Михаил Казовский

 

НАСЛЕДННИК ЛОМОНОСОВА

 

Историческая повесть

 

Глава первая

1.

Переезд с Сарское село был намечен сразу после Троицы.

В 1764 году летняя резиденция русских императоров называлась еще так – по названию Сарской мызы, некогда подаренной Меншикову Петром I. И уже в разгар правления Екатерины II превратится в Царское.

Сборы начались в первых числах июня, хлопотали все, слуги, фрейлины, деловито расхаживал по дворцу личный секретарь государыни – Бецкий, а Григорий Орлов – фаворит, ставший незадолго до этого генерал-адъютантом и начальником артиллерии, – приказания отдавал, лежа у себя в спальне, находившейся прямо под покоями ее величества.

5 июня, в субботу, в три часа пополудни, матушка Екатерина Алексеевна заглянула в библиотеку Зимнего дворца и застала библиотекаря Константинова на высокой лестнице у раскрытого шкафа. Шкаф был красивый, красного дерева, вычурный, резной. Корешки фолиантов поблескивали оттиснутым золотом. Константинов от неожиданности потерял равновесие и, схватившись за ручку лестницы, чтобы не упасть, выронил два тома чьих-то сочинений; книжки с шумом грохнулись на пол.

– Господи Иисусе! – вырвалось у царицы, отпрянувшей в сторону. – Осторожнее, Алексей, осторожнее. Сами расшибетесь и меня задавите.

Тот, произнося извинения, побежал по ступенькам вниз и опять, поскользнувшись, чуть не полетел кувырком.

– О, Майн Готт! – замахала руками дама. – Алексей, перестаньте меня пугать.

У мужчины вздрагивал голос, он стоял и каялся, беспрерывно кланяясь.

Был библиотекарь донельзя худ и весьма уродлив: длинный нос, узкий подбородок и цыплячья шея. Волосы завязывал ленточкой на затылке и на службе парика не носил.

– Баста, баста, – прервала его извинения государыня. – Я и не срежусь вовсе.

Молодая, цветущая 35-летняя женщина. С ямочками на щечках. И веселыми искорками в глазах.

На ее фоне Константинов, с проседью на висках и довольно дряблыми веками, выглядел болезненно, хоть и был старше всего на год. Переводчик, лингвист, будучи адъюнктом*, он преподавал языки в университете, гимназии, а еще в Академии художеств, президентом которой являлся Бецкий, – личный секретарь царицы и рекомендовал ей Алексея в качестве библиотекаря.

– Вот что, Алексей, – деловито заговорила самодержица, перейдя к цели своего визита, – я хотела бы взять с собой в Сарское село третий том «Истории Петра» от мсье Вольтера и «Общественный договор» от мсье Дидерота – упакуйте их, пожалуйста.

Константинов почтительно поклонился.

– Что порекомендуете еще для отдохновения, из легких жанров?

Он подумал, а затем достал с полки рыжий томик:

– Давеча прислали поэму мистера Гольдсмита «Путешественник»: путевые заметки, остроумные очерки нравов Европы. Très drôle!

Et encore – pour rire*?

– Вот, пожалте: новая пиеска итальянца Гоцци – «Турандот». Сказка, но со смыслом.

– Хорошо, уложите тоже. – Постояла, посмотрела на его неряшливый вид критическим взором. – Я давно хотела вас спросить. Только не сердитесь. Отчего вы не женитесь, Алексей?

У библиотекаря от смущения проступили на щеках розовые пятна.

– Нет, серьезно, в вашем возрасте неприлично ходить в бобылях, поймите. Дом, семья – разве ж это плохо?

Он кивнул:

– Несомненно, ваше величество, хорошо-с.

– А кругом столько юных сильфид порхает! Я могу просватать, – улыбнулась шаловливо, загадочно. – Мне-то не откажут, поди.

– Несомненно, не откажут, ваше величество. И скажу по чести: третьего дни делал сам предложение-с. Испросил руки их дочки у отца с матерью. Токмо получил un refus*** решительный.

– Вот как? Отчего же?

– Говорят, слишком молода. – Константинов вздохнул. – И то правда: младше меня на двадцать лет.

O, Mon Dieu****! Для чего вам такая пигалица, Алексей? Нешто не найдете кого постарше?

