|
– Понимаем, а как же, это ведь событие государственной важности! А когда гость ушел, Ломоносов суеверно перекрестился: – Боже ж мой, и почет и страх. Иль о славе речь, или голова с плеч! Как моя карта ляжет. Целый день и вечер с вызванными учениками и мастерами приводили дом, лабораторию, обсерваторию, мозаичную мастерскую, сад и берега пруда в идеальный порядок. Да и ночью было не до сна: Михаил Васильевич, сидя в кресле в спальне, запалив свечу, составлял план будущей беседы с императрицей – как бы важное что не упустить.
3. Как известно, Екатерина II сделалась императрицей за два года до описываемых событий, в результате переворота, во главе которого стояли братья Орловы. Муж Екатерины, император Петр III, был убит. Манифест от имени будущей государыни набирался и печатался загодя, тайно, в типографии секретаря канцелярии Академии наук Ивана Тауберта, и готовые экземпляры сохранялись у него дома. А затем, после воцарения самодержицы, развозились по Петербургу. Эту преданность не забыли, и Иван Андреевич вскоре получил титул статского советника. Он упрочил свои позиции в Академии, распоряжаясь всеми финансами, и, не будучи никаким ученым, больше плел интриги, нежели содействовал укреплению российской науки. Многие профессора, в том числе и Ломоносов (тоже по чину статский советник, кстати), презирали его, даже ненавидели. Был у Тауберта свой любимчик – двадцатидевятилетний историк Август Людвиг Шлёцер. Тот, работая в петербургских архивах, разбирая русские летописи, в том числе и «Повесть временных лет», как-то высказал патрону идею – издавать анналы в виде книг в типографии Тауберта и пускать в продажу, а потом перевести на латынь, французский и немецкий и издать за границей, что сулит баснословные барыши. Так составился их союз. Разумеется, под вполне благовидной вывеской популяризации русской истории. В воскресенье, 6 июня 1764 года, в те часы, когда Ломоносовы готовились к приезду императрицы, Шлёцер обедал дома у Тауберта. Молодой ученый обратил внимание, что Иван Андреевич не в своей тарелке, отвечает рассеянно, невпопад и почти не ест. Август Людвиг не замедлил спросить (разговор у них обычно шел на немецком): – Вы какой-то сам не свой, герр секретарь. Что-нибудь случилось? Тот, взглянув на него затравленно, только отмахнулся: – Ах, потом, потом, это разговор сугубо конфиденциальный. – И, когда они оба удалились в кабинет последнего, озабоченно произнес: – Ветры переменяются, дорогой Август. Это-то меня весьма беспокоит. – Ветры? О чем вы? – Бецкий интригует против нас! – Вот как? Что он хочет? – Русифицировать Академию. – То есть? – Ограничить число иностранцев, работающих в ней. Упразднить канцелярию. И на все ключевые должности рассадить русских. Шлёцер помолчал, обдумывая сказанное. А потом невозмутимо ответил: – Против его идеи возражать трудно: в русской Академии большинство должно быть за русскими. Но на практике это реализуемо вряд ли – ну, по крайней мере, теперь. Ибо где взять столько русских ученых? Иностранцев и приглашают работать в Петербург, потому что своих не хватает. И к тому же императрица – сама немка. Нас не даст в обиду. Тауберт начал горячиться: – Вы напрасно думаете так, милый Август. Государыня всячески старается походить на русскую, даже распускает глупые слухи, будто Бецкий – ее отец, будто мать ее с ним грешила в молодости. – Это правда? – Чепуха, конечно. Но весьма сейчас в моде в светских кругах. Как бы там ни было, защищать иностранцев впрямую она не будет, чтобы не вредить своей репутации. – Ну, не знаю, не знаю, – отозвался историк, – сможет ли нынешний президент Академии господин Разумовский сдвинуть с места этакую махину. Он приятный человек, но не более того. Тут необходим крупный авторитет. Целеустремленный, упрямый… У Ивана Андреевича от наплыва чувств даже съехал на затылок парик. – Есть такой! – прошипел он, склонившись к другу. – Бецкий выбрал своим орудием Ломоносова! Понимаете – Ломоносова! Русского медведя! Шлёцер помрачнел: – О, вот это уже серьезно. – Более чем серьезно, мой дорогой! Если Ломоносов встанет во главе Академии, нам конец. Нашим планам конец! Август Людвиг проговорил: – Возвратиться в Германию мы всегда успеем. Тауберт, закатив глаза, глухо произнес: – Вам-то что, молодому, рьяному – вы успеете сколотить капитал везде. Мне уже поздно начинать в Германии с чистого листа. – А нельзя ли как-то воспрепятствовать замыслам Бецкого? – озадачился его протеже. У хозяина типографии вырвалось: – Если только Бог приберет Ломоносова! Оба с перепугу перекрестились. Шлёцер заметил: – Кстати, говорят, Ломоносов тяжко болен… Собеседники встретились взглядами и замолчали. Каждый подумал о своем. Но пришли они к общему выводу: новая цель их объединит еще больше. 