|
Глинка проронил: – Ох, не знаю, ей-Богу… Это только внешняя сторона, поверьте. А на деле – съемные квартиры, деньги из имения поступают нечасто и нельзя жить, как хочется, а еще бывают и хвори, и печальное настроение, и отсутствие вдохновения… Нет, клянусь, быть женой композитора – не такая уж сказка… Но Мария Петровна не поверила: – Вы сгущаете краски преднамеренно. Всякие неурядицы можно пережить. И они не станут омрачать бытия великого человека. Ведь его талант – дар Божий. Значит, близость к таланту – это приближение к Богу! Михаил Иванович был растроган: – Брава, брава! Лучше и не скажешь. Между ними вспыхнуло нечто, что заставит его и ее думать о дальнейшем знакомстве. Так оно и вышло: Глинка начал бывать у Марии в семействе, сделал предложение, получил согласие, а потом и благословение собственной матери, и в апреле 1835 года обвенчался.
3. С Пушкиным он встретился у Жуковского – у последнего на ужинах и обедах собиралось любопытное общество, композиторы и поэты. Приходил Крылов и, поев плотно, вскоре засыпал на диване. Вяземский затевал всяческие игры, Гоголь изображал известных вельмож, потешая всех. Жил Василий Андреевич в Зимнем: будучи наставником цесаревича – Александра Николаевича, находился всегда при нем. Но друзей Жуковского пропускали во дворец без особых препятствий. Пушкин изменился за последние годы – и особенно после женитьбы на Гончаровой. Не чудил, как раньше, не сорил словами, пил шампанское сдержанно. Положение обязывало: был безоговорочно всеми признанный поэт, к императору вхож, занимался с благословения царя пугачевским бунтом, а в семье – родитель двух детей. Предложение Глинки сочинить либретто к опере «Руслан и Людмила» удивило его приятно, но мотнул головой отрицательно: – В принципе, конечно, был бы рад поработать вместе, но теперь недосуг. Может, через годик-другой. Неожиданно вмешался Жуковский: – Михаил Иванович, а возьмите сюжетом историю Ивана Сусанина. Истинно народный герой, православный христианин, отдал жизнь за царя и Отечество. Глинка растерялся: – Я бы с удовольствием, Василий Андреевич, но ведь некоторым образом есть уже «Сусанин» – опера нашего композитора Кавоса. Партию Сусанина замечательно исполняет Осип Петров! Но наставник цесаревича только губы слегка скривил: – Ах, оставьте, это чепуха, а не опера. Я не выдержал и ушел после третьего акта. Персонажи все ходульные, музыка слащавая… Нужен иной Сусанин – истинно русский, плоть от плоти. Не античный пафосный герой, а простой, скромный, но при этом патриот и великий гражданин. – Вы взялись бы писать либретто? – Нет, увольте. Мне теперь не до этого. Предложите барону Розену, он секретарем цесаревича служит. Сочиняет недурные стихи и сюжетом вполне владеет. – Я и не знаком с ним. – Коли вы даете согласие, я переговорю. – Разумеется. Может быть, держать про запас еще и Кукольника? У него бойкая рука. – Не советую. Этой бойкой рукой он насочиняет вам пафоса с три короба. Впрочем, если про запас, то можно. Розен был из остензийских немцев и воспитывался в Эстляндии, так что до поступления на военную службу в русскую армию совершенно по-русски не говорил. И всю жизнь потом в речи его ощущался сильный прибалтийский акцент. Человек неспешный, он любил полулежать на козетке и, куря трубку, рассуждать о течениях в современном искусстве. На свои деньги издавал литературный альманах «Альциона», где печатал Пушкина, Вяземского, Жуковского. Принял Глинку у себя дома, на квартире у Александро-Невской лавры на Конной площади, очень дружески, предложил красного вина и сказал, что не пьет иного, от шампанского его пучит, а от водки кружится голова. – Я человек не очень здоровый, – откровенно сказал барон, – каждый день болит что-то новое. Вот сегодня с утра отчего-то стреляет в правом боку. А вчера дрожала жилка на левой щеке. Целый день не мог справиться, а потом вдруг само прошло. Это все от нервов. Выслушал композитора как-то отстраненно, беспрерывно пыхтя трубкой и прикрыв глаза. А потом негромко проговорил: – Уважаемый Михаил Иванович, я обманывать вас не стану. Брать из головы