Собеседник совсем потупился:

– Не могу-с, оттого что весьма влюблен-с. Ни к какой другой душа не лежит.

Покачав головой сочувственно, государыня подтвердила:

– Да, я знаю, знаю: коли крепко влюбишься, остальные по боку. Ну, а кто такая, коли не секрет?

Константинов помедлил, но потом признался:

– Да какие ж секреты от матушки царицы? Леночка Михайлова, дочка Ломоносова…

У Екатерины вопросительно изогнулась левая бровь:

– Это же которого Ломоносова? Академика нашего великого?

– Точно так-с, профессора химии, ректора университета и директора гимназии.

– Ба, ба, ба, вот уж угораздило вас! Он хотя и гений, но такой медведь. Только и рычит на людей, на коллег-профессоров в том числе. Мне докладывали не раз. Мсье Миллера ругал, а мсье Тауберта вовсе готов сжить со света.

– Так за дело ведь, – неожиданно заступился за мэтра библиотекарь.

– Вот как? Вы считаете?

– С господином Миллером у них научные разногласия относительно российской истории. Ну, а Тауберт – просто лиходей.

Государыня ахнула:

– Полно! Да неужто?

– Распоряжается всеми финансами Академии – и куда идут деньги, отчего профессорам и адъюнктам жалованье выплачивают с задержками – Бог весть!

Озадачившись, дама проворчала:

– Мы проверку учиним, я вам обещаю… – Повернулась и пошла к выходу. Но в дверях застыла и опять взглянула на Алексея: – А хотите, я замолвлю за вас словечко перед Ломоносовым?

Он испуганно захлопал глазами:

– Да не знаю, право… Мне неловко обременять ваше императорское величество этакими глупостями…

– Отчего же глупостями? Счастье россиян – вот к чему стремлюсь. А тем более – счастье такого достойного россиянина, как вы. – Помахала ему ладошкой. – При оказии непременно замолвлю, уж не сумневайтесь.

Проводив царицу глазами, Константинов перекрестился и прошептал:

– Боже правый! Как бы не вышло хуже. Вот подумает Михайло Василич, что нажаловался ей на него – осерчает, возненавидит да и паче чаяния спустит с лестницы в другой раз грешного меня! Упаси Господи!

Надпись: 




2.

Ломоносов не был набожным человеком, но по воскресеньям посещал церковь обязательно. Вместе с женой Елизаветой Андреевной, дочерью Еленой (о пятнадцати годков) и племянницей, четырнадцатилетней Матреной. Девочки, обе трещотки и хохотушки, шли с отцом торжественно, чинно, соблюдая приличия. Сам профессор вышагивал тяжело, опираясь на палку: он не первый год страдал от болезни ног. Доктора говорили – по причине чрезмерного табакокурения. С трубкой пришлось расстаться, но хвороба не отпускала.

Выстояв заутреню (под конец службы чувствовал, как гудят голени, наливаясь тяжестью), получив благословение батюшки, Михаил Васильевич неизменно подходил к иконе своего небесного покровителя – Архистратига Михаила – и просил помиловать за все прегрешения. Потаенно крестился двумя перстами (в юности уходил он к старообрядцам и с тех пор соблюдал кой-какие их правила), кланялся, прикладывался лбом и устами к святыне. Что-то бормотал.

Возвращались также пешком. Умиротворенные, вроде обновленные.

Первой в этот раз молчание прервала Елизавета Андреевна. Немка, она жила в России двадцать лет, но акцент ее сохранялся до сих пор. Ломоносов, обучаясь в Германии, полюбил дочь своей квартирной хозяйки – Лизхен, и они сошлись. А когда Лизхен понесла, то и обвенчались. Вместе с ней в Россию переехал ее брат Иоганн. Два ребенка Ломоносовых умерли в детском возрасте, только Леночка выжила, превратившись к пятнадцати годам в плотную, очень хорошо развитую для своих лет барышню.

– Фух, как шарко, – произнесла Елизавета Андреевна, отдуваясь. – Только лиш нашало июнь, а уше такая шара!

– Да, изрядно парит, – отозвался супруг. – Видно, быть грозе. Косточки с утра ломит.

– А поехали на Финский залив? – предложила Леночка. – Там прохладнее. Ветры дуют. Погуляем, подышим воздухом.

– Да, поехали, поехали! – поддержала двоюродную сестру Матрена. – Обожаю море!

