. Нюся отвечала, что не держит зла и готова забыть прежние невзгоды.

Повидались в конце апреля. Он привез карточку полуторагодовалого Левы – с челочкой и бантом на шее. Нюся всматривалась в его черты и не находила сходства с Клаусом; вероятно, все-таки Гумилев; что ж, пускай, так оно даже лучше.

Николя возвратился в июле – как всегда, наполненный африканскими впечатлениями, бодрый, энергичный, – и они поехали вместе в Царское Село. Лева ее не помнил и смотрел на мать как-то недоверчиво. Нюся тормошила его, целовала и таскала с собой, ухватив поперек туловища, говоря: «У, какой тяжелый!»

Посреди этой повседневности появился Гумилев с поезда из Питера: побледневший, взволнованный.

– Что произошло? – посмотрела на него Нюся, продолжая нянькать на коленях Левушку.

Муж ответил быстро:

– Война. Я иду на фронт.

Ахнув, перекрестилась:

– Как – на фронт? Ты, с твоим здоровьем?

– Я уже прошел медкомиссию, и признали годным.

– Ты сошел с ума.

– Мир сошел с ума, и я с ним.

Провожали его в августе – рядовым в конную разведку. А неделю спустя Нюся с Левой переехала к Анне Ивановне в родовое имение Гумилевых в Тверской губернии – Слепнево. Здесь, в деревне, вдалеке от центров цивилизации, было вроде бы поспокойнее.

 

2.

«Дорогая Аннушка!

Выдалась минутка, и пишу короткую весточку. У меня всё прекрасно, жив-здоров, сыт и весел. На войне, конечно, стреляют, а недавно пережили налет неприятельской авиации, и, скажу тебе, чувства при этом испытываешь не самые светлые, но Господь милостив, и всё обошлось, а к стрельбе вообще привыкаешь быстро. Конная разведка – совершенно не то, что пехота. Мы, как правило, не на фронте, а в тылу, совершаем только рейды, чаще ночью, чтобы взять «языка» и проверить оперативные данные штаба, а потом снова отдыхаем, составляем отчеты, сибаритствуем, чистим лошадей и оружие. Лишь одна переделка тут случилась труднёхонька, нас почти окружили, и пришлось прорываться к своим с боями. Удалось! Лишь двоих ранило, я отделался легкой контузией и провел в лазарете четыре дня, а когда вышел, то узнал, что за эту операцию награжден Георгием четвертой степени и повышен в звании до ефрейтора. Так, глядишь, и до унтер-офицера дойду! Поздновато, конечно, начинать военную карьеру в 28 лет, ну да ничего, говорят, мне мундир идет.

Как там Левушка поживает? Разговаривает, поди? Спрашивает, где папка?

Маме от меня нижайший поклон, напишу ей отдельно, чтоб не ревновала.

А за сим остаюсь вам верный муж, отец и сын

                                                                                    Николай».

 

*   *   *

«Дорогой Николя!

Получила весточку от тебя с опозданием, так как ездила в Киев – очень мне хотелось побывать на венчании Наночки и Андрюши. Слава Богу, он белобилетник по здоровью и служить его не берут. Ну, а Наночка подалась в сестры милосердия, служит в госпитале – к ним привозят тяжелораненых с русско-австрийского фронта, и рассказывает страшные ужасы. Так что можешь не втирать мне очки, мол, война твоя – дело плевое; я-то знаю теперь, что Георгиевским кавалером просто так не становятся, а дают за смелость и мужество, проявленные в бою. Николя, Николя! Ну, пожалуйста, не геройствуй зря; битва за Отечество – дело, безусловно, святое, но не забывай малое Отечество – Слепнево, и жену, и сына, и родительницу свою. Будь благоразумен. (Впрочем, я кому это говорю? Человеку, прошедшему львов и людоедов Африки? Тем не менее, вспоминай о нас чаще и хоть чуточку береги себя.)

Левушка растет быстро. Говорит почти все, но слегка «подфуфыкивает», как и мой любимый Андрюша. Очень смешное сходство. Анна Ивановна хоть и помыкает нами по-прежнему, но как будто бы не так грозно, как раньше, внук подействовал на нее умиротворяюще, и она вроде сердится поменьше на мое неумение организовать быт.

А стихи я пишу нечасто, настроение кислое, думаю: ну вот, собралось поэзии на второй сборничек, ну издам – и что? Нужно ли это кому-нибудь сегодня? Лирика угасла, правят марши и бравурные гимны. А бравурно сочинять не умею. Даже за деньги. Совестно.

Давеча заходила в гости Марина*, загорелая после Крыма (там она жила у Волошина), с мужем теперь в разрыве и повсюду ходит с Соней Парнок. Смотрит на нее восторженными глазами – значит, правда, что они ближе, чем подруги… Сумасшедшая! Впрочем, настоящий поэт должен быть слегка не в себе. Например, как мы (ха-ха!).

Николя, приезжай скорее – на побывку хотя бы. Очень мы соскучились по тебе. Это не фигура речи, это правда.

                                                                      А.»

Гумилева наградили отпуском к Рождеству 1915 года за особые заслуги и к тому же дали унтер-офицера и Георгия 3 степени. О подробностях происшедшего никому никогда не рассказывал, отвечая сухо: «Контрразведка – дело чрезвычайно секретное». Видимо, давнишний его начальник по особой работе – Юрий Павлович – вновь сотрудничал с ним плотно. А военная разведка в годы боевых действий – совершенно не то, что в мирные. Гумилев с его дерзостью и бесстрашием, а порой наивностью и доверчивостью ребенка, очень подходил для оперативной службы: доверять командирам всецело и водить врага за нос – главные качества разведчика.

