|
Михаил Казовский
АННА АХМАТОВА: РОМАН С КОРОЛЕМ
Повесть-версия
Глава первая 1. Николай II записал в своем дневнике 29 августа1903 года: «После отставки Витте было скверное настроение. Человек он дельный, умный, но уж больно докучливый. Половину его слов я не понимаю. Без него спокойнее. Впрочем, остальные еще хуже. Люди все пустые, алчные, думают о своей выгоде, а не об Отечестве. Витте, по крайней мере, не вор. Надо подыскать ему достойное применение. Дабы успокоиться, привести в порядок мысли и нервы, прогулялся я в парке. Был чудесный день. На скамейке сидела девочка и читала книжку. Увидав меня, испугалась, вспыхнула и вскочила. Я ее успокоил, усадил и сел рядом. Гимназистка шестого класса Мариинской гимназии. Удивительные сине-зеленые очи. И при этом волосы – воронье крыло. Ей 14 лет. Думаю, что вскоре из нескладного угловатого «гадкого утенка» превратится в чудного лебедя. Вот кому-то привалит счастье обладать ею! Пожелал ей счастья. Пылко благодарила». Значит, знакомство его величества с Нюсей состоялось в конце августа, сразу после возвращения семейства Горенко из Крыма. Постепенно сходил загар, и тепло юга улетучивалось за ним, словно его и не было. И поэтика моря, ветра с запахом волн, обгорелых на солнце плеч, обжигающе холодной воды из колодца, вкуса вяленой рыбы, белого винограда, рыжих персиков, таящих во рту, уступала место прозе северной жизни. Пыльные улочки Царского Села. Серые заборы. Паровозные гудки расположенного рядом вокзала. И уныние от мысли, что опять посещать уроки, слушаться учителей, гладить воротничок форменного платья. И тревога, тревога за сестер и братьев, все еще болевших чахоткой, – Крым хотя и помогал, но не кардинально; маленькая Рика умерла от туберкулеза, не дожив до пяти своих лет… А еще забота – охлаждение родителей друг к другу; говорили, будто у отца – другая женщина, и, когда дети с матерью уезжают лечиться в Евпаторию, он живет с любовницей чуть ли не открыто… Тяжело, тяжело! Нюся часто сидела на подоконнике и подолгу смотрела, как через дорогу, в парке, медленно фланируют люди. Кавалеры с барышнями. Гувернантки с детишками. Думала о своем. Иногда, ранним утром, появлялся мужчина в белой шляпе и с белой тростью. В белом партикулярном платье. Светлая недлинная борода с пышными усами. Светлое лицо. Странно напоминавшее многие портреты его величества. Нюся считала, это совпадение. Государь ведь не мог просто, без охраны, как простой мещанин, беззаботно гулять в парке! Господин в белом не спеша присаживался на лавочку, доставал портсигар и закуривал папироску. Вытянув губы трубочкой, выпускал кольца дыма. Получал от этого явное удовольствие. А потом вставал и окурок выбрасывал в урну. Аккуратный, значит. Если тебе четырнадцать, а душевными муками не с кем поделиться, разве что с Андреем, старшим братом, но ему шестнадцать, у него теперь новые, недетские интересы, то встает вопрос о кумире. Добром, великодушном, ласковом, вместе с тем красивом и сильном. Понимающим всё. И мужчина в белом подходил для этого как нельзя лучше. Нюся в него почти что влюбилась. И мечтала о встрече. И боялась ее. Представляла так: вот она сидит в парке на лавочке и читает книгу. Появляется Он. Шляпу приподняв, говорит: – Бонжур, мадемуазель. Я присяду с вашего позволения? – Окажите милость, мсье, – отвечает она, чуть подвинувшись. – Что читаете? – Так, стихи… – Чьи? – Бодлера. – О-о! Конечно же, по-французски? – Да. – Любите стихи? – Обожаю. – Сами, поди, пишете? Засмущавшись: – Нет, как можно… Впрочем, да… иногда… – Был бы рад услышать. – Что вы! Ни за что! Мне неловко. – Отчего? – Я не знаю. Вы меня смущаете. – Чем же? – Всем… Глупый разговор. Глупые мечты. Нет, она никогда не пойдет рано утром на заветную лавочку, чтобы познакомиться с Ним. Никогда! И пошла. Правда, не рано утром, а уже в обед, отпросившись у гувернантки. В это время господин в белом никогда прежде не появлялся в парке. Значит, и бояться его не нужно. Просто вот она посидит, почитает Бодлера. Легкий ветерок шевелил ее волосы. И страницы. Пахло резедой. Этот