|
Михаил Казовский МИТИЧ И ОДНОГЛАЗЫЙ 1. Одноглазый имел оба глаза, но один из них закрывало бельмо. А еще одна нога не гнулась в колене. И движения рук и ног плохо согласовывались друг с другом. И когда он ходил, будто бы старался взгромоздиться на цыпочки. Одноглазый опирался на палку. Он скакал возле этой палки, пританцовывал, силясь встать на цыпочки. Делал первый шаг, снова пританцовывал, делал шаг второй — и так далее. Он ворчал и сердился. И таращил глаза свирепо. Цвет его волос был похож на иссякшую чайную заварку. Круглый год он ходил в одной и той же шляпе. Волосы торчали возле самых полей. Впечатление, словно на полях росла плесень. Мы не слышали от него ни одной связной фразы. Рот и горло несчастного исторгали какой-то хрип. Или рык. Чаще всего Одноглазый произносил: — Аг-хрнд ы-ы кхрг! — или нечто схожее. Жил он один и, помимо пенсии, подрабатывал в музее-усадьбе: инвалид кормил лебедей. Чтобы доплестись до работы, Одноглазый ехал в автобусе. Ветеран врезался в толпу ждущих транспорт, пританцовывал, дергался и бурчал. И толпа вокруг испуганно расступалась. Все смотрели на него с сострадательным ужасом. Инвалид бурчал, прыгал возле палки. Жилистой рукой он обхватывал столб, подпиравший навес автобусной остановки. И, найдя эту твердь, замирал, умиротворившись. Изредка бубнил: "Хрнд кхрг..." И звенел медалькой на потрепанном пиджачке. Но спокойствие его нарушалось подъезжавшим автобусом. Ветеран хрипел, уловив его появление. Отцепившись от остановки, он пускался в пляс, двигался шажками вместе с палкой. Вскинув руки и собрав пузырем на спине пиджак, поручни хватал. Взгромождал здоровую ногу на одну из ступенек, волочил вслед больную, задевал пассажиров палкой. Он садился всегда на одно и то же место: около двери. При его появлении вскакивало в автобусе сразу несколько человек. Но калека не изменял своим правилам: занимал сидение около выхода. Если место не уступали, Одноглазый ярился. Руки-ноги его тряслись, белый глаз буравил обидчика. Из утробы вырывались проклятия: "Аг-хрнд ы-ы кхрг!" — Ну, чего, чего? — как-то раз ответил ему восседавший на одноглазовском месте дядька. — Вон кругом всё свободно. Что с ума-то сходить? Инвалид от гнева зашелся, стал махать зажатой в кулаке палкой. Видя его истерику, пассажир поднялся, пересел в соседнее кресло, отвернулся к окну. Одноглазый плюхнулся на излюбленный свой плацдарм. Он отвоевал его у захватчика! Понемногу угомонился, только глаз белел, ненавидя всех. И в груди гудело: "Кхрг... хрнд..." Регулярно видели его в очереди за водкой. То есть, все стояли, Одноглазый же не стоял, лез к прилавку. Исполняя свой таинственный танец, прыгал возле палки и скакал вперед, к продавщице Шурочке. У нее лицо по колеру приближалось к розовому мускату. Бабе было за пятьдесят, но ее все угодливо звали Шурочкой. Ветеран оттеснял народ, говорил обычное "хрнд", деньги ей совал через головы. Брал флакон, прижимал его к куриной груди. Танцевал назад. При его диких жестах и вставанье на цыпочки, очередь боялась, что в один прекрасный момент ветеран выронит бутылку. И произойдет нечто страшное. Но ни разу инвалид бутылку не упустил. Он держал ее, как боеприпас. Словно в ней плескалась не водка, а горючая смесь, с помощью которой надлежит поджечь три фашистских танка. Самому же при этом погибнуть. Каждый день он сражался — с непослушным растерзанным своим телом, с очередью, с пространством. За возможность попрыгать еще по бренной этой земле. Для него война длилась вечно.
