– Правда? За кого? – Дворянин, студент университета. Учится на этнографа. И теперь в экспедиции в Абиссинии. – В Абиссинии? – он задумался. – Да, я слышал. Академик Радлов во главе? – Верно, верно: Радлов организовал. – В Абиссинии у нас свои цели. Не должны уступать ее конкурентам. – Нет, у мужа чисто этнографический интерес. – Полагаете? Может быть... – тонко улыбнулся. – Пишете стихи? – Понемножку. Приготовила первый сборничек. Но пока не могу найти мецената, кто бы оплатил. – Неужели? – в этот раз улыбнулся широко; зубы были крепкие, ровные, но слегка прокуренные. – Отчего же не позвонили мне? Я ведь оставлял телефон. Или потеряли бумажку? – Нет, не потеряла. – Опустила глаза. – Просто постеснялась. – Глупости какие. Приходите завтра сюда же. Приносите рукопись. Помогу, чем смогу. – Наклонился и поцеловал ее в губы. Нюся услыхала запах табака – дорогого, вкусного, не такого, как у Николя, от которого у того бывает кисло во рту. А когда открыла глаза, Клауса уже след простыл. Появлялся, точно видение, исчезал, как призрак. Может, померещилось? Нет, а поцелуй? Вон еще тепло на губах. И его запах. Только ему присущий. Стоп: она больше не пойдет на свидание. И тем более, с рукописью. Ведь тогда неизвестно, чем дело кончится. Все-таки она замужняя дама. Не пристало ей... Словом, надо остановиться. Никаких Клаусов, сероглазых королей и свиданий с ними в парке. Сероглазый король для нее умер. Сразу сочинилось стихотворение: Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал, Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли, Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!.. За ночь одну она стала вдовой».
Трубку свою на камине нашел И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя: «Нет на земле твоего короля...» И заснула с этими мыслями, в полной решимости никуда завтра не идти. Но, как говорится, утро вечера мудренее. Бросить короля? Никогда в жизни. Он ведь жив, жив ее король. И она не может его не увидеть. Прихватила тетрадочку со стихами, побежала в парк. К берегу пруда и заветному пню; но на этот раз не могла сидеть, а ходила, топталась, чтобы согреться. Вглядывалась в пространство между деревьями: никого. Только воздух морозный, парообразный, весь в каких-то кристалликах. Не пришел! Обозлилась на него, на себя, на всех. Шла, ругаясь. Отвратительно ругаясь. Неожиданно на аллее вырос офицерик в бушлате, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, сапоги в снегу. – Вы, простите, Анна? – Да... а что? – Я по поручению... знаете, кого... Он велел взять у вас стихи – для рекомендации издателю. Приносил извинения, что не смог прийти лично. – Пустяки, конечно. – Протянула ему тетрадь. – Написали адрес... телефон?.. чтоб не потерялись... – Да, в конце адрес моей свекрови. Я сама не знаю, где буду. Телефона нет. – Ничего, этого достаточно. – Щелкнул каблуками, взял под козырек. – Честь имею! – И понесся в сторону Александровского дворца. Сероглазый король не умер. Сероглазый король о ней помнил. А она о нем. Собралась в одночасье и уехала в Киев. Забрала документы с Высших курсов – захотела продолжить учебу в Петербурге. Тоже на Высших курсах, но историко-литературных. Обещала матери заглянуть весной. А весной появился Гумилев – черный от загара, новый, незнакомый, абсолютно чужой. И лечил экзему на левой руке – укусила какая-то жужжащая тварь, было воспаление, даже нагноение, делали операцию, стало проходить, а теперь опять рецидив. Распаковывал чемоданы, ящики, коробки, доставал скульптуры, маски, копья, щиты, кухонную утварь. Щебетал, как птичка. Нюся смотрела отрешенно, даже равнодушно, кутаясь в шаль. Он заметил, спросил: – Что случилось? Помотала головой: – Я не знаю. Я отвыкла от тебя. – Здрасьте-пожалуйста. – Не писал, не телеграфировал... – Не было возможности. – Восемь месяцев? Ни одной возможности? Он вспылил: – Ай, не придирайся! Кардинально другие мысли там. Посмотрела в упор: – Ночевал с абиссинками? Стиснул зубы, отвернулся со злостью: – Господи, о чем ты! – Признавайся честно. По-мужски. Вяло просопел: – Если ночевал, это что меняет? – Всё. Стало очень зябко даже в шали. Он пытался перевести в шутку, тормошил, обнимал, но она была, словно неживая. Встала и произнесла: – Нам необходимо расстаться. Николя вскричал как-то жалобно, по-сорочьи: – Я развода тебе не дам! – Я не про развод. Ну, по крайней мере, сейчас. Нам необходимо пожить какое-то время врозь. Я поеду к маме. – Поезжай, только ненадолго. – Это как получится. И она уехала. Поначалу действительно в Киев. А потом в Париж. К Модильяни.