аромат умиротворял. И немного кружил голову. Жаль, что Он теперь далеко, жаль, что Он не слышит запах резеды. Почему страшилась выйти сюда пораньше? Дурочка набитая. Упустила счастье. – Здравствуйте, сударыня. Я не помешаю? Даже поперхнулась. И сама себе не поверила. Неужели мечты сбываются? – Нет, конечно, садитесь, сударь, – и слегка подвинулась. Был не в белом, а в кремовом. И без трости. А глаза серые лучистые, но усталые, грустные. – Отчего вы смотрите на меня испуганно? – улыбнулся мягко. – Я ведь не кусаюсь. – Вы меня смущаете. – Чем же? – Тем, что напоминаете государя. Рассмеялся. – Да, мне говорили. Но ведь вы не думаете, что я – это он? – Нет, не думаю. А иначе вообще бы в обморок упала. – Неужели? Разве император такой страшный? – Нет, не страшный, но – император! Мысль об этом повергает меня в трепет. – Вот и хорошо, что у нас с царем только внешнее сходство. – Хорошо, конечно. Незнакомец сказал: – Разрешите узнать ваше имя, милое дитя? – Нюся. То есть, Анна. Впрочем, чаще – Нюся. – Нюся – лучше. В этом есть что-то доверительное, домашнее… Учитесь в гимназии? – Да, в шестом классе Мариинки. – Получается, вам четырнадцать? – Получается, так… А позвольте узнать имя ваше? Господин помедлил. – Ну, допустим, Клаус. – Ах, вы немец? – Да, на три четверти. – И, должно быть, предприниматель? – Нет, госслужащий. Сморщила нос горбинкой: – И не скучно вам ремесло чиновника? Покачал головой: – Да, бывает. Но судьба, судьба. От судьбы не скроешься. – Фаталист, выходит? – Вероятно. – Посмотрел на карманные часы. – Мне уже пора, к сожалению. Будьте счастливы. – Приподнял шляпу, встав. – И благодарю за веселый наш разговор. Вы развеяли мои печальные думы. – Значит, вы несчастны? Он пожал плечами: – А кто счастлив ныне? Люди смертны – тем уже несчастны. – А жена, дети? – Да, жена и дети… – Сухо поклонился. – Извините. Прощайте. – И ушел, заложив руки за спину. Нюся долго смотрела вслед. И терзалась мыслью: неужели все-таки император?
2. Наступили будни. Лето, покуражившись еще до двадцатого сентября, вдруг скоропостижно скончалось, сразу сделалось мокро, зябко, насморочно, и цветы на клумбах в парке пожухли, листья опадали, и во время прогулок туфли вспахивали лиственный покров, как соха чернозем. Капал дождик. Из-за капель на оконном стекле рыжий парк делался размытым. Господин, похожий на императора, больше не появлялся. Нюсе даже стало казаться, что тогдашняя встреча ей приснилась. Кто он? Клаус? Значит, Николай? Даже сочинились стихи под названием «Санта-Клаус». Прочитав их наутро, Нюся разозлилась и, сказав себе: «Дура, дура!», – порвала листок. Геометрия, как всегда, давалась с трудом. Катеты, гипотенузы, теоремы, формулы не желали укладываться в ее мозгу. Ад кромешный. То ли дело литература, история, иностранные языки! Интересно и полезно для общего развития. Точные науки вызывали в ней отвращение, еле получалось натягивать по ним «удовлетворительно». Мама качала головой, но ругать не ругала. И еще хорошо, что давала списывать Валька. Ей геометрия, алгебра, физика, химия даже нравились. А вот сочинения по литературе выходили косноязычные, трафаретные. Так что подруги дополняли друг друга. С хохотом, шутками обводили учителей вокруг пальца. Валя, Валечка. Нет, не Валентина, а Валерия, но ее в семье звали Валечкой, вот и Нюся приняла это уменьшение. Сердце юной Вали оставалось свободно. Для нее кумиром был ее отец, по профессии юрист, с нереальной, театральной фамилией Тюльпанов. Больше похоже на выспренний псевдоним. Может, предок Тюльпанова выступал в цирке, заменив свое исконное «Иванов» или «Сидоров» на такое звучное наименование? Кто знает! Мать Валерии происходила из Польши и была крещеной еврейкой. У нее всегда что-нибудь болело, и когда Нюся забегала к приятельнице в гости, то всегда видела мамá на кушетке с мокрым полотенцем на лбу. Нюся поделилась не сразу, долго хранила тайну своего романтического знакомства в парке, но потом неожиданно для себя самой рассказала, вроде полушутя, словно о каком-то курьезе: «Да, представь, был