2. Митич был единственным сыном друга моего — Топорова. Топоровы сошлись уже в зрелом возрасте, где-то под сорок лет. И считали, что рожать уже вышел срок. И совсем неожиданно появился у них сын Димуля. Помню Митича сначала в коляске — с личиком, похожим на сухую урючину. После — ангелом: голубые глаза, вьющиеся волосы, губы-ягодки. Митич пел неподражаемым дискантом. И своим тонким голоском имитировал милицейский свисток. С трех он играл на скрипке. С четырех учил английский язык. А с пяти ходил в кружок по рисунку. В шесть писал первые стихи. В семь играл в спектакле школьного драмкружка. В восемь занимался фигурным катанием. И так далее, и тому подобное… Папа Топоров был на фронте артиллеристом. Он вернулся с войны в полном здравии, если не считать оторванной правой пятки. Приходилось вкладывать в башмак специальную стельку. Папа Топоров работал учителем географии. Мама Топорова работала завучем. В той же школе я три года преподавал биологию. Папа Топоров любил Блока. Коллекционировал записи классической музыки. И вообще считался идеалистом. Мама Топорова более практичной была, дом держался на ней. Впрочем, идеалам, как муж, поклонялась не меньше. Димочка в младенчестве посмотрел картину "Верная рука — друг индейцев". И с тех пор, когда его спрашивали, кем он хочет стать, отвечал: "Гойко Митичем". Так его и прозвали. В школе, правда, кличка была другая — Топор. За особую беспощадность в мнениях по любым вопросам. Этим он был в родителей. Папа Топоров получил партбилет на фронте. И гордился им. Он всегда выступал на партийных собраниях, чаще невпопад. В партбюро отвечал за идеологию. Мама, будучи историком по специальности, тоже была на страже идейных завоеваний. Несмотря на то, что отец ее, старый ленинец, двадцать лет провел в лагерях по облыжному обвинению. Митич был воспитан в традициях. С гордостью вступил в октябрята. А затем с не меньшим восторгом повязал себе красный галстук. Первым в классе сделался комсомольцем. Запевалой, застрельщиком, медалистом. Все экзамены в институт сдал классически, на одни пятерки. Тут случился Афганистан. Митич добровольно явился в военкомат. Он считал, что война — нечто вроде фильма, производство киностудии "ДЕФА". Он хотел стать героем. Папа Топоров новость эту оценил с классовых позиций. Он сказал: "Интернациональный долг — превыше всего. Надо протянуть руку помощи". И потом повторял такие слова, как "два мира — две философии", "южные границы страны в опасности", "происки ЦРУ", "ястребы не упустят случая" и так далее. Мама Топорова впала в беспамятство, и ее пришлось отпаивать валерьянкой. "Ничего, ничего, — успокаивал ее папа. — Закалится в боях. Каждый настоящий мужчина должен понюхать пороху. Я вон в сорок четвертом... Видишь — жив остался..." Мама, устыдившись классовой своей близорукости, волю взяла в кулак и благословила бойца. Помню Митича довоенного — ясное лицо, шапка золотистых волос, джинсы, маечка. Юный гений, не обремененный человеческими пороками. Бог любви. Месяцев через семь Бога сильно ранило. Он полгода валялся в госпиталях. Мама Топорова ездила к нему в Бухару. И, вернувшись абсолютно седой, говорила: "Ничего. Главное, что жив. Остальное приложится". Митич появился в начале осени. Был такой же — и не такой. Будто бы внутри выключили свет. И еще — фуражка армейская, мягкая, с пуговкой на макушке: он ходил в ней по улице, по квартире. Я спросил папу Топорова (мы с ним вышли покурить на балкон): "Почему он в фуражке?" Тот рукой махнул: "Кожа слезла. Нет совсем волос". И заплакал. Стало ли на свете кому-то лучше, что у Митича слезла кожа? А потом я еще узнал: Митич пил вино и глотал таблетки. На стакан вина — несколько таблеток. И мгновенный кайф... Если же таблеток ему не давали, бесновался и кричал по ночам. И царапал в кровь розовую кожу на израненной голове. 3. Всё произошло через месяц. Младший Топоров стоял за вином. Бледный и опухший. В неизменной своей фуражке. И с пустыми глазами. Продавщица Шурочка отпускала водку. Очередь споро двигалась. И тогда возник Одноглазый. Громоздясь на цыпочки, он полез напролом к прилавку. Митич в первый момент ничего не сказал, отрешенно глядя на проделки убогого. Но потом осознал реальность. — А чего это он? — вдруг спросил бывший Бог. — Пусть его, — ответила очередь. — Он увечный. — Ну, а я что, здоровый? Между тем ветеран получил бутылку. — Ну, а я что, здоровый? — не сдавался афганец и запальчиво сдернул шапку. Все увидели нечто красное, неприятное и бугристое. Многим стало не по себе. В это время Митич стал хватать Одноглазого за пиджак. Кое-кто попытался его урезонить. — Он за Родину воевал, — подтвердила Шурочка. — Ну, а я за кого? — отозвался Митич. Очередь теснила его от убогого. Инвалид пританцовывал, сжав бутылку. — Ну, а я за кого? — голос Митича уныло звенел. Одноглазый остановился, вперил жуткое бельмо в Топорова, захрипел и залаял: — Хрнд! Кхрг! Очередь сдержала афганца. Митич вырывался, орал: "Ну, а я за кого?" — вырваться не смог, и от злобы, безысходности и досады он швырнул в инвалида своей фуражкой. Та ударила увечного по лицу. Но и этого оказалось много. Одноглазый, не ожидая удара, дернулся, завилял и, стараясь удержать равновесие, уронил бутылку. Брызнуло стекло и вино. Алкогольный запах ударил в ноздри. Все глядели на кровавую лужу. Кто-то выругался по маме. Но потом все задвигались, поддержали убогого, стали ободрять, успокаивать. И тогда Митич протянул продавщице деньги: — Дай ему бутылку, прошу. Взял вино, подошел к калеке: — Дед, прости. На, бери. Тот сверкнул бельмом, задрожал и захрюкал: — Кхрг! Хрнд! — Ну, как знаешь, — отступил Топоров. Он поставил на пол бутылку и поднял фуражку, отряхнул ее от осколков. И от капель вина. Нахлобучил, вышел, громко хрустя подошвами по стеклянному крошеву. 4. Вскоре он погиб. Говорили, во время ломки стал гоняться с топором за отцом и матерью. А когда убил, бросился с балкона. Одноглазый же здоров и ничуть не меняется. А вообще народ об этой истории отзывается так: — А отцы-то нервами посильнее будут детей! И, я думаю, это правильно. 1989 г. |