5.

Николаев нашел телефон Чуковского и немедленно ему позвонил. Но реакция Корнея Ивановича оказалась довольно страной: он сопел в трубку, каждую фразу переспрашивал, не хотел встречаться; но когда вместо Димы подключился Бурштейн и сказал ему: «Коля, прекрати говниться, это очень надо журналу!» – быстро согласился.

– Почему «Коля»? – удивлялся потом литсотрудник.

– Потому что знакомы с детства – вместе росли в Одессе. И тогда его звали Николай Корнейчук. Псевдоним придумал, исходя из своей фамилии.

– Я не знал.

Дом, в котором жил Чуковский, находился в Манежном переулке (это между Лиговкой и Литейным), был довольно внушителен, но совсем не красив – красное кирпичное 4-этажное здание с балконами, и парадный вход заколочен. Лестница с витыми перилами. На дверях колокольчик. Дима позвонил.

Дверь открыл молодой человек студенческого вида, с черными, как смоль, волосами и приветливо улыбнулся:

– Николаев? Здравствуйте. Вы точны. Проходите.

Кабинет писателя находился в дальней комнате, аккурат над забитой парадной лестницей. Окна выходили в Манежный переулок. В комнате имелся камин, не топившийся по причине поздней весны, да и не известно, топившийся ли вообще, посреди помещения возвышался массивный письменный стол, заваленный книгами и бумагами, по стенам – стеллажи с фолиантами, и в углу, около окна, стол поменьше. Молодой человек устроился за ним, погрузившись в чтение гранок, а из-за большого стола встал хозяин – долговязый, полуседой (лет примерно 45), с выдающимся носом и такими же выдающимися, пухлыми губами. И глаза колючие, недовольные. Голос был похож на скрип несмазанных петель:

– Сядьте. Объясните, что это за блажь у Бурштейна – откопать прообраз Незнакомки?

– Неизвестной, – поправил Николаев.

– Это все равно. Мало ли кем она была! Если Крамской наименовал «Незнакомка», значит, и есть Незнакомка.

– Неизвестная, – вновь поправил гость.

Литератор взорвался:

– Что вы тут себе позволяете? Будто я не знаю! «Незнакомка» у Блока, у Крамского – «Неизвестная». Выгнать бы вас в три шеи, только из уважения к нашему Самоне… – обратился к молодому человеку в углу: – Слышал, Женя? Этот фрукт заявился и хамит.

– Что? – оторвался от гранок «студент». – Нет, не слышал. А что он сказал?

У Корнея Ивановича надулись и без того надутые губы:

– Вот еще один пентюх, прости Господи, молодой и наглый. Вы знакомы? Мой секретарь Женя Шварц.

– Очень приятно.

– Мне тоже.

– А вот мне не очень, – проворчал Чуковский. – Никакого уважения к моим сединам. Я вам в отцы гожусь. Э, не дай Бог мне таких детишек!

Но потом быстро успокоился, Шварц принес кипящий чайник и разлил по стаканам в подстаканниках, положив в каждый ложечку заварки и по кусочку лимона. Под чаек беседа пошла проворнее.

Детский писатель сообщил:

– С нею не встречался ни разу. Но меня познакомил Маяковский с ее дочерью, Верочкой. Необыкновенно красивая девушка. И пылала любовью к футуристам. С обожанием смотрела на Маяковского, и ему это нравилось. Был ли у них роман? Я не знаю. Не исключено. А потом она вышла замуж за военного, кажется, полковника, и уехала с ним куда-то на юг, то ли в Екатеринодар, то ли вы Царицын… Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Маяковский, я думаю, мог бы рассказать больше. Но теперь он живет в Москве. Вы в Москве бываете? Я согласен написать вам рекомендательное письмо. Женя, набросайте, пожалуйста, черновик.

Шварц за маленьким столиком, сдвинув гранки, испещрил лист бумаги микроскопическим почерком и отдал Чуковскому. Тот прочел и поморщился:

– Что за чушь вы здесь пишете? Где вы нахватались этого канцелярита? После вашей рекомендации Маяковский Николаеву не просто ничего не поведает, а еще спустит с лестницы. И меня обзовет старым дураком. Нет уж, я сейчас набросаю сам… Современная молодежь! Ничего не умеют делать. Всюду троечники. Всюду профаны.

Правда, вариант Корнея Ивановича не намного отличался от варианта Шварца, просто выглядел несколько живее и простодушнее. Дима благодарил обоих и по-дружески жал им руки. Выйдя на улицу, выдохнул с облегчением. Предстояла командировка в Москву.

 

6.

У него в Белокаменной жила тетка – старшая сестра матери – Ефросинья Гавриловна. Но они в последний раз виделись давно, лет пятнадцать назад, Дима был еще подростком, и не слишком хорошо ее помнил. В общих чертах – женщина громоздкая, с грудью какого-то немыслимого размера, говорившая почти басом, а характер имела тихий, несмотря на свою устрашающую внешность. Мать с сестрой переписывалась не часто, но регулярно, по праздникам. Ефросинья Гавриловна тоже вдовела – потеряла мужа в Гражданскую. Две ее взрослых дочери были замужем, жили своими семьями в разных городах – Пензе и Воронеже.

Почта в 1925 году функционировала исправно, не намного хуже, чем при царе, так что Николаев обменялся с теткой письмами за четыре дня. Та любезно разрешила дорогому племяннику переночевать в ее комнате, места хватит, у нее в ближайшем будущем визитеров не предполагается. Дима купил ленинградские гостинцы – знаменитое печенье «Мечта», продававшееся в кондитерской «Норд», и конфеты с ликером, уложил в чемоданчик нехитрые пожитки и отправился. «Красной стрелы» тогда еще не было, и Октябрьскую (бывшую Николаевскую) железную дорогу преодолевали за 14 часов – сел в начале восьмого вечером, вышел в начале десятого утром. И вагон не спальный, а сидячий, без верхних полок.

Солнце вовсю палило, москвичи ходили в одних рубашках и ситцевых платьях. Николаев, выйдя из вокзала, щурясь, стоял на Каланчевке и размышлял, как ему добраться до тетки, жившей на Собачьей площадке. Тут его окликнул извозчик:

– Мил человек, не желаете прокатиться? Я беру не дорого. Вам куда?

– На Арбат, в Серебряный переулок.

– Десять копеек.

– Хорошо, поехали.

Легкий ветерок обдувал лицо. Кучер попался разговорчивый. Он спросил:

– Стало быть, из Питера? Как дела в Питере?

– Как обычно. А в Москве?

– А у нас толчея. Столько сразу народу понаехало! Ни в один транвай не залезешь.

– Вам-то что? Вы на лошади.

– Я на лошади работаю, а в другое время езжу на транвае. И потом с лошадью – свои хлопоты. Думаю учиться на шóфера. Пересесть на железного коня.

– Тоже дело. – А прощаясь у теткиного дома, Дима произнес: – Я Москву не знаю совсем. Не могли бы забрать меня в три часа пополудни и доставить на Большую Дмитровку? У меня там дела.

Возчик оживился:

– Как прикажете. Сделаем в лучшем виде.

Ефросинья Гавриловна обитала на четвертом этаже, дом без лифта. В коммуналке было пять комнат, теткина – приличная, просторная, окнами на Малую Молчановку, вдалеке за крышами которой можно было различить башенки Кремля. Встретила племянника с распростертыми объятиями (причитая, как водится: «Ах, какой большой! Господи Иисусе, вылитый Николай Андреевич покойный!» – это Димин папа), утирала маленькие слезки кружевным платочком и вздыхала, глядя с умилением. Ей недавно исполнилось 50, и она еще работала – в справочном бюро: сидя в киоске-домике на Арбатской площади, всем желающим за 5 копеек сообщала необходимые московские адреса и телефоны.

Сели за стол накрытый, Николаев отведал разных вкусностей: пирогов с капустой и грибами, заливную рыбу и паштет из говяжьей печени. Опрокинули по рюмашке замечательного, терпкого кагора.

После долгих рассказов о своих родичах (Ефросинья Гавриловна – о замужних дочках и внуках, с непременным показом альбома фото, Дима – о сестрах и матери), сообщил о цели своего визита в Первопрестольную. Неожиданно тетка произнесла:

– Хочешь, я тебе ее адрес раздобуду? Этой, как ее, Евгении Палех?

– Как вы раздобудете? – удивился племянник.

– Так в моем справочном бюро. Завтра мое дежурство, в адресной книге и достану.

– Если она в Москве и зарегистрирована в вашей книге, а не проживает на съемной квартире.

–  Уж само собой.

После сытного завтрака прикорнул на теткином диване – ночью в сидячем вагоне спал неважно, – а потом пил с родственницей чай и, увидев из окна, что извозчик уже ждет его у подъезда, побежал вниз.

Адрес на Большой Дмитровке, 15, дал ему Чуковский: там располагался Литературно-художественный кружок – так в 1925 году называлось заведение, позже превратившееся в Дом литераторов (здесь писатели собирались на свои посиделки, диспуты, а могли и пообедать, выпить, закусить и сыграть в бильярд). Маяковский был завсегдатаем кружка и считался непревзойденным бильярдистом.

Но в четвертом часу пополудни посетителей насчитывалось немного, и привратник сказал Николаеву, что «Владим Владимыч приезжают не раньше шести вечера». Дима вышел на улицу, прогулялся до Камергерского, почитал афиши МХТ – «Гамлет» с Михаилом Чеховым в главной роли и «Блоха» по рассказу Лескова «Левша» (в главных ролях Волков, Дикий, Бирман). Заглянул в кассу – на «Блоху» билетов не было, а на «Гамлета» стоили от рубля и выше; Николаев счел, что это для него дорого, и не купил.

Возвратившись к писателям, ждал Маяковского в вестибюле. Наконец, тот возник – мощный, неприветливый, с папиросой в уголке рта. Топал, словно слон, в белых брюках и сандалиях на босу ногу. Дал привратнику три копейки.

Дима подошел:

– Добрый вечер. Я из Питера и привез рекомендательное письмо от Чуковского до вас.

– До меня? – громко передразнил поэт и скривил губы. – От Корнеюшки? Не писал сто лет – и вот здрасьте! Ну, давай, посмотрим. – Развернул небрежно, пробежал глазами; посмотрел на приезжего вопросительно. – Палех? Что-то припоминаю действительно… Но никак не соображу… Ты в бильярд играешь?

– Нет.

– Плохо. Ну, пошли в буфет, угощу тебя пивом. Жарко! Там и потолкуем.

Заказал по литровой кружке и тарелку с вареными раками. Пиво было свежайшее, бархатное, мягкое. Первые несколько минут схлебывали пену и сосредоточенно чистили раковые шейки. Наконец, Маяковский сказал:

– Видел я ваш журналец. А Бурштейн, каналья, знает свое дело. Очень даже прилично, я не ожидал. И твою статейку о Крамском помню. Камень в тебя не брошу.

Дима польщено поблагодарил.

– Но вот Палех? Как, ты говоришь, ее звали?

– Ту, что на картине, Евгения. А ее дочка – Вера.

– Вера, Вера… Но у Веры была другая фамилия?

– Вероятно, да.

– Вспомнил: Боброва! Ну, конечно: Вера Боброва! Как же, как же. Мы с ней пошалили немного. Обожала футуризм и все, что с ним связано. Но потом расстались – я уже не помню, из-за чего. Из-за ерунды какой-то. Я тогда уехал в Берлин, а она скоропостижно вышла замуж. Больше мы не виделись. – Вытер салфеткой губы. – Нет, соврал: подошла ко мне после концерта в Политехническом.  Год назад. Пригласила в гости. Да, живет в Москве с матерью и сыном. Я пообещал, но потом не пошел. А зачем? Я уже не тот, и она не та. Как известно, дважды в один поток не заходят.

– А случайно адрес ее не сохранился у вас?

– Адрес, адрес?.. Может, и сохранился. В записной книжке, дома. Хочешь – набери меня завтра, что-нибудь часов в десять, я тебе скажу. – И продиктовал номер. – Жаль, что ты в бильярд не играешь. Как там поживает Корнеюшка в Питере? Он вообще зануда, но интересный.

Выйдя на Дмитровку, Николаев решил все-таки побывать на «Гамлете», но билеты за рубль были уже распроданы, а отдать два за четвертый ряд партера все-таки не решился.

 

7.