4. Понедельник, 7 июня 1764 года, выдался не тяжелым: ни прохладно, ни жарко, облачка на небе, легкий ветерок. Бецкий ехал в одной карете с двумя Екатеринами – самодержицей и ее ближайшей подругой княгиней Дашковой. В свете говорили, что последняя – не простая, а интимная подруга государыни; впрочем, как говорится, свечку никто не держал… Дашковой шел в ту пору двадцать первый год, но она была матерью уже троих детей (младший сын родился семь месяцев тому назад). Юная, пикантная, с дерзким взглядом, в новомодных нарядах и высоком белом парике, выглядела она превосходно. Бецкий развлекал дам-насмешниц байками о крутом нраве Ломоносова: несколько лет назад на того напали трое бродяг, чтоб ограбить, так профессор их поколотил; в результате первый бродяга потерял сознание, третий убежал, ковыляя, а второго химик сам «ограбил» – снял с него одежду и унес, в виде компенсации за доставленные волнения. Из чего генерал-поручик делал вывод: – Именно такой человек должен встать во главе Академии и очистить ее, как Геракл авгиевы конюшни. – Вы, конечно правы, Иван Иваныч, – согласилась императрица, – но поймут ли нас в свете? Сын крестьянина, хоть и вольного, хоть и жалованный теперь дворянин за его заслуги, но крестьянина, простолюдина, во главе такого ведомства? Нет, боюсь, не поймут и осудят. – Что же вы намерены предложить ему в таком случае? За царицу ответила княгиня: – Я придумала лучший вариант: учредить должность вице-президента. Пусть пока президентом останется Разумовский, больше для афиши, для отвода глаз. А на самом деле распоряжаться всем станет Ломоносов. Секретарь расплылся: – Это гениально! Волки, как говорится, сыты и овцы целы. Или по-французски: ménager la chèvre et le chou. – Soit*! – подытожила государыня. Дом Ломоносова находился на набережной грязной Мойки (адрес – Большая Морская, 61**); если быть точным – даже не дом, а целая усадьба. Весь участок делился на две неравные части: меньшую (постройки) и бóльшую (регулярный парк с крытыми зелеными аллеями, стрижеными деревьями и кустарниками и фруктовым садом). Главное, двухэтажное здание находилось в правом углу за ажурной решеткой. В левом, тоже двухэтажном, располагались лаборатория и мозаичная мастерская. Рядом с прудом высилась обсерватория. Царская карета, окруженная десятком конных гвардейцев, встала против ворот. Бецкий вышел первым и помог дамам спускаться по ступенькам. На крыльце поджидал гостей Ломоносов в парике и парадном костюме, а из-за спины его выглядывало семейство – дочь, племянница и супруга, по бокам – мастеровые, ученики и прочий люд. Все отвесили низкий, земной поклон. Государыня улыбнулась: – Здравствуйте, Михайло Василич! Как живете-можете? – Здравия желаю, матушка Екатерина Алексевна, – вновь склонился ученый. – Да как можем, так и живем. – Что ж, показывайте, показывайте ваши владения. Началась неспешная экскурсия: первым ее этапом была лаборатория, где профессор с учениками проводили по будням физические и химические опыты; рядом в комнате находилась коллекция минералов, привезенных из разных мест России; далее шла мозаичная мастерская: Ломоносов по заказу прежней императрицы, Елизаветы Петровны, третий год трудился над украшением храма Петропавловской крепости – сделал эскизы, утвердил и с помощниками набирал первое панно – «Полтавскую битву». – А обсерватория? – с интересом спрашивала царица; ей как немке нравились люди деятельные, с жилкой рачительности, предприимчивые, настойчивые. – Мы поднимемся на обсерваторию? – Как прикажет ваше величество, – отвечал хозяин усадьбы. – Токмо звездное небо нынче не видать, это надо ночью. – А на солнце можно посмотреть через телескоп? – задала вопрос Дашкова. – Отчего ж