|
равны. Дать согласие – вроде слишком смело, но и отказать – тоже вроде жалко… Впрочем, все мои рассуждения преждевременны: ведь ни Лемуан, ни Голицын никаких официальных предложений мне пока не делали. Не исключено, что нашли другую кандидатуру. Может быть, и к лучшему. Но письмо князь все-таки прислал – он просил о встрече для серьезного разговора. Фальконе ответил, что в гостях у Лемуана будет спустя неделю, и могли бы там увидеться. Так и договорились. Между тем, я увидела у него на столе в кабинете книги о России. И об императоре Петре Первом. Я, в отсутствие хозяина, полистала тоже. Долго всматривалась в портрет царя. Личность, конечно, необычайно интересная. Превратил патриархальную Русь в европейскую державу. Был, с одной стороны, прост и демократичен, сам работал на верфи, удалял подчиненным больные зубы, а с другой – вздорен и жесток, лично рубил головы врагам. Даже, писали, что страдал припадками. Как передать в скульптуре этот противоречивый характер? И величие, и твердость, европейскость и русскость? Я не представляла. После встречи с князем Голицыным Фальконе вернулся взбудораженный, оживленный. Нервно ходил по кабинету и рассуждал: – Окончательного ответа я пока не дал, но его слова сильно меня подвигли к тому, чтобы согласиться… Он так мил и так убедителен! Воодушевленно описывал свою страну, молодую императрицу и ее планы. Говорил, будто в окружении самодержицы много иностранцев, но на ключевых постах только русские. Думают в ближайшее время разработать некое Уложение как подобие Конституции. Представляешь? Франция – абсолютная монархия, а Россия может стать конституционной, как Англия! Вот вам и «отсталость»! Протянул мне книгу, подаренную посланником: – Он презентовал мне альбом с гравюрами видов Петербурга. Посмотри, посмотри. Да, красиво? Европейский город – строили в основном итальянцы, но французы тоже были. Думаю, что в такой ландшафт монумент Петру хорошо впишется – есть пространство, есть воздух, перспектива… Я спросила: – Вы уже представляете его, будущий памятник? Усмехнулся: – Нет, не слишком. Знаю главное: Петр должен быть в порыве, в движении, устремленности в будущее, в некоем прыжке, что ли, из патриархального в современное… – Конный? – Да! Конь горячий, всадник неистовый – оба мчатся сломя голову. – Грандиозно. Улыбаясь, помотал головой: – Погоди, не спеши, это пока фантазии. Если дам согласие, князь напишет императрице, и пока она соблаговолит дать ответ… выразит одобрение или нет… много времени утечет. А потом составлять контракт, обговаривать разные условия… Словом, если и поеду, то, скорее всего, через год или полтора. Я сказала: – Лучше через два. Удивился: – Почему через два? – Мне тогда исполнится семнадцать, и вы сможете взять меня с собой. Замер посреди кабинета: – Ты была бы готова мне составить компанию? – Я была бы счастлива. Подошел и взял меня за руки: – О, Мари… Как я не подумал? Мы внесем в контракт отдельное условие, что имею право взять с собой помощников. – Сжал мои ладони. – Разумеется! Я не чувствовал бы себя таким одиноким. Вместе веселее. Наклонившись, я поцеловала его пальцы. Фальконе напрягся и отступил: – Полно, полно, голубушка. Только вот без этого. Ты еще слишком маленькая для этого. Скорчила гримаску: – Через два года повзрослею. Он ехидно хмыкнул: – Через два года и посмотрим. Вскоре наша жизнь возвратилась на круги своя, но желание поехать в Россию постепенно усиливалось. Масла в огонь подлил Клод Мишель, состоятельный купец, выходец из Руана – он торговал руанским, а теперь и севрским фарфором и открыл в Петербурге крупный магазин, а потом и сам переселился в Северную Пальмиру. Заезжал к нам раз в год обязательно, делая закупки и рассказывая о русских. Уговаривал Фальконе подписать контракт с Голицыным, говорил: «Остановитесь у меня в доме. Это самый центр Петербурга, рядом с Невским проспектом. В зале оборудуем вашу мастерскую. Повара у меня отменные, так что кулинарно будете чувствовать себя, словно бы в Париже». Мэтр на словах соглашался, но я видела: все еще колеблется. А в конце 1763 года рассказал, что встречался снова с Голицыным, и посланник сообщил ему приятную весть: в переписке с Екатериной II наш чудак Дидро рекомендовал выбрать в качестве автора памятника царю именно Фальконе, а она ответила, что всецело полагается на его вкус. Значит, дело решенное, надо только ждать официальных бумаг из Петербурга. Мсье Этьен сел со мной рядом на диван и непринужденно взял за руку. – Думаешь, Мари, мы не оскандалимся? Улыбнулась: – Нет, конечно. Это Провидение нас ведет за Собой. Чувствуете Его волю? Он вздохнул тяжело: – Я не знаю. Но события выстраиваются в некий стройный ряд – ты не веришь, а они складываются… Словно кто-то Высший помогает нам. – Отчего «кто-то»? Он и есть – Высший, Абсолют. Все уже записано на скрижалях. «Памятник Петру в Петербурге должен изваятьФальконе». Вам с пеленок это предначертано, и судьба ваша только к этому и ведется. Посмотрел на меня пристально: – Все записано на скрижалях? Мы не в праве что-то изменить? – А зачем менять, если это воля Господня? – Наша встреча с тобой – тоже воля Господня? – Безусловно. Божья воля на все. Вы поедете в Петербург и возьмете меня с собой. Я вам помогу в чем-то очень важном. Все взаимосвязано. Отпустив мою руку, он провел ею по своим прикрытым глазам, будто бы стараясь избавиться от какого-то наваждения. Тихо произнес: – Бог… Судьба… Я страшусь этих громких слов. «Не поминай имя Господа всуе…» Но, наверное, ты права… Я проговорила: – Полно сомневаться, мсье. Будем твердыми, чтобы встретить испытания во всеоружии. Как говорится, нас ждут великие дела. Рассмеявшись, весело ущипнул меня за щечку: – Ах, ты моя маленькая Пифия! В тон ему ответила: – Или Кассандра? – Нет, пророчествам Кассандры никто не верил, что и погубило Трою. – Хорошо, пусть будет Пифия. |