На другой день он звонил Маяковскому много раз – и в десять, и позже, но никто не подходил к телефону. Дима проклинал все на свете, в первую очередь – футуристов, как пришла с работы Ефросинья Гавриловна и торжественно вручила племяннику желтоватый квиток с адресом Евгении Палех. Оказалось, что Неизвестная проживала неподалеку – в Староконюшенном переулке (нужно спуститься к Арбату и перейти его). Дом был высокий, 5-этажный, темно-серого цвета с балконами. И парадное на углу.

Николаев поднялся к указанной квартире, на дверях которой, рядом с кнопкой электрического звонка, был пришпилен список – сколько раз кому из жильцов звонить. Чтобы вызвать Палех, надавить трижды.

Долго никто не отзывался, но потом возник седобородый старик, чем-то похожий на Льва Толстого, только пополнее, и проворчал:

– Что трезвонить здря? Вишь – не открывають. Значить, некому открывать.

– А когда появятся?

– Неизвестно.

– То есть?

– Убыли они. Ихнего мальца лечить. В Крым.

– Вериного сына?

– Ну да. Грудью больно маетси. Паренек-то хороший. Жаль его.

– А давно уехали?

– Да с неделю уж.

– И надолго?

– Кто ж их знаеть! – и хотел уже закрыть дверь.

– Стойте! – задержал его Дима. – Адреса в Крыму не оставили?

– Без понятиев. Погоди, я чичас у Игнатьевны спрошу.

Старика не было минут десять. Наконец, он принес обрывок газеты, на полях которой можно было прочесть каракули: «Детский лагерь-санаторий Артек».

– Как, Артек? Да, я слышал, что специально создан для детей с туберкулезом. Правильно. Вот спасибо, вы мне очень помогли.

Покивав, дедушка спросил на прощанье:

– Ты-то сам Верке кем доводишьси?

– Я? Никем. Я статью собираюсь о них писать в журнале.

– Вот те раз! А зачем статью-то? Натворили они чего?

Николаев уже спускался по лестнице:

– Нет, нет, все хорошо, просто Палех до революции была знаменитость.

– Вот те раз! Мы же без понятиев…

8.

Дима позвонил в Питер Бурштейну. Тот сказал:

– И заманчиво, и накладно… Сам решай. Денег у журнала теперь мало. Если что – отправляйся за свой счет, в случае удачи и статьи хорошей – все расходы тебе покроем. А на нет, как говорится, и суда нет.

– Ладно, я подумаю.

Переговорил с Ефросиньей Гавриловной – тетка согласилась одолжить ему двадцать рублей, ведь племянник обещал возвратить всю сумму с первой же получки. Побежал за билетом и уже вечером трясся на верхней полке плацкартного вагона Москва – Симферополь, то и дело кашляя от табачного дыма (в те времена в поезде разрешалось курить везде). Размышлял: «Если Палех родила дочку лет примерно в тридцать – судя по всему, получается, что Вера моя ровесница. Если жили втроем – бабушка, мама, сын – значит, нет у них мужчин. Сын болеет… Чехову Крым от чахотки не помог. Некоторых спасает Башкирия – с медом и кумысом. Некоторым – Алтай. Но традиционно ездят в Крым. Странно, что отправились всем семейством. Может, Палех тоже больна? От чахотки не застрахован никто». Вскоре он заснул и проснулся уже после Харькова: надо было двигаться еще день и ночь.

В Симферополе накрапывал мелкий дождик. Возле выхода из вокзала на ветру болталась табличка TAXI, под которой стоял хоть и не новый, но прилично выглядящий «Рено» 1922 года выпуска. За баранкой сидел тощий джентльмен в кожаной фуражке. Посмотрев на Диму, коротко спросил:

– Ехать куда?

Николаев ответил:

– В Артек.

– Это где?

– Около Гурзуфа.

– До Гурзуфа пятьдесят километров. Довезу за рубль.

– Вы с ума сошли? Я билет из Москвы брал за пять с полтиной.

Помрачневший шофер начал объяснять, что бензин нынче дорог, запасных частей днем с огнем не сыщешь, а ему кормить жену, трех детей и тещу. В результате сошлись на 60 копейках.

Из-за облаков, закрывавших солнце, Крым не выглядел праздничным, и поэтому Николаев по пути мало любовался пролетавшими мимо живописными видами и раздумывал, как ему познакомиться с Евгенией и с ее дочерью, как расположить к себе, как растормошить. Ничего не придумав дельного, он решил положиться на обстоятельства.                        На с. 3

На с. 1