Сообщил матери и жене заговорщицким тоном:

– После отпуска возвращаюсь не на фронт, а в Париж.

– Как в Париж? Почему в Париж? – спрашивали те удивленно и радостно.

– Перебрасывают в особый экспедиционный корпус нашей армии во Франции. Буду заниматься вербовкой абиссинцев, чтобы те воевали на нашей стороне.

– Снова отправишься в Африку?

– Да, скорее всего.

Нюсю передернуло:

– Африка, Африка! Ненавижу ее.

Но у Анны Ивановны было другое мнение:

– Пусть уж лучше Африка, чем фронт. Меньше шансов получить пулю в лоб.

Левушка играл папиными медалями, с восхищением смотрел на отца в кителе. Лепетал: «Я, когда вырафту, тофе буду фолдатом!» – «Этого еще не хватало, – комментировала мать. – Два солдата в семье – явный перебор». – «А в семье два поэта?» – усмехался Николя. «Да вообще катастрофа!» – восклицала она.

Обсуждали новость: Николай II сам себя назначил Верховным главнокомандующим. Гумилев утверждал, что теперь в войсках неразберихи будет поменьше. Нюся возражала: «Но теперь вся ответственность ляжет на него. За успехи и неудачи. Раньше так не делали. Александр Первый доверял Барклаю с Кутузовым, Александр Второй в турецкую кампанию – брату своему, великому князю Николаю Николаевичу. А теперь все невзгоды повалятся прямо на царя». – «Что ж, на то он и царь, – отвечал супруг. – Тут игра пошла по-крупному – пан или пропал». – «Ну, а если – пропал?» – «Значит, Михаил Александрович** станет править в качестве Михаила II, он по праву престолонаследования следующий, так как цесаревич Алексей еще мал».

После отъезда мужа Нюся дважды бывала в Царском Селе и гуляла с Левушкой в парке, но ни разу с тех пор не виделась с Клаусом. Заглянула к пруду, к пню, где она когда-то сидела, а царь подошел… Неужели больше никогда, никогда?

– Мамофка, ты плафефь?

– Нет, мой золотой, это соринка в глаз попала.

Встретила свою давнюю подругу – Валечку Тюльпанову, а теперь Срезневскую, мать двоих детей. Обнялись и поцеловались, посидели в кондитерской за чашечкой кофе. Разумеется, речь зашла и о Гумилеве, и приятельница спросила:

– Ты простила ему Ларису?

– Почему Ларису, если Ольгу – Ольгу Высотскую?

Валя скривила губки:

– Ничего про Ольгу не слышала. Я имела в виду Ларису Рейснер. Петербург шумел об их бурном романе.

– Неужели? – у Ахматовой побелели щеки. – Я сидела в Слепневе и не знала… Рейснер, Рейснер? Видела ее в «Бродячей собаке». Безусловно, красавица. Но она с Николя? Ничего не путаешь?

– Вот те крест! Хоть у Мандельштама спроси.

– Нет, спасибо. И твоих сведений достаточно.

Поняла, что теперь их разрыв с Гумилевым точно неизбежен.

 

3.

Лето 1916 года очень обнадежило: знаменитый Брусиловский прорыв вывел из строя чуть ли не целую австро-венгерскую армию. И, казалось, еще немного, наступление развернется по всему фронту. Нет, не получилось. Немцы сражались отчаянно, перебрасывая новые силы из Франции и Италии. Ожидания быстрого финала войны, к сожалению, так и остались ожиданиями. Стали обвинять в провале царя…

Нюся позвонила ему единственный раз за все время – перед Рождеством. Телефон она хранила у себя на груди, в ладанке; кто-то держит в ней волосы возлюбленного или чада, кто-то – зернышко ладана, а она – обрывок папиросной бумаги с тем заветным номером. Никогда раньше не решалась, а теперь вдруг почувствовала: можно не успеть – вероятно, это последний шанс.

Почему так считала? По наитию? Бабушка-татарка, знахарка, полуколдунья, в ней заговорила?

Нюся тогда работала в библиотеке Агрономического института, получала копейки, но хоть что-то, не сидеть же вечно на шее у Анны Ивановны; и в

библиотеке был телефон – на стене, с ручкой; выбрала момент поздно вечером, накануне ухода, будучи в читальном зале одна; накрутила ручку.

– Станция. Слушаю вас. – Милый женский голос.

– Барышня, пожалуйста… – и произнесла те самые цифры на бумажке.

– Ждите, соединяю.

Долгие гудки. Неужели не слышит? Или телефон за эти годы сменился?

– Абонент не берет трубку.

– Хорошо, я немного позже еще попробую.

 Так звонила три раза. Целый час прошел. Надо было собираться домой. Ну, еще напоследок, перед тем, как запереть двери.

– Станция. Слушаю вас.

– Барышня, пожалуйста… – и его номер.

– Ждите, соединяю.

Долгие гудки. Неожиданно в трубке что-то щелкнуло, и она услышала его, Клауса.

– У аппарата.

– Здравствуйте, Клаус.

Удивился:

– Кто это?

– Вы забыли? Анна Ахматова.

Сразу потеплел:

– Ну, конечно, помню. Добрый вечер, Анна. Как вы поживаете?

– Ничего, спасибо, более-менее. Муж на фронте…

– Не совсем на фронте, мы его перевели в экспедиционный корпус в Париже. А теперь он в Лондоне.

– В Лондоне? Я не знала. Он совсем не пишет.

– Контрразведка – дело секретное…

– Я не думала, не надеялась, что о нем позаботитесь именно вы…

– У меня работа такая – печься обо всех россиянах.

– Благодарна вам очень…

_______________________________________________________________________________________

*Цветаева (прим. автора).

**Брат Николая II (прим. автора).