нельзя? Через закопченное стекло можно. Первым по ступеням, опираясь на палку, шел ученый, чувствуя, что невидимые иголочки начали уже впиваться в его икры; вслед за ним беззаботно и без труда восходили обе Екатерины, а четвертым двигался Бецкий, удивленный не меньше дам широтой интересов Ломоносова. Наверху на площадке стоял телескоп, и профессор взялся крутить небольшую ручку, отворяя щель в куполе, а затем другую – поворачивая купол в сторону солнца. Дашкова спросила: – Это правда, что на солнце бывают пятна? – Совершенная правда, ваше сиятельство – вы сейчас убедитесь сами. – Что же это за пятна? – Кто знает! Видимо, какие-то химические реакции, что идут на его поверхности. Солнце – как огромный кипящий котел со смолой, что бурлит и пенится, и несет тепло во все стороны. – Прямо, как монархи, – пошутила императрица: – Пенимся и бурлим, и несем тепло всем своим подданным. Ну, а пятнышки?.. Все мы не без греха – да, Иван Иваныч? Бецкий рассмеялся: – О, на вас пятен никаких, вы святая! – Будет, будет льстить, – чуть наигранно попеняла ему она. – Если уж на солнце бывают пятна, нам, простым смертным, никуда не деться. Ломоносов прильнул к окуляру, что-то беспрерывно подкручивая в механизме оптического прибора. Наконец, сказал: – S’il vous plait, je vous prie, madame. – Merci***. Та смотрела несколько секунд и затем, оторвавшись, сделала разочарованную гримаску: – Фуй, не интересно. Просто светлый кружок и всё. Кстати, пятен совсем не видно. – Повернула голову к профессору: – Остальные звезды такие же скучные? Михаил Васильевич усмехнулся: – Да, на первый взгляд. Но поскольку все они таят в себе удивительные загадки, увлекательно их разгадывать. Например, Венера не так давно двигалась между нами и Солнцем – можно было видеть, как она проходит по его диску. И у края мною замечено яркое свечение. Поразмыслив, я пришел к выводу: так могла блистать только атмосфера сей планеты. Значит, у Венеры имеется атмосфера! Это открытие я и сообщил нашей Академии, а затем еще в несколько университетов Европы. И со мной большинство астрономов согласились. – Браво, сударь! – хлопнула в ладоши княгиня. – А скажите, есть ли область человеческих знаний или же изящных искусств, где бы вы не прикладывали собственных сил? Снова посмеявшись, Ломоносов ответил: – К сожалению, да. Не ваяю скульптур. Не пишу музыки. Не играю на музыкальных инструментах… Не пою в опере, не танцую в балете!.. Ха-ха… Прочие же сферы мне подвластны. Бецкий крякнул: – Вы у нас – прямо русский Леонардо да Винчи какой-то. А ученый парировал: – Я бы предпочел, чтобы гениального Леонардо нарекли итальянским Ломоносовым! Все расхохотались, оценив удачную шутку. Завершили экскурсию в кабинете ученого. Сели в кресла при закрытых дверях, и императрица перешла к главному: – Вы, конечно, понимаете, ваше высокородие, что приехали мы сюда не из праздного любопытства – поглазеть на чудеса этого дома… Мне известно, что Иван Иваныч вам вчера намекал… о некоем предложении… Да? Это всё касаемо Академии наук и ея возрождения… Нужен человек во главе, кто бы смог навести там порядок. И теперь я уверена: вы и есть такой человек, вам и карты в руки. Встав и поклонившись, Михаил Васильевич задал вопрос: – Можно ли понять сие предложение, что имеется в виду пост президента Академии? Визитеры переглянулись. Государыня задумчиво опустила веки и сказала мягко: – В перспективе – да. Только вы и никто более. Но теперь, по соображениям деликатным, дабы избежать кривотолков и разных козней недоброжелателей, нужен компромисс… некий переходный этап… un époque de transition… n’est pas****? У профессора заиграли желваки на скулах. Помолчав, он спросил: – А Кирилла Григорич Разумовский – он останется при мне президентом? То есть – я при нем? – Да, так будет лучше, уважаемый Михайло Василич, это же пустая формальность. А реально всеми делами Академии предстоит заниматься токмо вам. – И смогу, например, упразднить канцелярию вместе с Таубертом? Дама в неудовольствии сморщила нос: – Hol’s der Teufel*****! Дался вам этот Тауберт! Только и слышу: Тауберт – мерзавец, Тауберт – каналья! – Оттого что и есть каналья, – согласился ученый. – Подлый интриган. – Будет, будет, не об нем нынче разговор. Вы