|
На с. 6 – Нет, увы, шансов у нее мало. Я лишь проповедую единственный путь спасения. Но не думаю, что меня человечество услышит. Род людской погряз в дьявольских искусах. Ставит во главу угла материальные блага и телесные наслаждения. Забывая о том, что частица Бога в нас – это наша душа. Бездуховность погубит всех. – Как же совместить на практике тленное и нетленное? Соловьев вздохнул: – В идеале – в теократическом государстве. Во главе которого – философские, религиозные и духовные лидеры. – Где же взять таких? Как они придут к власти? – Я ведь говорю – в идеале. А в реальности образцов не вижу. Или почти не вижу. Вы – один из них. Соня рассмеялась: – Я?! Неужто? – Вы прекрасны лицом и возвышенны душой. Олицетворение истинной Женщины и Матери. И недаром ваше имя – София. – Почему? Что с того, что София? – В переводе с греческого София – мудрость. Воплощение души мира. Воплощение замысла Всевышнего о мире, о слиянии духа и плоти, вечной женственности, женского начала. Посему идеальные вожди – не мужчины, а женщины. Те, у которых изжиты материальные пороки. Как у вас. Покраснев, мадам Хитрово ответила: – Вы меня смутили. Я не идеал, а обычная домашняя женщина. Думающая не о мире – в смысле Вселенной – а о собственной семье, муже, детях. И духовного во мне не более, чем телесного. – Я не спорю. В вас духовное и телесное – в идеальном сочетании. Если бы таких, как вы, было большинство, человечество смогло бы спастись. – Ой, не знаю, не знаю, право… Соня-младшая долго размышляла потом об их разговоре. Иногда ей казалось, что ее собеседник – сумасшедший. Но, с другой стороны, убеждения его удивляли, чем-то восхищали. Что нашел он в ней? Уж не издевается ли? Нет как будто бы – говорил искренне и пылко. Жаль, что Миша Хитрово – совершенно иного склада. Для того – работа, служение царю и Отечеству, все материальное – во главе угла. Продолжение своего прадеда – Михаила Кутузова. Тот, конечно, спас Россию, но какой ценой? Посылал на смерть тысячи, десятки тысяч людей. Но иначе одолеть супостата было невозможно. Парадоксы жизни. Как тогда она ругала маменьку и А.К. за любовь к охоте, а они говорили при этом об убитых курицах и коровах. Без священных жертв обойтись нельзя. Идеальный мир Соловьева невозможен. Но как человек, как философ, сам по себе – чрезвычайно любопытен. Да еще Достоевский масла подлил в огонь. Накануне своего отъезда из Красного Рога так сказал: – Я буквально оплодотворен идеями Соловьева. Гениальный юноша. Если бы не боязнь впасть в ересь, мог бы утверждать, что Владимир – воплощение, реинкарнация Иисуса Христа. Человек не от мира сего. Вечный странник. – Помолчав, посмотрел на Соню-младшую и проговорил с теплотой: – Вы над ним не смейтесь. Над такими чудаками смеяться грех. Божьи люди. Не юродивые, конечно, только все равно Божьи. Их нельзя обижать. Как детей. Ибо непорочен и свят, как дитя. У мадам Хитрово даже пальцы задрожали от потрясения этими словами.
6.
К осени все разъехались – Достоевский, Цертелев, Соловьев и другие гости. Вскоре засобиралась в Петербург и мадам Толстая с дочерью и внуками. А тем более, что с Балкан стали поступать новости о победоносном наступлении русских войск и фактическом разгроме турок; вся Россия ожидала оккупации Константинополя и великого обретения храма Святой Софии. Между прочим, Владимир Соловьев так и написал в своем письме к Софье-младшей: «Скоро все восторжествует: крест над Святой Софией, независимость Болгарии и ее столицы – Софии, первый шаг человечества к высшей, божественной Софии и моя любовь к Софии земной, но не менее божественной». Соня не ответила. Все еще надеялась, что супруг вернется в лоно семьи. Вот закончатся боевые действия, и приедет в отпуск. А увидев детей, так похожих на него, и увидев ее, все еще нестарую, несмотря на 30-летие, вновь почувствует желание окружить себя близкими людьми. Но Всевышний распорядился иначе. Боевые действия были остановлены в пригородах Константинополя. Нужен был приказ Александра II на захват османской столицы, а приказ не последовал. Царь страшился новых осложнений с Англией и Францией, как всегда, стоявших за Турцией. Помнил неудачу отца в Крымскую кампанию, где Россия сражалась с армиями западных стран. Нет, нельзя повторять ошибок. Мы помогли Греции, Черногории и Болгарии обрести свободу. И недаром Александра II называют теперь на Балканах Освободителем. Этого достаточно. Пусть Константинополь и Святую Софию завоевывают потомки. Быстро подписали мирный договор. Русская армия возвращалась восвояси. Михаил Хитрово был назначен комиссаром международного комитета по делам Болгарии, а затем и Генконсулом России в Софии. Побывал в Санкт-Петербурге летом 1880 года. Навестил семью. Но при этом был какой-то чужой и немногословный. Говорил холодно и ни разу не улыбнулся. На детей смотрел тоже равнодушно. На супругу не смотрел вовсе. Соня-младшая, будучи с ним наедине, все-таки набралась храбрости и спросила: – Если у тебя появилась иная женщина, отчего не хочешь подавать на развод? Он ответил сдержанно: – И тем самым разрушить мою карьеру? Скоро получу камергера, а потом, вероятно, и гофмейстера. Складываются хорошие отношения с Китаем. Если меня назначат посланником, я добьюсь Тихоокеанского союза Франции, Германии и России против Японии. Или, напротив, русско-японского союза против Германии и Франции. Это же какие возможности! Не могу рисковать и действовать неосмотрительно в плане семьи… – Почему бы тогда не вернуться нам к нормальной семейной жизни? У тебя четверо детей… Мы могли бы поехать вслед за тобой – и в Болгарию, и в Китай, и в Японию… Михаил Александрович поморщился: – Не получится. Все в душе перегорело. Никаких чувств. Станем по-прежнему жить отдельно. Разумеется, на моем полном обеспечении. Соня, совершенно убитая, вытерла выступившие слезы. Он сказал с раздражением: – Только, сделай милость, без истерик. Не дави на жалость. Я давно все решил. Больше они никогда не виделись.
7. Окончание 70-х годов у мадам Толстой прошло в Петербурге. Выглядела младше своих 55 лет и, как прежде, вращалась в обществе. Завела у себя литературный салон, первым среди равным в котором был, конечно же, Достоевский. Но о флирте, о романе снова речь не шла: он, во-первых, сохранял верность своей супруге, от которой имел четверых детей, во-вторых, тяжело болел (эмфизема легких на фоне туберкулеза). Зиму 1881 года Федор Михайлович пережить не смог. Вся Россия была в трауре. Софья Андреевна тоже эту смерть чрезвычайно непросто пережила. Сразу постарела и перестала закрашивать седину, отчего казалась 70-летней бабушкой. Бросив дочь и внуков, удалилась в Красный Рог, а потом, объявив, что на родине ей ничто не мило, выправила заграничный паспорт и уехала путешествовать по Европе. Очень изредка писала Сонечке письма – то из Амстердама, то из Парижа, то из Мадрида. Соня-младшая не держалась за столицы аналогично – много времени проводила в Пустыньке (здесь ей нравилось больше, чем в Красном Роге). Дети быстро выросли. Лиза в 18 лет вышла замуж – за полковника Муханова, стала фрейлиной ее императорского величества. Сделал военную карьеру Андрей – дослужился до лейтенанта и женился на княжне Голицыной. На чиновничью стезю ступил Георгий – после окончания Пажеского корпуса стал коллежским советником и женился тоже удачно. Лишь Мария ходила пока в невестах. Соловьев изредка писал Соне. Воспевал свою любовь к ней в прозе и стихах. Но за все это время виделись они в Петербурге раза два, не больше. Для него философия, богоискательство превратились в замену и жены, и детей. Призывал в своих лекциях не казнить террористов, бросивших смертельную бомбу в Александра II (и не потому, что сочувствовал террору, а из чисто христианского всепрощения). После этого власти запретили ему лекторскую деятельность. Слава богу, не посадили и не выслали. Опубликовал несколько выдающихся работ – «Духовные основы жизни (толкование молитвы «Отче наш»), «Три речи в память Достоевского», «Великий спор и христианская политика» (где настаивал на примирении и соединении православия с католичеством). Был редактором отдела философии словаря Брокгауза и Ефрона. А когда узнал, что его любовь – Софья Петровна Хитрово – чуть ли не одновременно лишилась матери и мужа (Софья-старшая умерла в Лиссабоне в 1895 году, Михаил Александрович – в 1896-м), бросил все и поехал к ней в Пустыньку.
8. Соня-младшая по-прежнему была хороша! Милое лицо с карими глазами, добрая улыбка, ровные, красивые зубы. Говорила мягко и слега воркующе, как ее покойная маменька. Все понимала в жизни. Мудрая София и есть. А Владимир Сергеевич сильно изменился. Несмотря на свой средний возраст, выглядел почти стариком. Похудевший и как будто бы даже полубольной. Совершенно седые и не слишком ухоженные кудри до плеч. Борода редкая и всклокоченная, неким прядями, ниспадающими до середины груди. Брови низко нависшие. В первый раз увидев его, появившегося в Пустыньке, Соня даже вздрогнула. Что с ним сделалось? Все свои жизненные силы истратил на философские построения? Стоили ли они того? Говорил негромко, иногда останавливаясь, словно бы ему не хватало воздуха. – Драгоценная Софья Петровна, – произнес полушепотом, – вы теперь свободны… дети ваши выросли… Вы могли бы распорядиться собственной судьбой… Хитрово молчала, глядя в сторону. Он продолжил: – Мы уже не молоды, но пока не развалины – вы особенно. Почему бы не скрасить нашу осень совместной жизнью? Подняла на него глаза: – Вы зовете меня под венец, получается? – улыбнулась. Соловьев тряхнул шевелюрой: – Как вы пожелаете. Можно под венец, можно просто так. Это не имеет значения. Лишь бы вместе. Наступила пауза. Долгая, давящая. Наконец, дама ему ответила: – Драгоценный Владимир Сергеевич… Вы, конечно, правы… вместе было бы веселее… чисто теоретически… Но практически?.. К новому браку, к новой совместной жизни я совсем не готова. Собираюсь в очередной раз сделаться бабушкой. Не смешно ли бабушке думать о замужестве? – рассмеялась, но довольно натянуто. Он пробормотал глухо: – Это мелкие отговорки… Просто вы не любите меня. – Нет, неправда, вы мне симпатичны… – Ради всего святого, не сластите горькую пилюлю. Баста, баста. Дважды предлагал я вам брачные узы. Оба раза вы меня отвергли. Третьего не будет. Я соединюсь не с земной Софией, но с Божественной – там, на небесах!.. На роду, значит, так написано. Бог так положил. И пенять негоже. Даже не оставшись в Пустыньке на ночлег, Соловьев уехал. Софья Петровна долго переживала, но пришла к выводу, что иначе поступить не могла. Просто не лежала душа. Через три года Соловьева не стало. Перед смертью он просил похоронить его в Пустыньке, и мадам Хитрово отвечала согласием. Но родные покойного воспротивились, в результате чего философа упокоили на Новодевичьем кладбище в Москве, возле могилы его выдающегося отца.
* * *
– Вот какая грустная история, – завершил свой рассказ старик Бахметев. – Тянет на роман? Я сказал: – На роман или повесть, вероятно. Надо все обдумать. Только расскажите, как сложились судьбы других действующих лиц. – Это же кого вы имеете в виду? – Например, что известно про отца Сони-младшей – князя Григория Вяземского? Юрий Петрович пожал плечами: – Что известно? В сущности, немного. Под конец жизни все-таки сочинил оперу – называлась «Княгиня Островская». И спектакль был поставлен в Большом театре в Москве. Но прошел всего раза два – критика разнесла его в клочья. Приблизительно такими словами: «Разумеется, всякий имеет право сочинить, или, правильнее, натаскать из других авторов какую угодно вещь, но злоупотреблять этим правом не следует!..» После провала оперы Гришка заболел и вскоре умер. – А судьба братьев Цертелевых? Собеседник наморщил лоб. – Алексей был тоже дипломат и участвовал в русско-турецком замирении. Прослужил консулом на Балканах. Заболел и вышел в отставку. Умер где-то в начале восьмидесятых годов прошлого века. Ну, а Митенька вслед за Соловьевым больше философствовал. Даже написал диссертацию о Шопенгауэре. И преставился лет пятнадцать тому назад… Царство им обоим небесное! – Ну, а Соня, Софья Петровна Хитрово? Он вздохнул: – Соня, Сонечка… Доживала у себя в Пустыньке. Нянчила своих многочисленных внуков. И ушла в лучший из миров 62 лет от роду. – Посмотрел на меня внимательно. – Напишите о ней, пожалуйста. Очень она этого заслуживает. Мать ее была музой Алексея Константиновича Толстого, а она сама – музой философа Соловьева. Может, без этих женщин оба они не стали бы такими выдающимися. Ибо великих мужчин делают их великие Музы. – Напишу. Обещаю вам. Он пожал мне руку с чувством. Но осуществить обещанное получилось не сразу. Я служил в посольстве в Париже и Вене до 1936 года, а потом, отозванный в Москву, угодил под колеса сталинских репрессий и провел в лагерях 18 лет. Лишь в начале пятидесятых, коротая дни у детей на даче, обнаружил в старом чемодане две тетради с записями рассказа Юрия Бахметева. И засел за эту повесть. Честно говоря, совершенно не представляя, можно ли ее напечатать. В громе хрущевских строек коммунизма вряд ли кого заинтересует история одной дворянской семьи. Но сдержать слово, данное знакомому дипломату, я считал своим долгом.
|