– Правда? За кого?

– Дворянин, студент университета. Учится на этнографа. И теперь в экспедиции в Абиссинии.

– В Абиссинии? – он задумался. – Да, я слышал. Академик Радлов во главе?

– Верно, верно: Радлов организовал.

– В Абиссинии у нас свои цели. Не должны уступать ее конкурентам.

– Нет, у мужа чисто этнографический интерес.

– Полагаете? Может быть... – тонко улыбнулся. – Пишете стихи?

– Понемножку. Приготовила первый сборничек. Но пока не могу найти мецената, кто бы оплатил.

– Неужели? – в этот раз улыбнулся широко; зубы были крепкие, ровные, но слегка прокуренные. – Отчего же не позвонили мне? Я ведь оставлял телефон. Или потеряли бумажку?

– Нет, не потеряла. – Опустила глаза. – Просто постеснялась.

– Глупости какие. Приходите завтра сюда же. Приносите рукопись. Помогу, чем смогу. – Наклонился и поцеловал ее в губы.

Нюся услыхала запах табака – дорогого, вкусного, не такого, как у Николя, от которого у того бывает кисло во рту.

А когда открыла глаза, Клауса уже след простыл. Появлялся, точно видение, исчезал, как призрак. Может, померещилось? Нет, а поцелуй? Вон еще тепло на губах. И его запах. Только ему присущий.

Стоп: она больше не пойдет на свидание. И тем более, с рукописью. Ведь тогда неизвестно, чем дело кончится. Все-таки она замужняя дама. Не пристало ей... Словом, надо остановиться. Никаких Клаусов, сероглазых королей и свиданий с ними в парке. Сероглазый король для нее умер.

Сразу сочинилось стихотворение:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

 

Вечер осенний был душен и ал,

Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

 

«Знаешь, с охоты его принесли,

Тело у старого дуба нашли.

 

Жаль королеву. Такой молодой!..

За ночь одну она стала вдовой».

 

Трубку свою на камине нашел

И на работу ночную ушел.

 

Дочку мою я сейчас разбужу

В серые глазки ее погляжу.

 

А за окном шелестят тополя:

«Нет на земле твоего короля...»

И заснула с этими мыслями, в полной решимости никуда завтра не идти. Но, как говорится, утро вечера мудренее. Бросить короля? Никогда в жизни. Он ведь жив, жив ее король. И она не может его не увидеть.

Прихватила тетрадочку со стихами, побежала в парк. К берегу пруда и заветному пню; но на этот раз не могла сидеть, а ходила, топталась, чтобы согреться. Вглядывалась в пространство между деревьями: никого. Только воздух морозный, парообразный, весь в каких-то кристалликах.

Не пришел!

Обозлилась на него, на себя, на всех.

Шла, ругаясь. Отвратительно ругаясь.

Неожиданно на аллее вырос офицерик в бушлате, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, сапоги в снегу.

– Вы, простите, Анна?

– Да... а что?

– Я по поручению... знаете, кого... Он велел взять у вас стихи – для рекомендации издателю. Приносил извинения, что не смог прийти лично.

– Пустяки, конечно. – Протянула ему тетрадь.

– Написали адрес... телефон?.. чтоб не потерялись...

– Да, в конце адрес моей свекрови. Я сама не знаю, где буду. Телефона нет.

– Ничего, этого достаточно. – Щелкнул каблуками, взял под козырек. – Честь имею! – И понесся в сторону Александровского дворца.

Сероглазый король не умер. Сероглазый король о ней помнил. А она о нем.

Собралась в одночасье и уехала в Киев. Забрала документы с Высших курсов – захотела продолжить учебу в Петербурге. Тоже на Высших курсах, но  историко-литературных. Обещала матери заглянуть весной.

А весной появился Гумилев – черный от загара, новый, незнакомый, абсолютно чужой. И лечил экзему на левой руке – укусила какая-то жужжащая тварь, было воспаление, даже нагноение, делали операцию, стало проходить, а теперь опять рецидив.

Распаковывал чемоданы, ящики, коробки, доставал скульптуры, маски, копья, щиты, кухонную утварь. Щебетал, как птичка. Нюся смотрела отрешенно, даже равнодушно, кутаясь в шаль. Он заметил, спросил:

– Что случилось?

Помотала головой:

– Я не знаю. Я отвыкла от тебя.

– Здрасьте-пожалуйста.

– Не писал, не телеграфировал...

– Не было возможности.

– Восемь месяцев? Ни одной возможности?

Он вспылил:

– Ай, не придирайся! Кардинально другие мысли там.

Посмотрела в упор:

– Ночевал с абиссинками?

Стиснул зубы, отвернулся со злостью:

– Господи, о чем ты!

– Признавайся честно. По-мужски.

Вяло просопел:

– Если ночевал, это что меняет?

– Всё.

Стало очень зябко даже в шали.

Он пытался перевести в шутку, тормошил, обнимал, но она была, словно неживая. Встала и произнесла:

– Нам необходимо расстаться.

Николя вскричал как-то жалобно, по-сорочьи:

– Я развода тебе не дам!

– Я не про развод. Ну, по крайней мере, сейчас. Нам необходимо пожить какое-то время врозь. Я поеду к маме.

– Поезжай, только ненадолго.

– Это как получится.

И она уехала. Поначалу действительно в Киев. А потом в Париж. К Модильяни.

 

2.

Возвратилась в Киев 1 сентября. Ехала с вокзала на извозчике и, минуя Крещатик, пережидала царский кортеж: высший свет Киева и Петербурга двигался на представление в театр. А спустя несколько часов прилетела весть: в театре террорист стрелял в Столыпина и смертельно ранил.

Вроде бы вернулась в новую страну. Разговоры о скорой революции. Недовольство всех и вся – ценами, правительством, сумасшедшей Думой, черной сотней и евреями в оппозиции, сластолюбцем Распутиным, мягкотелым царем и великими князьями – сплошь интриганами... В Киеве так и говорили: «Мир идет к катастрофе, я вас уверяю. Или вырежут всех евреев, или же евреи-марксисты вырежут всех дворян. Вот увидите».

Нюсе было не до того. Все еще тянуло в Париж, снова в мастерскую Дедо, на его одр, расстилаемый прямо на полу, к обжигающим поцелуям, к судорогам страсти, к чаду, бреду любви. С Гумилевым такого не было. Модильяни превратил ее в настоящую женщину.

Но она тогда там, в Париже, вскоре поняла: надо убегать. Потому что еще немного, и конец всему. От абсента, гашиша, галлюцинаций больше не отвыкнет. Упадет на дно.

Безутешный Дедо плакал и кричал. Угрожал и молил. Нет, она была непреклонна.

Расставались в Люксембургском саду. Сели на скамейку, влажную после дождика. (Здесь скамейки бесплатные, а за стулья надо платить.) Мелкие кудряшки падали на его лоб, тоже мокрый – то ли от дождя, то ли от испарины. Губы спекшиеся. Ногти на руках – «рыбий глаз», признак больных легких. Посмотрел на возлюбленную туманно, вроде различал через пелену. «Может быть, останешься?» – «Нет». – «Обещаю: завяжу с выпивкой и гашишем и пойду лечиться. Вместе съездим на море». – «Нет, Дедо». – «Без тебя я погибну». – «А с тобою погибну я».

Слишком жестко? Да, наверное. Но иначе было нельзя. Пикассо ей сказал однажды: «Модильяни – гений, но за ним стоит смерть. Опасайся, девочка». Смерти не хотелось. Ведь она еще столько может написать!

В Киеве у матери обнаружила письмо Гумилева – провалялось на комоде нераспечатанным целый месяц. Он просил прощения, извинялся за прошлые ошибки, обещал не ездить в Африку целый год, помогать ей в учебе. И еще постскриптум: «В «Цехе поэтов» набирается твоя книжка. Ты не говорила. Якобы какой-то важный меценат. Что за тайна? Напечатают триста экземпляров. Но не раньше зимы – слишком много заказов».

Сразу на душе потеплело. Все связалось: Клаус – Сероглазый Король – книжка. Триединство. Ни одна из частей невозможна без других двух.

Модильяни – романтическое безумие. Смерть стоит за спиной.

Гумилев – проза семейной жизни, счастье и обиды.

Клаус – нечто сакральное, это церковь, рок. Звон колоколов.

Систематизация своих обожателей. Словно «Жизнь животных» Брэма.

Написала Гумилеву ответ. Предлагала вычеркнуть прошлое из памяти и начать с чистого листа. Быть примерной женушкой – нет, не зарекалась, но сулила маленькие семейные радости.

Он немедля телеграфировал: «ЖДУ ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ».

Нюся телеграфировала: «ВЫЕЗЖАЮ ВСТРЕЧАЙ».

Увидала его из вагона: Николя стоял на перроне в долгополом пальто и шляпе; левой рукой опирался на зонтик-трость, правой, в перчатке, подносил к губам папиросу. Как и раньше – смуглый, сухопарый, с плохо видящими астигматическими глазами. Но родной, привычный.

Что-то теплое шевельнулось в ее груди. Сгусток нежности.

Поздоровались и расцеловались. Подхватил ее саквояж. И сказал, улыбчивый:

– Мне за экспедицию отвалили кучу денег. Предлагаю отметить «жизнь с чистого листа» новым свадебным путешествием.

Нюся рассмеялась:

– Это замечательно. Только не в Париж.

– Может быть, в Италию? У меня там кое-какие дела, связанные с Абиссинией. Ты не против, киса?

– Как же я могу не хотеть Италию!

 

3.

Высшие женские историко-литературные курсы Н. П. Раева находились на Гороховой, 20. Заниматься тут было не в пример интереснее, и особенно Нюсе нравились лекции Введенского и Котляревского. С удовольствием делала конспекты, занималась в библиотеке, посещала диспуты. А потом спорила с тем же Гумилевым по вопросам поэтики и эстетики: он с недавнего времени презирал символизм Блока и считал, что поэзия должна быть предметна и конкретна, а Горенко-Ахматова защищала Блока, говоря, что в каждом предмете заключен свой символ. Приобщилась к деятельности «Цеха поэтов», став его секретарем. И ждала выхода своей книжки…

Гумилев докапывался, кто же сей загадочный меценат, давший деньги на издание. Нюся отнекивалась, уходила от прямого ответа, а потом вдруг брякнула:

– Император.

Николя уставился на нее:

– В смысле?

– Николай Александрович Романов, самодержец всея Руси. – И захохотала.

Он обиделся:

– Почему не Папа Римский? Ну, не хочешь, можешь не говорить.

– Так не домогайся тогда.

– Думал, если мы супруги, то у нас не может быть тайн друг от друга.

– Получается, может.

Шла с Гороховой в сторону Невского и, не доходя до Казанского собора, вдруг увидела того офицерика, что почти год назад взял ее тетрадь со стихами. Был на этот раз в статском, меховой шапке и пальто с высоким бобровым воротником. Поздоровался, шаркнул ножкой:

– Добрый вечер, Анна Андреевна. Поздравляю с выходом книги.

– Очень благодарна.

– Мы послали несколько экземпляров для оценки критикам. В том числе и Брюсову. Отклики в прессе обеспечены. Добрые отклики.

– Право, я в смущении…

– Просто вы и ваши произведения очень нравятся той, известной вам, особе.

– Польщена… и не знаю, как благодарить…

– Отчего же? – тонко улыбнулся посланец. – Коли есть на то ваша воля, можете отблагодарить лично.

– Где? Когда?

– Завтра. В половине седьмого пополудни. – Он назвал адрес. – При условии полной конфиденциальности.

– Понимаю.

– Очень редко кого удостаивали подобным вниманием…

– Разумеется.

– Так что будьте благоразумны, помня о возможных последствиях: ни одна живая душа не должна знать об этом визите.

– Поняла.

– А за сим позвольте откланяться.

– Передайте, что я приду.

Вот оно. То, о чем мечтала всю молодость. Сероглазый Король протянул ей руку.

Ну, а как случится сероглазая дочка? Или сын?

Пусть, она готова. Гумилев, в отличие от мужа из ее стихотворения, никогда не узнает правды.

А тем более, он сейчас у матери в их имении. Возвратится только через два дня. Ведь решили ехать в Италию сразу после сессии на ее курсах.

Дома села, не раздеваясь. И ласкала ладонью обложку только что вышедшей книжки. Новенькая, свеженькая. Прямо из типографии.

 

                   Анна Ахматова

                   «ВЕЧЕРЪ»

                  Стихи

                   Цехъ поэтовъ

          Мысли ее и чувства, сохраненные на бумаге.

Перестала быть вещью в себе. И о ней теперь все узнают.

Годы пролетят, и ее не будет, никого из живущих ныне не будет, а вот это останется. Памятник ее тревожной душе. Шаг в бессмертие.

Что ж, за это не грех отблагодарить. Не кого-нибудь, а ее Клауса. Будучи Королем, он уже сделался частью истории. И, протягивая ей руку, приглашает в историю и ее. Приобщает к Вечности.

Нет, она пойдет обязательно. Не пойти не может. Потому что это не просто так. За происходящим стоит Некто, распоряжающийся всеми. Мы в Его воле. Нет случайностей в мире. Мир предопределен Им.

Сообщенный адрес не записывала нигде. Побоялась записывать. Ведь, естественно, не могла забыть.

Неожиданно быстро прилегла и уснула. Ночь спала безмятежно.

Но проснулась с тревогой в сердце. Неужели свидание состоится? Это не обман и не розыгрыш? Что если явится она в указанный дом и на самом деле вместо Короля встретит там того офицерика, да еще с оравой пьяных собутыльников? Посмеются над наивной провинциалкой, надругаются, обесчестят… Страшно даже подумать! Лучше не идти вовсе. Если что – скажет, передумала. Или заболела. Поломала ногу.

Ну, а если всё по-настоящему? Упустить такой шанс в жизни? Оскорбить Короля, протягивающего руку?

Заварила кофе. Выпила. Побежала на экзамен по русской истории.

Лекции им читал профессор Середонин – стройный высокий 50-летний мужчина, чуть похожий на Чехова, только без пенсне. Очень строгий, и «отлично» у него получить было невозможно. Говорил: «Я историю знаю сам не на «отлично», а на «хорошо», а студенты могут знать лишь «удовлетворительно». Все его боялись.

Вытащила билет. Первый вопрос – о крещении Руси – знала сносно. По второму – о Дмитрии Донском и монгольском иге – так себе. А по третьему – о великом князе Михаиле Николаевиче – вовсе ничего.

Стала отвечать. Неожиданно профессор выудил из портфеля ее книжицу. И спросил:

  – Правду говорят, это ваше?

Покраснела, смутилась, пролепетала:

– Да, мое…

– Отчего «Ахматова»?

– Псевдоним. Хан Ахмат был мой предок.

– Удивительно. Я прочел с большим удовольствием.

– Правда?

– Правда. Ну, давайте свою зачетку.

– Я еще не закончила по первому пункту, Сергей Михайлович.

– И не надо. О крещении знаете отменно. Экзаменовать потомка хана Ахмата по монгольскому игу просто смешно. А по третьему вопросу ничего знать не обязательно. Вы поэт – этого достаточно. – Расписался, улыбнулся, кивнул.

Попросил автограф ее на брошюрке. Потрясенная, расписалась тоже.

Поблагодарила, вышла в коридор. Развернула зачетку. Там стояло: «Отлично».

Значит, сегодня ее день.

Дальше – больше: получила письмо от Наночки – киевской кузины. Там она признавалась в любви к ее брату, Андрею Горенко, и его любви к ней, и желании их обоих в скором времени пожениться; правда, их родители против, да и церковь не одобряет браки между кузенами; ну да как-нибудь. С ходу написала ответ – любит, рада, хочет быть на свадьбе.

Вдруг почувствовала страшный голод, поняла, что не ела ничего со вчерашнего дня, побежала в Елисеевский магазин и на два последних рубля накупила вкусностей – от тамбовского окорока до бисквитов с кремом. Дома чай заварила и устроила себе пир – ела и урчала, словно кошка на солнышке.

От еды даже опьянела. Потянуло в сон, и свалилась будто бы убитая. Разомкнула вежды только в пять часов. И, как сумасшедшая, начала прихорашиваться к свиданию.

Вечер был спокоен и тих. Небольшой морозец, ни единого дуновения, ни снежинки с неба. Только наст хрустел под ее ногами.

Шла, укутав подбородок в платок. Петербург представлялся ей фантасмагорическим городом, весь залитый рыжим светом электрических фонарей, фар авто и огнями витрин, а по Невскому летели извозчики в санках. В ресторанах играла музыка. На афишных тумбах улыбалась Анастасия Вяльцева, приглашая к себе на концерт романсов «Не уходи, побудь со мною…»

Нюся подошла к названному дому. Это был частный особняк с колоннами по фасаду и с балконом на втором этаже. Позвонила в парадное. Появился тот самый офицерик, поздоровался, пригласил войти. Принял ее пальто. И, пока она поправляла волосы перед зеркалом, терпеливо ждал. Проводил по центральной лестнице на второй этаж. Запустил в какую-то комнату. Поклонившись, дверь закрыл за ней.

Это была гостиная – милая, уютная, без особой роскоши. Но картины, висевшие на стенах, явно подлинные. Столик, ваза с фруктами. И серебряное ведерко со льдом и бутылкой шампанского. Два бокала. Алые розы в вазе. Розы в январе? Видимо, доставлены прямо из Голландии или Франции.

Села на диванчик. Пальцы сцепила нервно. Слышала, как сердце бьется за ухом.

Только-только успела успокоить дыхание, как вошел Клаус. Был в обычном костюме с галстуком. И платочек виднелся из кармашка. Никаких украшений, колец, даже обручального нет. Только аромат французских духов. Дорогого табака.

Улыбнулся приветливо, так знакомо.

– Здравствуйте, Анна. – Подошел, поцеловал руку.

Встала, поклонилась.

– Здравствуйте, Клаус. Или как теперь?..

– Клаус, Клаус. Я для вас Клаус.

Ловко разлил шампанское: пена замерла на краю бокала, но сбежать вниз по стеклу не решилась.

– Выпьем за вашу первую книжку. И надеюсь, что не последнюю. За карьеру вашу в поэзии. За любовь читателей.

– Мерси, мсье.

Чокнулись, пригубили.

Поднял крышку патефона, вынул из бумажного конверта пластинку, повертел в руках.

– Про фокстрот слышали?

– Нет, а что это?