составите мне реляцию о необходимых преобразованиях в Академии. Обоснуете всё. Я подумаю и приму решение. Ежели сочту нужным – упраздним также канцелярию. Ломоносов погрузился в раздумья. Было слышно, как тикают массивные напольные часы за стеной в гостиной. Паузу прервал Бецкий: – Надо ли расценивать ваше молчание, сударь, как знак согласия? Михаил Васильевич вздрогнул, отвлекаясь от мыслей, и ответил грустно: – Коли бы пораньше – лет хотя бы пять… Я в конце пятидесятых годов предлагал ея величеству Елизавете Петровне – царствие ей небесное! – учредить пост вице-президента. Был здоров и горел желанием навести порядок. Но не смог тогда достучаться… А теперь? Силы уж не те. Согласиться-то несложно. Но достанет ли здоровья принести весомую пользу? – Ах, не сомневайтесь, – горячо ответила Дашкова, – при поддержке матушки императрицы всё должно устроиться. Вам едва перевалило за пятьдесят. Вон Иван Иваныч старше на семь годков – а каков огурчик! Бецкий развел руками, а профессор проговорил: – Можно позавидовать… Так порой ноги разболятся – хоть ревмя реви, но реветь неловко, напужать боюсь окружающих… Секретарь заметил: – Вам бы в Баден-Баден, полечиться на водах… – С превелики бы на то удовольствием, да дела не пускают. Надо кой-какие прожекты сперва закончить… Государыня в нетерпении задала вопрос: – Что же вы решаете, драгоценный Михайло Василич? Да или нет? Ломоносов посмотрел на нее, как затравленный пес: – Дайте день-другой, дабы поразмыслить, взвесить pro et contra******. Окажите милость, ваше императорское величество! – Хорошо, хорошо, – поднялась государыня. – Нынче понедельник – в среду жду вас в Зимнем дворце с окончательным ответом своим. Дашкова и оба мужчины встали вслед за ней, а хозяин учтиво предложил: – Не окажете ли честь отобедать у меня в саду? И жена, и дочь, и племянница со стряпкой жарили да парили ночь да утро. Не побрезгуйте и вкусите, mes dames et monsieur. Отвернувшись, царица сказала: – Нет, обедать не стану, а чайку попить – это ладно. Прикажите поставить самовар. – Уж давно кипит, дорогих гостей ожидаючи. Сели за столами под яблоневыми деревьями. Ели пироги с капустой, рыбой, потрохами, грибами, плюшки с малиновым вареньем. И нахваливали кулинарное мастерство Елизаветы Андреевны, помогавшей разливать чай. Та смущалась и причитала по-немецки: – Das macht nicht, das hat nichts zu bedeuten… Неожиданно царица сказала: – А какая у вас дочь прелестная, герр профессор! Просто маков цвет. Леночка, разносившая гостям пирожки, вспыхнула и сделала книксен, прошептав: «Мерси». А Екатерина не отставала: – Знаю, что сватался к ней Леша Констатнинов, мой библиотекарь. Знаю, что вы ему отказали по причине молодости невесты. Я согласна: разница у них велика, но уж больно человек он хороший, правильный, ученый. Даром, что грек. Ломоносов ответил: – Грек не грек, это всё едино. Ибо сказано в Послании апостола Павла к колоссянам в третьей главе: нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, – только все и во всём Христос! У меня жена немка, например… Но не люб Константинов Леночке – а насильно выдавать дочку не хочу. Государыня взглянула на девушку пристально: – Верно, что не люб? Та сконфузилась и не знала, что ответить; прошептала тихо: – Да, не слишком люб… – Отчего же так? – Ах, не ведаю, право… Совестно признаться… – Говори, как есть. – Непригожий сильно. Страшненький, худючий… – И едва не расплакалась от собственной откровенности. Гости рассмеялись. Промокая губы салфеткой, августейшая особа произнесла: – Воду с лица не пить, как известно… Главное – не лицо, а душа. А душа у Алексей Алексеича – чистая да возвышенная. И в Елену Михалну он влюблен без памяти – сам мне признавался. Не могу не порадеть хорошему человечку… – Выдержала паузу. – Но, с другой стороны, принуждать девицу почитаю за грех… Словом, так: обождем, покуда Еленочке не исполнится шешнадцать годков. Ежели тогда Константинов не передумает, а она, наоборот, пересмотрит свое к нему отношение, – как поется, всем миром да за свадебку! А на нет уж и суда нет. – Повернулась к хозяину дома: – Как считаете, Михайло Василич? Поклонившись, Ломоносов ответил коротко: – Лучшее решение из возможных, ваше величество. – Вот и превосходно.
|