2. Возвратилась в Киев 1 сентября. Ехала с вокзала на извозчике и, минуя Крещатик, пережидала царский кортеж: высший свет Киева и Петербурга двигался на представление в театр. А спустя несколько часов прилетела весть: в театре террорист стрелял в Столыпина и смертельно ранил. Вроде бы вернулась в новую страну. Разговоры о скорой революции. Недовольство всех и вся – ценами, правительством, сумасшедшей Думой, черной сотней и евреями в оппозиции, сластолюбцем Распутиным, мягкотелым царем и великими князьями – сплошь интриганами... В Киеве так и говорили: «Мир идет к катастрофе, я вас уверяю. Или вырежут всех евреев, или же евреи-марксисты вырежут всех дворян. Вот увидите». Нюсе было не до того. Все еще тянуло в Париж, снова в мастерскую Дедо, на его одр, расстилаемый прямо на полу, к обжигающим поцелуям, к судорогам страсти, к чаду, бреду любви. С Гумилевым такого не было. Модильяни превратил ее в настоящую женщину. Но она тогда там, в Париже, вскоре поняла: надо убегать. Потому что еще немного, и конец всему. От абсента, гашиша, галлюцинаций больше не отвыкнет. Упадет на дно. Безутешный Дедо плакал и кричал. Угрожал и молил. Нет, она была непреклонна. Расставались в Люксембургском саду. Сели на скамейку, влажную после дождика. (Здесь скамейки бесплатные, а за стулья надо платить.) Мелкие кудряшки падали на его лоб, тоже мокрый – то ли от дождя, то ли от испарины. Губы спекшиеся. Ногти на руках – «рыбий глаз», признак больных легких. Посмотрел на возлюбленную туманно, вроде различал через пелену. «Может быть, останешься?» – «Нет». – «Обещаю: завяжу с выпивкой и гашишем и пойду лечиться. Вместе съездим на море». – «Нет, Дедо». – «Без тебя я погибну». – «А с тобою погибну я». Слишком жестко? Да, наверное. Но иначе было нельзя. Пикассо ей сказал однажды: «Модильяни – гений, но за ним стоит смерть. Опасайся, девочка». Смерти не хотелось. Ведь она еще столько может написать! В Киеве у матери обнаружила письмо Гумилева – провалялось на комоде нераспечатанным целый месяц. Он просил прощения, извинялся за прошлые ошибки, обещал не ездить в Африку целый год, помогать ей в учебе. И еще постскриптум: «В «Цехе поэтов» набирается твоя книжка. Ты не говорила. Якобы какой-то важный меценат. Что за тайна? Напечатают триста экземпляров. Но не раньше зимы – слишком много заказов». Сразу на душе потеплело. Все связалось: Клаус – Сероглазый Король – книжка. Триединство. Ни одна из частей невозможна без других двух. Модильяни – романтическое безумие. Смерть стоит за спиной. Гумилев – проза семейной жизни, счастье и обиды. Клаус – нечто сакральное, это церковь, рок. Звон колоколов. Систематизация своих обожателей. Словно «Жизнь животных» Брэма. Написала Гумилеву ответ. Предлагала вычеркнуть прошлое из памяти и начать с чистого листа. Быть примерной женушкой – нет, не зарекалась, но сулила маленькие семейные радости. Он немедля телеграфировал: «ЖДУ ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ». Нюся телеграфировала: «ВЫЕЗЖАЮ ВСТРЕЧАЙ». Увидала его из вагона: Николя стоял на перроне в долгополом пальто и шляпе; левой рукой опирался на зонтик-трость, правой, в перчатке, подносил к губам папиросу. Как и раньше – смуглый, сухопарый, с плохо видящими астигматическими глазами. Но родной, привычный. Что-то теплое шевельнулось в ее груди. Сгусток нежности. Поздоровались и расцеловались. Подхватил ее саквояж. И сказал, улыбчивый: – Мне за экспедицию отвалили кучу денег. Предлагаю отметить «жизнь с чистого листа» новым свадебным путешествием. Нюся рассмеялась: – Это замечательно. Только не в Париж. – Может быть, в Италию? У меня там кое-какие дела, связанные с Абиссинией. Ты не против, киса? – Как же я могу не хотеть Италию!
3. Высшие женские историко-литературные курсы Н. П. Раева находились на Гороховой, 20. Заниматься тут было не в пример интереснее, и особенно Нюсе нравились лекции Введенского и Котляревского. С удовольствием делала конспекты, занималась в библиотеке, посещала диспуты. А потом спорила с тем же Гумилевым по вопросам поэтики и эстетики: он с недавнего времени презирал символизм Блока и считал, что поэзия должна быть предметна и конкретна, а Горенко-Ахматова защищала Блока, говоря, что в каждом предмете заключен свой символ. Приобщилась к деятельности «Цеха поэтов», став его секретарем. И ждала выхода своей книжки… Гумилев докапывался, кто же сей загадочный меценат, давший деньги на издание. Нюся отнекивалась, уходила от прямого ответа, а потом вдруг брякнула: – Император. Николя уставился на нее: – В смысле? – Николай Александрович Романов, самодержец всея Руси. – И захохотала. Он обиделся: – Почему не Папа Римский? Ну, не хочешь, можешь не говорить. – Так не домогайся тогда. – Думал, если мы супруги, то у нас не может быть тайн друг от друга. – Получается, может. Шла с Гороховой в сторону Невского и, не доходя до Казанского собора, вдруг увидела того офицерика, что почти год назад взял ее тетрадь со стихами. Был на этот раз в статском, меховой шапке и пальто с высоким бобровым воротником. Поздоровался, шаркнул ножкой: – Добрый вечер, Анна Андреевна. Поздравляю с выходом книги. – Очень благодарна. – Мы послали несколько экземпляров для оценки критикам. В том числе и Брюсову. Отклики в прессе обеспечены. Добрые отклики. – Право, я в смущении… – Просто вы и ваши произведения очень нравятся той, известной вам, особе. – Польщена… и не знаю, как благодарить… – Отчего же? – тонко улыбнулся посланец. – Коли есть на то ваша воля, можете отблагодарить лично. – Где? Когда? – Завтра. В половине седьмого пополудни. – Он назвал адрес. – При условии полной конфиденциальности. – Понимаю. – Очень редко кого удостаивали подобным вниманием… – Разумеется. – Так что будьте благоразумны, помня о возможных последствиях: ни одна живая душа не должна знать об этом визите. – Поняла. – А за сим позвольте откланяться. – Передайте, что я приду. Вот оно. То, о чем мечтала всю молодость. Сероглазый Король протянул ей руку. Ну, а как случится сероглазая дочка? Или сын? Пусть, она готова. Гумилев, в отличие от мужа из ее стихотворения, никогда не узнает правды. А тем более, он сейчас у матери в их имении. Возвратится только через два дня. Ведь решили ехать в Италию сразу после сессии на ее курсах. Дома села, не раздеваясь. И ласкала ладонью обложку только что вышедшей книжки. Новенькая, свеженькая. Прямо из типографии.
Анна Ахматова «ВЕЧЕРЪ» Стихи Цехъ поэтовъ Мысли ее и чувства, сохраненные на бумаге. Перестала быть вещью в себе. И о ней теперь все узнают. Годы пролетят, и ее не будет, никого из живущих ныне не будет, а вот это останется. Памятник ее тревожной душе. Шаг в бессмертие. Что ж, за это не грех отблагодарить. Не кого-нибудь, а ее Клауса. Будучи Королем, он уже сделался частью истории. И, протягивая ей руку, приглашает в историю и ее. Приобщает к Вечности. Нет, она пойдет обязательно. Не пойти не может. Потому что это не просто так. За происходящим стоит Некто, распоряжающийся всеми. Мы в Его воле. Нет случайностей в мире. Мир предопределен Им. Сообщенный адрес не записывала нигде. Побоялась записывать. Ведь, естественно, не могла забыть. Неожиданно быстро прилегла и уснула. Ночь спала безмятежно. Но проснулась с тревогой в сердце. Неужели свидание состоится? Это не обман и не розыгрыш? Что если явится она в указанный дом и на самом деле вместо Короля встретит там того офицерика, да еще с оравой пьяных собутыльников? Посмеются над наивной провинциалкой, надругаются, обесчестят… Страшно даже подумать! Лучше не идти вовсе. Если что – скажет, передумала. Или заболела. Поломала ногу. Ну, а если всё по-настоящему? Упустить такой шанс в жизни? Оскорбить Короля, протягивающего руку? Заварила кофе. Выпила. Побежала на экзамен по русской истории. Лекции им читал профессор Середонин – стройный высокий 50-летний мужчина, чуть похожий на Чехова, только без пенсне. Очень строгий, и «отлично» у него получить было невозможно. Говорил: «Я историю знаю сам не на «отлично», а на «хорошо», а студенты могут знать лишь «удовлетворительно». Все его боялись. Вытащила билет. Первый вопрос – о крещении Руси – знала сносно. По второму – о Дмитрии Донском и монгольском иге – так себе. А по третьему – о великом князе Михаиле Николаевиче – вовсе ничего. Стала отвечать. Неожиданно профессор выудил из портфеля ее книжицу. И спросил: – Правду говорят, это ваше? Покраснела, смутилась, пролепетала: – Да, мое… – Отчего «Ахматова»? – Псевдоним. Хан Ахмат был мой предок. – Удивительно. Я прочел с большим удовольствием. – Правда? – Правда. Ну, давайте свою зачетку. – Я еще не закончила по первому пункту, Сергей Михайлович. – И не надо. О крещении знаете отменно. Экзаменовать потомка хана Ахмата по монгольскому игу просто смешно. А по третьему вопросу ничего знать не обязательно. Вы поэт – этого достаточно. – Расписался, улыбнулся, кивнул. Попросил автограф ее на брошюрке. Потрясенная, расписалась тоже. Поблагодарила, вышла в коридор. Развернула зачетку. Там стояло: «Отлично». Значит, сегодня ее день. Дальше – больше: получила письмо от Наночки – киевской кузины. Там она признавалась в любви к ее брату, Андрею Горенко, и его любви к ней, и желании их обоих в скором времени пожениться; правда, их родители против, да и церковь не одобряет браки между кузенами; ну да как-нибудь. С ходу написала ответ – любит, рада, хочет быть на свадьбе. Вдруг почувствовала страшный голод, поняла, что не ела ничего со вчерашнего дня, побежала в Елисеевский магазин и на два последних рубля накупила вкусностей – от тамбовского окорока до бисквитов с кремом. Дома чай заварила и устроила себе пир – ела и урчала, словно кошка на солнышке. От еды даже опьянела. Потянуло в сон, и свалилась будто бы убитая. Разомкнула вежды только в пять часов. И, как сумасшедшая, начала прихорашиваться к свиданию. Вечер был спокоен и тих. Небольшой морозец, ни единого дуновения, ни снежинки с неба. Только наст хрустел под ее ногами. Шла, укутав подбородок в платок. Петербург представлялся ей фантасмагорическим городом, весь залитый рыжим светом электрических фонарей, фар авто и огнями витрин, а по Невскому летели извозчики в санках. В ресторанах играла музыка. На афишных тумбах улыбалась Анастасия Вяльцева, приглашая к себе на концерт романсов «Не уходи, побудь со мною…» Нюся подошла к названному дому. Это был частный особняк с колоннами по фасаду и с балконом на втором этаже. Позвонила в парадное. Появился тот самый офицерик, поздоровался, пригласил войти. Принял ее пальто. И, пока она поправляла волосы перед зеркалом, терпеливо ждал. Проводил по центральной лестнице на второй этаж. Запустил в какую-то комнату. Поклонившись, дверь закрыл за ней. Это была гостиная – милая, уютная, без особой роскоши. Но картины, висевшие на стенах, явно подлинные. Столик, ваза с фруктами. И серебряное ведерко со льдом и бутылкой шампанского. Два бокала. Алые розы в вазе. Розы в январе? Видимо, доставлены прямо из Голландии или Франции. Села на диванчик. Пальцы сцепила нервно. Слышала, как сердце бьется за ухом. Только-только успела успокоить дыхание, как вошел Клаус. Был в обычном костюме с галстуком. И платочек виднелся из кармашка. Никаких украшений, колец, даже обручального нет. Только аромат французских духов. Дорогого табака. Улыбнулся приветливо, так знакомо. – Здравствуйте, Анна. – Подошел, поцеловал руку. Встала, поклонилась. – Здравствуйте, Клаус. Или как теперь?.. – Клаус, Клаус. Я для вас Клаус. Ловко разлил шампанское: пена замерла на краю бокала, но сбежать вниз по стеклу не решилась. – Выпьем за вашу первую книжку. И надеюсь, что не последнюю. За карьеру вашу в поэзии. За любовь читателей. – Мерси, мсье. Чокнулись, пригубили. Поднял крышку патефона, вынул из бумажного конверта пластинку, повертел в руках. – Про фокстрот слышали? – Нет, а что это?
|