со мной один казус этим летом… Все хотела тебе поведать, только забывала, ха-ха!» Валечка выслушала внимательно, и в ее иудейских миндалевидных карих глазах появилось выражение иронической снисходительности. – Боже, ведь ты влюбилась, зая. Нюся ощетинилась: – Ты с ума сошла! Он ведь старше меня в два раза, хорошо за тридцать. – Возраст не имеет значения. «Любви все возрасты покорны». И вообще всегда хорошо, если кавалер старше барышни, – опытнее, мудрее. А с мальчишек наших что за спрос? Вертопрахи, воображалы. – Это да… Мне, конечно, Клаус понравился как мужчина, но не до такой степени. Он как принц из сказки. Или, лучше сказать, король. – …или царь, – улыбнулась Валя. – Думаешь? – насторожилась Горенко. – Говорили, он гуляет иногда в парке. – Может быть… но представить страшно! Я – и царь! Господи, помилуй! Чтобы так вот, запросто? – Почему бы нет? Ведь цари – тоже люди. Хоть и помазанники Божьи. – Все равно не верится. – Больше не встречались с тех пор? – Нет, ни разу. Даже из окна ни разу не видела. – Удивляться нечему, если это царь. Он теперь в Питере, обстановка сложная, нам отец говорил, что газеты пишут, назревает конфликт с Японией. – Воевать на Дальнем Востоке? Да туда, как у Гоголя: месяц не доскачешь. – Есть для этого паровозы. Промелькнул ноябрь, Царское Село было все в снегу, начал действовать городской каток, и по воскресеньям Нюся с Валей, иногда с Андреем, старшим братом Нюси, иногда с Алешей, младшим братом Вали, бегали кататься. А в сочельник – 24 декабря – две подруги с купленными елочными игрушками выходили из дверей царскосельского Гостиного Двора: обе такие праздничные, возбужденные предстоящими Рождественскими каникулами, в шубках, меховых шапочках, руки у Тюльпановой в муфте, щечки у обеих красные от стужи, носики тоже, пар из розовых губок, – и столкнулись с худощавым молодым человеком в гимназической тонкой шинельке и в фуражке, несмотря на мороз. Смуглое лицо его было словно смазано йодом. И глаза какие-то близорукие, впрочем, без очков. – Здравствуй, Николя, – улыбнулась Валя. – Тоже за подарками? – Да. – Голос у него отказался надтреснутый – то ли от простуды, то ли от курения. – Познакомься, Нюся, – продолжала кокетничать приятельница, – это Николя из седьмого класса Николаевки. Николя, это Нюся Горенко. Тот уставился на нее вроде бы невидящими глазами. А потом спросил: – Так Андрей Горенко из нашей гимназии – ваш брат? – Совершенно верно. – Симпатичный мальчик. И на вас похож. – Слышишь, Нюся? Это же скрытый комплимент. Брат – симпатичный, на тебя похож, значит, ты ему симпатична тоже. Он фактически объяснился тебе в любви! – и уже хохотала в голос. Юноша не смутился, продолжая смотреть на Нюсю, не мигая. Помолчав, сказал: – Говорят, у вас в Мариинке послезавтра бал-маскарад. Николаевцев тоже приглашали. Я идти не хотел, но теперь приду. – Видишь, видишь, он теперь придет. Почему «теперь»? Потому что в тебя влюбился. Неожиданно Нюся оборвала подругу: – Валя, хватит ерничать. Это не смешно. Приходите, Николя, вместе потанцуем. Вы придумали уже маскарадный костюм? – Нет, не знаю… Мой кумир – Оскар Уайльд. Я могу одеться в его манере – строгая английская тройка и цилиндр. Валя все-таки не выдержала и вмешалась: – Не забудь завить волосы и подкрасить губы. Ведь известно, что Уайльд – педераст. – Фу, какие мерзости, – сморщилась Горенко. – Правда, правда, – не унималась Тюльпанова. – Все об этом знают. – Что ж с того, что он педераст? – снова не моргнул глазом гимназист. – Это личное его дело. Главное, что гений, пишет гениально. – Ладно, мы устроим уайльдовские чтения как-нибудь в тепле, – закруглила разговор Валя. – Побежим домой греться. Ну, до встречи на маскараде, Николя! – До свидания, барышни. А когда они удалились на приличное расстояние, Нюся произнесла: – Странный, несуразный… вроде не в себе… – Да еще и стихи пишет. Все поэты – умалишенные. – Ты считаешь? – отозвалась Горенко. – Он тебе понравился? – Издеваешься? – Ну, понятное дело: у тебя один свет в окошке – сероглазый король, – хмыкнула Тюльпанова. – Прекрати насмешки. – Ах, прости, прости, я забыла, что вторгаюсь на священную территорию… – Как фамилия этого Николя? – Гумилев. 