Ломоносов отрицательно помотал головой. Был он одет в высокую шляпу, наподобие цилиндра, только мягкую.

– Нет, – сказал, – в грозу на море опасно. Посидим у себя в саду возле пруда и попьем холодного квасу – вот и освежимся. А гроза начнется – убежим в дом.

– Может, и не будет грозы вовсе, – не хотела сдаваться дочка. – Что в саду сидеть? Скучно! А на море побегать можно и ракушки пособирать.

Но отец не разделил ее настроений:

– Всё бы тебе бегать да скакать. Взрослая, поди, барышня – сватаются ужо!

Обе девушки захихикали, а Елена проговорила:

– Вот дурак этот Константинов, право слово! Тоже мне, жених! Как петух ощипанный!

И они опять громко рассмеялись.

– Тише, тише, – шикнула на них мадам Ломоносова. – Не прилишно так вести себя, идуши по улис.

– Вовсе не дурак, – возразил Михаил Васильевич ровным голосом. – Человек достойный, обстоятельный, в совершенстве знает европейские языки. Просто староват для тебя. А в иной ситуации я бы согласился.

– Вот уж не хватало! – фыркнула девица. – Не пойду за него ни за что и никогда: нос крючком, а зубы торчком!

От подобного каламбура и Матрена, и Леночка вынужденно захрюкали, сдерживая хохот.

– Глупые вы, глупые, – снисходительно улыбнулся профессор. – Внешность для мужчины – не главное.

– Может, и не главное, но коль скоро кавалер не токмо умен, образован, но и сам собою пригож – это много лучше.

– Начиталась сентиментальных романов – вот и строишь в воображении воздушные замки.

– Ничего-то я не строю, дорогой папенька. Я вообще пока замуж не желаю. Мне у вас с маменькой под крылышком оченно неплохо!

– Так тому и быть, оставайся пока под крылышком.

Дома завтракали на крестьянский манер: щами да гурьевской кашей, запивая шипучим квасом. Только встали из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам, как явился слуга Митька и принес только что доставленный в дом конвертик, адресованный лично Ломоносову. Михаил Васильевич взял очки, водрузил на мясистый нос, оторвал облатку-заклейку и прочел внимательно. Озадаченно посмотрел на всех:

– Пишет его превосходительство генерал-поручик Бецкий Иван Иваныч: не соблаговолю ли я принять его нынче пополудни. – Не спеша засунул листок в конверт, снял очки и миролюбиво закончил: – Что ж, соблаговолю. Дайте мне перо и бумагу, отпишу согласие. – Посмотрел в сторону жены: – Ты уж распорядись, Елизавета Андреевна, чтобы тут прибрались, пыль смели да и приготовили кофей с выпечкой: надо бы попотчевать гостя.

– Мошет, што сурьезнее, Михель? – озабоченно спросила она. - Штокфиш* под соус, белое вино?

– Да, вино – пожалуй. А сурьезней не надо – он придет по делу, а не обедать. Нет, на крайней случай приготовь рыбу с пареной репой – может, и откушаем.

Дамы хлопотали по дому, а профессор со слугой Митькой приводил в порядок беседку в саду – стол и летние кресла. Приказал Митьке вычистить парадный костюм – вышитый камзол со множеством пуговиц, длинный, с рукавами, плюс жилет и штаны, брючины которых застегивались чуть ниже колена; светлые чулки выбрал самостоятельно. А пока слуга драил башмаки, Михаил Васильевич походил взад-вперед возле головных болванов с париками – надевать иль не надевать? Лето, жарко, он ведь у себя дома, а не во дворце или в Академии, – можно пренебречь; но, с другой стороны, Бецкий – генерал, секретарь ее величества и визит явно деловой, значит, надо быть в полной амуниции, так сказать. Эх, придется натягивать, черт его дери, ничего не попишешь; и к тому же Иван Иванович – человек щепетильный, светский, больше половины жизни прожил в амстердамах с парижами, может счесть за неуважение, если встретить его с непокрытой лысиной; надо надевать!

К половине первого был все готово, и хозяин при параде восседал в гостиной. Посетитель не заставил ждать себя долго, у ворот остановилась его карета, доложили, Ломоносов вышел навстречу, оба мужчины почтительно раскланялись.