и вымучивать слова арий у меня не выйдет. Надо идти от музыки. Набросаем вместе общую схему, план, действующих лиц и сюжетные повороты. А затем вы отправитесь писать музыку. Пусть не целиком – основные партии. А потом уже я на них сочиню слова. Если вас такой порядок устроит, я готов. Если нет – то ничем не смогу вам помочь. Заявление было жестковато, но зато без обиняков. Глинка согласился: – Что ж, давайте попробуем. Может, вы и правы: загодя написанные слова станут сковывать мое вдохновение. Вот в романсах – иное дело, там стихи главное. А когда сможем приступить? – Да хоть завтра до обеда. Цесаревич приболел, и работы у меня мало. Приходите с утра пораньше, скажем, в семь часов. – Эк хватили, Егор Федорович! Петухи еще не проснутся, ей-Бо! – Ну, так что нам до петухов, Михаил Иванович? Мы и сами пташки ранние. А зато голова свежая, ясная, тишина на улице, и по дому никто не мешает. Я встаю-то в пять, но уж вас не хочу неволить, приходите только к семи. – Что ж, договорились. «Он смешной чудак, – думал музыкант, покидая дом Розена, – но как раз от чудаков можно ждать чего-то оригинального. Буквоеды и педанты скучны». Вскоре, с готовым планом оперы, он отправился на два летних месяца к себе в Новоспасское – отдохнуть с молодой женой на лоне природы и посочинять музыку к «Сусанину» в деревенском спокойствии и первозданности.
4.
Анна Керн, покрутив с Сомовым, побывала в близких отношениях с Сержем Соболевским, другом Пушкиных и Глинки, а затем сошлась с незаконнорожденным сыном дяди поэта Баратынского, даже родила от него, но ребенок умер. Вскоре умерла и маленькая Оля, не дожив до своего 7-летнего возраста. Пушкин был уже женат и воспринял новость о кончине дочери без особой грусти. Да и легкомысленная мать горевала недолго. Подружившись с Дельвигом и его женой, переехала к ним на квартиру. А поскольку супруга Дельвига наставляла ему рога с Алексеем Вульфом, давним любовником Анны Петровны, то сложилась удивительная «семья вчетвером»: Дельвиг жил с женой и захаживал к Керн, Вульф делал то же самое, и все четверо были счастливы. Даже в свете Дельвиг появлялся с обеими дамами, представляя их: – Софья Михайловна – моя жена. Анна Петровна – жена вторая. Все смеялись милому чудачеству, но и понимали, что в любой шутке есть доля правды. Дельвиг вместе с Сомовым издавал альманах «Северные цветы», где держали корректуру обе его дамы. Выпустил одну книжку альманаха «Подснежник», а потом затеял с Пушкиным «Литературную газету». Самым известным его стихотворением стал «Соловей», посвященный Пушкину и положенный на музыку Алябьевым. Глинка играл импровизации на тему. Та же компания, что ходила к Жуковскому в Зимний, развлекалась и на квартире у Дельвига. Пели, танцевали и играли в шарады. Летом ездили на прогулки за город, даже однажды добрались до финского водопада Иматра. Глинка их сопровождал тоже. С Анной Петровной у него сложились теплые, чисто дружеские отношения: как мужчина он ее не смог взволновать. Как-то композитор спросил: – Слышал, будто Пушкин посвятил вам прелестные стихи. Это правда? Помолчав, Керн кивнула: – Правда. Разве вы не видели у Дельвига в «Северных цветах»? – Я, признаться, пропустил. Можете прочесть? – Отчего ж, могу. – И, слегка прикрыв веки, начала: Я помню чудное мгновенье… Он сидел, ссутулившись, сжав переплетенные пальцы и раскачиваясь в такт, как молящийся иудей. А когда стихотворение было завершено, замер, потрясенный. Наконец, сказал: – Это чудо что за строки. Так и просятся на музыку. Генеральша улыбнулась: – Ну, так сочините романс, Михаил Иванович. – Мне нужны слова. «Северных цветов» не найти теперь. Не хотите продиктовать? Сморщив носик, дама ответила: – Ах, только не теперь. Вот что: я вам дам оригинал. Коли поклянетесь не потерять. – Обещаю. Упорхнув к себе в комнату, принесла вчетверо сложенный листок. Глинка развернул и увидел размашистый почерк Александра Сергеевича. – Буду хранить как зеницу ока. Сразу за работу не сел, спрятал рукопись в томике французских стихов, а потом забыл. Отвлекла женитьба и поездка с супругой в Новоспасское.
5. Деревенский быт, безмятежность, девственность природы вдохновляли его. Он вставал пораньше, умывался колодезной водой, от которой мурашки бегали по всему телу, пил парное молоко, заедая сладким пирожком. И, закутавшись в халат, нацепив турецкую феску, – так обычно ходил по дому, – принимался за ноты. Поначалу все прокручивал в голове и наброски делал грифельным карандашом, часто стирая ластиком, а потом откладывал прочь. Постепенно дом просыпался, начинали бегать дворовые, разжигали самовар, приносили барыне на завтрак только что снесенные куриные яйца, мед, малину на блюдечке. Выходила Маша в просторном пеньюаре и, увидев мужа, звонко целовала: – Гений как всегда за работой. А в медовый месяц трудиться грех. – Нет, наоборот: мы меня вдохновляешь. Ты моя муза. Пили чай со сливками, обсуждали планы на вечер – кто придет в гости или же к кому отправятся сами. Появлялась заспанная теща в чепце, жаловалась на боли в спине и бессонницу. Но пила и кушала за троих. Мама Глинки завтракала у себя в комнате – накануне повздорив с Мишиной тещей, не хотела общаться. Наконец, он вставал из-за стола, брал с собой ноты и спускался в сад, в беседку, где и продолжал сочинять. А когда в доме все смолкало – Маша с матерью шли на речку в купальню, возвращался в дом и садился за фортепьяно, чтобы проиграть только что написанное, снова изменял, черкал, переделывал. Некоторые арии и дуэты выходили легко, некоторые выглядели тускло, Глинка злился, рвал нотную бумагу. В целом опера складывалась трудно. Первый акт еще ничего, а второй и третий буксовали. Да еще и мама беспрерывно пилила – ей не нравилась ни невестка, ни сватья. Говорила, что они обе дамы глупые, жадные, дремучие. – Ах, Мишель, как ты мог жениться на такой курице? – то и дело ворчала Евгения Андреевна. – Человек совершенно не твоего круга. – Да причем тут круг? – огрызался отпрыск, впрочем, без особого чувства. – Молодая, неопытная; повращается в нашем обществе – наберется мудрости. – Как же, наберется она! Набираться чем, если нет ума? – Ты несправедлива, мамá. Маша – она как чистый лист, я могу на нем написать все, что захочу. Но родительница только вздыхала: – Ой, боюсь, что напишешь не ты, а другие, кто побойчее. Человек впечатлительный, Глинка волей-неволей проникался словами матери, начинал замечать за женой сказанные и сделанные ею глупости, недалекие суждения и дурные вкусы. Например, не читала ничего, кроме модных журналов, выбирая себе новые платья; допоздна ходила по дому неглиже, неумытая, неприбранная; мыться не любила вообще, баню презирала, лишь споласкивалась у себя в будуаре в тазике; обожала драгоценные побрякушки и печалилась, что супруг дарит ей мало золота и бриллиантов. Лежа на кушетке, часто фантазировала: – Вот поставят твою оперу в Большом театре, и получишь много-много денег. Сможем снять тогда не квартиру, а этаж, и приобретем приличествующий твоему положению выезд. Станем появляться в высшем свете. На балах, на раутах. Я – в роскошном платье, в золоте. Все меня лорнировать станут, спрашивать: «Это что за красавица такая?» – «Как же, вы не знаете? Это ведь жена композитора Глинки». И меня царь заметит… может быть, приблизит… – Выдумаешь тоже! – отвечал Михаил Иванович с досадой. – Не хватало еще, чтобы государь сделал из тебя свою фаворитку. – Ну, а что такого? – удивлялась Маша. – Удостоиться такой чести! Мужу фаворитки – тоже и почет, и всякие милости. – Даже не мечтай. Если это случится, я с тобой расстанусь в сей же миг. Новобрачная обижалась: – Вот ведь дуралей. Бука и фетюк. Слишком моральным в наше время небогато живется. Ради блага своего и своих родных иногда можно поступиться нравственными принципами. – Ни за что, – отрезал Мишель. Возвратились в Петербург в августе. И действительно сняли – нет, не этаж, но другую, хорошую квартиру на Конной площади, рядом с домом барона Розена. Так создателям «Ивана Сусанина» стало легче общаться. Розен выслушал сочиненные Глинкой музыкальные части и пришел в восторг. Живо взялся за работу, и уже к январю 1836 года опера вчерне была завершена. Разучили ее фрагменты с оркестром Юсупова, партию Сусанина пригласили исполнить Осипа Петрова, певшего и у Кавоса, Антониду дали Анне Воробьевой. Репетиции прошли более чем успешно. В марте устроили показ 1-го акта в доме Вильегорских. Собралось изысканное общество, прибыл директор императорских театров Гедеонов, Пушкин с супругой, Вяземский, Одоевский и приехавшая из Новоспасского матушка Евгения Андреевна. После апофеоза все кричали «браво!», аплодируя стоя. Глинка и Розен кланялись. Гедеонов объявил, что берет сочинение для постановки в Большом театре* Петербурга. Начались прогоны уже на сцене. На один из них неожиданно приехал Николай I. Выслушал, похвалил, но сказал: – Скверно, что в репертуаре будут два спектакля с одним наименованием. Надо изменить. Назовите как-то патриотично. – «За царя и Отечество», – предложил Гедеонов. Государь задумчиво покачал головой: – Да, примерно так… – Или просто: «Жизнь за царя», – отозвался Розен. Император просиял: – Верно, верно. Одобряю. Лучше не придумаешь. Но уже наступало лето, а в конце сезона премьер не давали. Осенью 1836 года снова начались репетиции, и готовую оперу наконец-то выпустили в конце ноября. На премьеру собрался весь высший свет, удостоил своим посещением и самодержец. Он сидел с семейством в царской ложе, прямо напротив сцены. По бокам, в других ложах, – именитые сановники и аристократы. А сидячих мест внизу было всего несколько рядов (назывались они «кресла»), там располагались состоятельные господа невысоких чинов, но за вход заплатившие немалые деньги. Далее, за креслами, отделенными красным шнуром с кистями, находился собственно «партер» – незаполненное ничем пространство, где зрители стояли. Набивалось туда до тысячи человек, и хорошие позиции приходилось занимать за два, за три часа до начала. Но зато билеты в партер были очень дешевы. Впрочем, наиболее дешевые находились на галерке – в райке, на самой верхотуре, выше всех лож. Помните в «Онегине»: Театр уж полон; ложи блещут; Партер и кресла, все кипит; В райке нетерпеливо плещут, И, взвившись, занавес шумит. Освещался театр того времени либо фитильными лампами, либо свечами. И хотя на Западе в моду уже входили газовые горелки, в Петербурге побаивались этого новшества и предпочитали все оставить, как было испокон века. Разумеется, «выключать» свет во время действия не представлялось возможным – лампы горели весь спектакль, так что зрители часто пялились не на сцену, а разглядывали уборы аристократов в ложах. Первый акт «Жизни за царя» приняли более чем сдержанно, на других и вовсе царило гробовое молчание – ни хлопка, ни выкриков, и лишь в самом конце, после коды, все, увидев, что Николай I встал и захлопал, разразились овацией. Господа артисты и авторы выходили кланяться бесконечное число раз. А потом Глинку позвали в ложу к его величеству, и монарх с чувством пожал ему руку. А наутро в квартире Михаила Ивановича зазвонил колокольчик у дверей, и явившийся флигель-адъютант Львов, взяв под козырек, передал композитору красную бархатную коробочку вместе с благодарственным письмом от царя. Потрясенный Мишель обнаружил под крышкой перстень с топазом в бриллиантах. Так в один вечер Глинка сделался первым композитором России. 6. Кроме официальных торжеств были еще и дружеские застолья – близкие люди приезжали, поздравляли, выражали свою приязнь. Перед Рождеством собрались на вечеринку в доме Вильегорского. Несколько поэтов сочинил по строфе праздничный канон, музыку к которому написал Одоевский. Вот слова канона: Пушкин: Слушая сию новинку, Зависть, злобой омрачась, Пусть скрежещет, но уж Глинку Затоптать не сможет в грязь. Жуковский: В честь столь славныя новинки Грянь, труба и барабан, Выпьем за здоровье Глинки Мы глинтвеину стакан. Вяземский: За прекрасную новинку Славить будет глас молвы Нашего Орфея Глинку От Неглинной до Невы. Вильегорский: Пой, в восторге русский хор, Вышла новая новинка. Веселися, Русь! наш Глинка – Уж не глинка, а фарфор! Маша настояла, чтобы переехали с Конной площади в центр города. Начала собирать по четвергам светские рауты. Царь назначил Михаила Ивановича капельмейстером Придворной певческой капеллы. Хор этот существовал еще с XV века, созданный указом Ивана III. С 1837 года возглавлял его Алексей Львов, сочинивший российский гимн «Боже, Царя храни!» и удостоенный за это звания флигель-адъютанта его величества, а еще золотой табакерки, осыпанной бриллиантами. Именно Львов порекомендовал Николаю Павловичу сделать Глинку капельмейстером. Композитор, правда, думал отказаться – не привык, не хотел становиться государственным служащим, но и Львов, и Маша с тещей настояли: милостью царя не пренебрегают, да и деньги платят хорошие. – Как же я смогу совмещать работу в Капелле с сочинением новой оперы? – слабо сопротивлялся он. – Пушкин обещал написать либретто к своему «Руслану». Но ему в ответ льстили: ты гений, сможешь и то, и другое. Михаил Иванович согласился, скрепя сердце, продолжая сомневаться, но случилось непоправимое: 29 января от смертельного ранения на дуэли умер Пушкин. Отпевали его 1 февраля в церкви Спаса Нерукотворного образа на Конюшенной площади. Глинка увидал средь молящихся Анну Петровну Керн, подошел, поздоровался. Женщина была вся в слезах. Причитала: – Как же мы теперь? Вроде солнышко на небе погасло… Михаил Иванович тяжело вздохнул: – Да, да, и не говорите… это такая потеря для всех для нас… Он увидел рядом с ней худощавую бледную девушку лет 18. Генеральша спросила: – Вы не узнаёте? Дочка моя, Катенька. В прошлом году окончила Смольный институт с отличием. Получила от государя императора десять тысяч рублей на приданое. Музыкант одобрил: – Очень хорошо, поздравляю. Выйдя из церкви, он надел меховую шапку и направился к собственной карете. Обратился к Керн: – Вас подвезти? – Было бы чудесно. По дороге спросил: – Вы теперь с дочерью живете? – Да, но Катенька скоро уезжает в Смоленск. – Отчего в Смоленск? – удивился Глинка, ведь смоленские места – его родина. – Разве вы не знаете? Генерал Керн – вот уже восьмой год комендантом Смоленска. Станет жить с отцом. – Понимаю… Он подумал: если навестить Евгению Андреевну в Новоспасском, можно по дороге заехать в Смоленск и увидеться с мадемуазель Керн. Почему так подумал? Кто ему внушил эту мысль? Между тем, Анна Петровна живо вспомнила: – Вы не потеряли стихотворение Пушкина обо мне? Глинка спохватился: – Нет, нет, как можно, у меня лежит в томике стихов. – Обещали сочинить романс и не сочинили. – Непременно сочиню. Он помог дамам выйти из кареты. Встретился глазами с Екатериной. И почувствовал тонкую иголочку, уколовшую в сердце. Катя опустила ресницы и присела в книксене. Михаил Иванович церемонно кивнул. __________________________________ *Ныне Мариинский театр. |