3. Предок Гумилева, судя по всему, был семинарист – именно в духовной семинарии те придумывали себе «околоцерковные» фамилии – Вознесенский, Спасский, Рождественский, Покровский – или от аналогичных латинских терминов: в частности, humilis значит «смиренный» (вспомним наше «умиление»), и поэтому Гумилев – все равно что Смирнов, Смирницкий… И отец, и мать Гумилева были из дворян. Мальчик с детства болел – начиная от астигматизма и кончая туберкулезом. И его лечили то в Крыму, то в Грузии. В Царское Село семья возвратилась в 1903 году. Николя продолжал хворать, пропускал уроки, и его бы отчислили из гимназии, если бы директор, словесник, не поддержал юного поэта. А стихи Николя в самом деле выглядели талантливо. На Рождественскую елку в Мариинской женской гимназии он действительно явился в костюме а-ля Оскар Уайльд, чем весьма шокировал окружающих; не снимая цилиндра, погруженный в думы, медленно бродил меж гостей в поисках Нюси. Наконец, обнаружил: та была в костюме Коломбины. Деревянным, скрипучим голосом обратился к ней: – Здравствуйте, Горенко. Я не знаю, как мне обращаться: Нюся – чересчур по-детски. Можно просто Анна? – Сделайте одолжение, Николай. Не хотите ли сплясать польку? – Нет, увольте. Бодрые мелодии не по мне. Если не возражаете, вальс. – Хорошо, дождемся. Танцевал неплохо, но немного скованно: неизвестно, кто кого вел – он ее или она его. Раскрасневшись, Нюся сказала: – Я хочу зельтерской. – Так идемте в буфетную. Вытащил из кармана мелочь – этот жест был не слишком оскаруайльдовский: джентльмен обязан иметь портмоне или на худой конец кошелек. – Сколько стоит зельтерская, милейший? – посмотрел на буфетчика подслеповато. Тот с лихими, закрученными кверху усиками, улыбаясь, спросил: – Вам бокал или бутылочку-с? – Нет, один бокал. – Вы не будете? – удивилась Нюся. – Ах, увольте, слишком холодна для меня: несколько глотков – и ангина. – Полкопейки, – встрял буфетчик. – Будь любезен, налей. Девушка пила, Николя покачивался рядом на прямых ногах, с пятки на носок. – Это правда, что вы пишете стихи? – задал свой вопрос как-то безразлично. – Валька вам сказала? Болтушка! Иногда пишу. Но все больше рву. Слишком уж бесцветно выходит. – Дайте почитать. – Ох, помилуйте, и давать-то совестно: на каких-то клочках, обрывках… Разве что в тетрадку переписать. – Так перепишите. Знаете, родители обещают мне денег, чтоб издать мои стихи книжечкой. – Повезло. Подошел Андрей, Нюсин брат, хоть и старший, но ниже ее по росту. Тоже зеленоглазый, впрочем, не брюнет, а шатен. Был в костюме Пьеро. Говоря, подфуфыкивал – вместо «с» и «з» произносил «ф»: – Нюфа, угофти фельтерфкой. – Да меня самое угощает мсье Николя. Вы знакомы? – Видимфя в гимнафии. Гумилев снова вытащил мелочь: – Я угощаю. Осушив бокал, мальчик сообщил: – Пофле бала едем на тройках кататьфя. Фообща недорого. Вы ф нами? – Мы подумаем. Набивались в сани всемером, ввосьмером вместо положенных трех-четырех; девушки визжали, кони храпели и копытами глухо стучали по наезженной мостовой. Кучер лихо посвистывал, щелкал кнутом и выкрикивал что-то на своем извозчицком языке. А летящие мимо фонари (освещение в Царском Селе года два как перевели на электричество) превращались в яркую желтую полосу. Гумилев с трудом удерживал цилиндр за поля, но когда наклонился, чтобы поцеловать Нюсю в щеку, головной убор вырвался из рук, и пришлось останавливаться, чтоб его догнать. – Если вы боитесь ангин, отчего не носите зимней шапки? – проявила любопытство Горенко. – Шапки мне как-то не идут. – Разве здоровье не дороже красы? – Может, и дороже, но ангина случится все равно, в шапке или без шапки, а зато я выгляжу подобающе, не похож на купчишку. Проводил ее до дверей – угол Безымянного переулка и Широкой улицы, дом Шухардиной. Деревянно спросил: – На каникулах что делать собираетесь? – Как обычно: спать, гулять, читать, на коньках кататься… – А хотите на Турецкую башню влезем?
|