Бецкий, шестидесятилетний молодцеватый господин, стройный не по годам, был в напудренном белом парике, треуголке с перьями, кружевном жабо, черном солитере вокруг шеи и камзоле «жюсокор» тончайшей работы; по сравнению с его дорогим костюмом, облачение профессора выглядело бедно и грубо. «Хорошо, что хоть парик все-таки надел», – промелькнуло у того в голове.

– Мы накрыли в саду, – объяснил Михаил Васильевич. – Вы не против, ваше превосходительство?

Генерал-поручик снисходительно улыбнулся:

– Я не против, в саду так в саду. – Снял треуголку и отдал с перчатками слуге. – И прошу вас без церемоний и реверансов, mon cher ami**, мы не на светском рауте, я хоть и лицо официальное, но заехал к вам, скорее, по-дружески, нежели по протоколу.

– Очень, очень рад, – оживился ученый. – Мне так легче будет. Я ведь в свет не вхож, протокол для меня – точно нож острый.

– Вот и Бог с ним, станем говорить по-простому.

Сели в кресла в беседке, Ломоносов представил свою жену, та с поклоном разлила по чашечкам кофе.

– А у вас тут чудесно, – осмотрелся Иван Иванович. – Райский уголок. Пруд, цветы. Можно похвалить вашего садовника.

– Полноте, какого садовника! – усмехнулся профессор. – У меня и прислуги-то в доме только три человека, на мое жалование больше не прокормим. Все цветы – женина забота. А в саду управляюсь в основном сам, делаю прививки перочинным ножичком, что привез из Германии.

– Славно, славно: тишина, покой, воздух превосходный.

– Да, что есть, то есть: при хороших погодах я работаю завсегда в беседке – обложусь, знаете ли, книгами и пишу, пишу. Сочиняется здесь отменно.

– Представляю себе.

Оба выпили кофе, помолчали. Наконец, Бецкий перешел к сути своего посещения:

– Я ведь к вам, дражайший Михайло Василич, не по праздности ехал, а с приветствием от ея величества матушки императрицы.

Приподнявшись, хозяин поклонился, приложив руку к сердцу:

– Преисполнен благодарности и священного трепета.

– Да-с, конечно. Завтра в это время самодержица наша соизволят visiter votre maison et faire une entretien d’affaire***.

Явно порозовев от нахлынувших чувств, собеседник ответил:

– Счастлив и благоговею уже в сладком предвкушении. Подготовимся со всем тщанием. Но осмеливаюсь спросить вас, Иван Иваныч, до каких предметов простирается интерес ея величества? Дабы не застигнутым быть врасплох.

Бецкий не спешил с разъяснением, глядя куда-то сверх плеча Ломоносова, в темный уголок сада. Наконец, сказал:

– Интереса много – относительно трудов ваших в области наук и искусств. Не уполномочен проникать в частности. Mais le principal est une proposition importante.

– A propos de quoi?

– Des fonctions récentes, mais je ne suis pas habilité à declarer cela****.

Озадаченный ученый даже слегка вспотел и без всякого политеса машинально смахнул пальцем капельки, выступившие под носом на верхней губе. Сжалившись над ним, генерал-поручик кое-что поведал:

– В Академии наук будут перемены. Надо исправлять недочеты. И ея величество рассчитывает в том числе и на вашу помощь. Это всё, что я могу нынче сообщить.

Михаил Васильевич пафосно проговорил:

– Рад весьма. Жизнь моя благу Отечества посвящена всецело. И не пощажу сил своих для очистки Академии ото всяческой скверны.

– Вот об том и речь.

Бецкий отказался от хозяйского предложения отобедать, встал и коротко кивнул на прощанье:

– Честь имею, ваше высокородие. Значит, завтра сразу же пополудни. Будьте во всем готовы.

– Понимаем, а как же, это ведь событие государственной важности!

А когда гость ушел, Ломоносов суеверно перекрестился:

– Боже ж мой, и почет и страх. Иль о славе речь, или голова с плеч! Как моя карта ляжет.

Целый день и вечер с вызванными учениками и мастерами приводили дом, лабораторию, обсерваторию, мозаичную мастерскую, сад и берега пруда в идеальный порядок. Да и ночью было не до сна: Михаил Васильевич, сидя в кресле в спальне, запалив свечу, составлял план будущей беседы с императрицей – как бы важное что не упустить.

 

Надпись: