ЛЮБOBЬ-90ВступлениеЯ открою вам секрет: у меня душа поэта. Я не говорил про это, думал: может быть, и нет? Заявить, что я поэт, просто даже страшно где-то – скажут, что, по всем приметам, у меня тяжелый бред. Я таился много лет. Но пришла пора понять, что стихи – моя стихия! Пусть метафоры плохие, да и рифмы им подстать, – что же? – буду шлифовать. Не склоню понуро выю, стисну кости лицевые, сморщу лба седьмую пядь – воли мне не занимать! У меня сюжет таков: немудрящий, но забавный. Он для прозы мелок явно – и нормален для стихов. В общем, я без дураков начинаю бой неравный, изнурительный, но славный, за добычу нужных слов. «Будь готов!» – «Всегда готов!» Глава первая Начну с героя. Витя Сундуков родился на заре волюнтаризма, когда в тенетах у большевиков народ кряхтел на стройках коммунизма. Хрущев стучал ботинками в ООН, пипикал первый спутник на орбите, вставал пятиэтажек легион, как серо-сирый памятник Никите, в Полярном круге пер атомоход, а Витя вылез ножками вперед. Гагарин. Семилетка. И Фидель. Реформа денег. Брумель. Кукуруза... А Сундуков, покинув колыбель, ходил под стол, сияя голопузо. Когда его отдали в детский сад, Хрущева Брежнев ниспровергнул с трона, и марш коммунистических бригад увял в парах родного самогона. На БАМе надрывался комсомол, а Витя в школу между тем пошел. Активно собирал металлолом, усердно волочил макулатуру и рисовал, склонившись над столом, для школьных стенгазет карикатуры. Потом подрос. И пионерский пыл сменил на психотропные пилюли. Зевал. Балдел. И лохмы отпустил, как четверо парней из Ливерпуля. А в школе про него твердили так: «Пассивный мальчик, хоть и не дурак». Он жил, как птичка Божия в раю, на бабушкину пенсию с пеленок: родители, оставивши семью, по семьям новым жили, а ребенок шатался беспризорно, хмур и вял, не зная вовсе, чем ему заняться, и с девочкой впервые переспал, когда ему исполнилось пятнадцать. Немножко фарцевап, имел привод, но в целом жил, не ведая забот. Он поступал в дорожный институт, хотя и не любил дороги люто, а потому, что было пять минут ему ходьбы всего до института. Но накатал контрольную на «два», произведя банальные ошибки: он разбирался в физике едва, да и в других премудростях – не шибко. Он знал в свои семнадцать юных лет лишь марки иностранных сигарет. Тогда собрался райвоенкомат его призвать под красные знамена, и получил бы Витя автомат, а может, ел на флоте макароны, когда бы не сказал военврачам, что у него в развитии пороки, что писает он в койку по ночам и не в порядке жизненные соки. Врачи его обследовали год и заключили: правильно – урод. А тут некстати бабка померла, не отложив ни грошика в перине. Пришлось ему налаживать дела, работая в молочном магазине, таская простоквашу и творог, сметану, сыр и сливочное масло. Но дух его мятежный изнемог, и рвение стремительно угасло. Бежал на волю вскоре Сундуков – от ящиков, пакетов и кульков. Но есть-то надо! И опять, как вол, ярмо тянул на всяческих работах: тарелки мыл и тротуары мел, афиши клеил до седьмого пота, выгуливал собак, травил мышей и торговал на сквере пирожками. Конечно, сачковал. Его взашей нередко гнали, обложив «по маме». Но чаще Сундуков смывался сам, хозяйских обложив и пап, и мам. До женского сословья был охоч (любил озоровать в часы досуга!). Случалось временами: что ни ночь – у Сундукова новая подруга. Дрожали стены, трясся потолок, звенели рюмки, колыхались вазы, клопы и те пускались наутек от витиного зверского экстаза. А после он – презрителен и горд – швырял подругам деньги на аборт. А тут Генсеки, бледные, как мел, сменять друг друга начали галопом: сначала в ящик Брежнев загремел, потом за ним отправился Андропов. Черненко тоже быстро отвалил, не вызвав ни сочувствия, ни скорби. И вот уже на троне – Михаил, в европах окрещенный просто «Горби». Хотел облагородить наш бедлам – а коммунизм скапустился к свиньям! Но главное – холодную войну он превратил в ракетные обломки: за эту только акцию одну ему поставят памятник потомки! Контакты и контракты расцвели многообразно и без промедлений – от «Вольво» и «Судзуки» за рубли до иностранных брачных объявлений. Туризма накатил девятый вал, а Сундуков тридцатник разменял. И понял, что уже пришла пора обзавестись женою с малышами и получить в приданое добра побольше – и вещами, и деньгами. Но где в родном краю такую взять – среди простых советских оборванок? И он решил свою мужскую стать обрушить на богатых иностранок. Купил «Фортуну» – брачный бюллетень – и над письмом трудился целый день. Он выбрал фрау Марту Циммербад*, что проживала в Западном Берлине, была вдовой, имела дом и сад и ездила на собственной машине. Владела целой кучей языков, включая русский (это было важно, поскольку в школе Витя Сундуков с немецкого смывался не однажды). Ей, правда, миновало тридцать семь, но Витю возраст не смущал совсем. Он сочинил надрывное письмо, где утверждал, что жизнь невыносима – таланта, угодившего в дерьмо фашистско- большевисткого режима; что он, талант, испытывает гнет, страдания, терзания и муки, и если Марта Витю не спасет, то Витя на себя наложит руки (к письму нечеткий снимок приложив, где Сундуков был жалок, но красив). Отправил. И носился проверять почтовый ящик – нету ли ответа? Но месяцев по крайней мере пять не видел ни ответа, ни привета. Сердитый Сундуков грозил судом, хотел привлечь обманщицу-«Фортуну», «Аэрофлот» и почту, – но потом остыл, раскис, расслабился и плюнул. Прощай, мечта! На свете счастья нет!.. Но тут из ФРГ пришел конверт. В письме своем просила Циммербад простить ее, что медлила с ответом: она летала к тетке в Айзенштадт и на Майорке проводила лето. Мол, плакала над витиным письмом, так остро ощутив его невзгоды, и Витя может быть уверен в том, что вырвется он скоро на свободу. Лежало приглашение в письме... И это было, словно бы во сне!.. Сначала он мычал, как идиот, не в силах осознать свое везенье, как будто падал в лестничный пролет, испытывая головокруженье. Потом скакал, ходил на голове, смеялся, плакал и смеялся снова, кричал: «Женюсь! На этой! На вдове! Узнаете вы гений Сундукова! Конец нужде! Я завоюю мир!» И оформляться бросился в ОВИР. __________________________________________ *Циммербад – ванная комната (нем.). Глава втораяКакое счастье – улетать с утра, когда в глазах от солнца помраченье, искрится воздух, словно баккара, и самолеты ржут от нетерпенья! Блестит боками аэровокзал, гудят автоматические двери, струится мимо чемоданный зал, и ты струишься – весело-растерян. Находишь рейс на грифельном табло, а на душе и зябко, и светло. Выводишь на таможенном листке, что нет с тобой взрывчатки и валюты, сдаешь багаж и с паспортом в руке штурмуешь пограничные редуты. Суровый пограничник, как бурав, тебя насквозь просверливает взглядом, и ты невольно, чувства подобрав, печати ожидаешь, как награды. Но вот сияет в паспорте печать, и хочется от радости кричать! Какой-то шаг – и ты за рубежом, где чистота, покой, рациональность... И все, что раньше было миражом, мгновенно превращается в реальность: товары на прилавках «Дьюти фри» и сервиса улыбчивое чудо... Не слышно воплей: «Ты глаза протри! Надень очки! Проваливай отсюда!» И стюардесса – нежное суфле – тебе щебечет: «Витте, сильвупле!» Игривый Сундуков проплыл в салон, уселся в кресло, как валет бубновый. «Ура! Свобода! – ухмылялся он. – Прощай, режим гнилой и бестолковый! Из клетки улетаю на простор!» Тут стюардесса ласково пропела: «Защелкните ремни!» Завыл мотор, и самолет помчался угорело. Подпрыгнул, помахал хвостом слегка – и молнией ушел за облака. В полете хрупал Витя карамель, пил «Фанту», «Каберне», «Боржом» и пиво, жевал салат, с куренком вермишель, печенье, вафли, яблоко и сливы; отведал кофе с сахаром и без; глазел в окно, следил за дурой-мухой; как ангел, задремал среди небес, толстуху-тучку подложив под ухо. И разлепил глаза, когда пилот уже сажал в Берлине самолет. Немецкий пограничник под обстрел не брал приезжих для демаскировки, а дружески-приветливо смотрел, штампуя паспорта без остановки. И на таможне не глядел никто ни сумочек, ни кейсов, ни портфелей, не требовал заполненных листков с вопросами: «Куда? Какие цели?..» И Сундуков, шалея от свобод, пошел к толпе встречающих господ. Но где же Марта? У него чердак от мельтешенья лиц поехал кругом. И вдруг услышал: «Виктор, гутен таг!» Он посмотрел – и вздрогнул от испуга. Пред ним стоял какой-то бегемот, циклопиха с пудовыми грудями, огромны были бедра и живот и губы с гренадерскими усами. Она кивнула: «Марта Циммербад». А Сундуков промямлил: «Очень рад...» «Я тоже очень рада встреч с тобой. Ты как есть долетать? Не укачаться?» – «Нисколько», – отдышался наш герой. (Примерно сантиметров на семнадцать она была повыше жениха). «Идти к машине, – Циммербад сказала. – Моя «Тойота» очень неплоха», – и вышла в двери аэровокзала. «Тойота» серебрилась у дверей и делала хозяйку чуть милей. Дневной Берлин! Извивы автострад, как щупальца распластанного спрута, зеленый глаз – Шарлоттенбургский сад, и губы Шпрее – цвета перламутра. Велосипедов целые стада, «Фольксвагенов» и «Мерседесов» стаи, рекламных фотографий череда, и что ни угол – новая пивная. На кирхах – перезвон колоколов и ряд позеленевших куполов. «Зep гут? – вдова спросила. – Хорошо?» – руля машину суперэнергично. А Витя, разгоняя первый шок, ответил утвердительно: «Отлично». На Марту он старался не смотреть (его страданья вы поймите сами!) и краем глаза видел только треть ее губы, покрытой волосами. (При взгляде на ее лицо и грудь ему хотелось экстренно сблевнуть). Но вот и дом: заборчик плюс гараж, два этажа и крыша в черепице, уютный палисадник... Витя наш мгновенно воспарил, подобно птице – при виде несказанной красоты. И посмотрел на Циммербад отважно! Она спросила: «Не устать ли ты?» А он ответил: «Разве это важно!» И, сокрушая внутренний барьер, помчался поглядеть на интерьер. Какая сказка: на полу – палас, диван роскошный, кресла и посуда, и телевизор «Филипс» – просто класс, и двухкассетный «Грундиг» – прямо чудо! Две мойки!.. Холодильник!.. Наконец, японская стиральная машина!.. Не ванная – а кафельный дворец!.. Не туалет – а Рембрандта картина!.. Как пена бадузанная – кровать... Нет, я не в силах это описать! Хозяйка улыбнулась: «Аллес гут, сейчас покушать и попить немного. Ин Руссланд, я слыхать, еде – капут, мы отправлять посылка на подмога. И ты на самом деле есть худой. Но я тебя кормить, чтоб стать веселый», – и завалила стол такой едой, что Витя слюни распустил до пола. Сказал: «Вот это жизнь, едрена мать!» – и шнапс по рюмкам начал разливать. Все остальное помнил он с трудом: свинина, пиво, шоколад, бананы – слились в огромный разноцветный ком, который придавил его к дивану. Очнулся Витя затемно уже, заботливой рукой прикрытый пледом, на сумеречном первом этаже, вблизи стола с остатками обеда. Привстал, икнул, какой-то сам не свой, и помотал тяжелой головой. Угрюмо сел, в потьмах нашел стакан и дернул шнапса с кряканьем и стоном. Откинулся вальяжно на диван и начал рассуждать вполне резонно: «Конечно, Циммербад – не херувим, не Леда, не Прекрасная Елена. Но красота – не более чем дым, который разлетается мгновенно. А немка и любезна, и добра – не говоря о залежах добра!..» «Короче, – подытожил наш герой, – согласен я пойти на это дело!» Пригладил чуб уверенной рукой, откинул плед решительно и смело, с дивана встал, протопал наугад по лестнице и, будучи в ударе, рванулся в спальню. Марта Циммербад у зеркала сидела в пеньюаре. Увидела его – и со смешком кокетливо сказала: «Виктор, комм!» Пробормотав: «Спасите... караул...», он двинулся, как будто бы на плаху. Сначала звонко джинсы расстегнул, потом стянул цветастую рубаху и голышом прилег на простыню… Хозяйка – волосатая горилла, – мгновенно оказавшись тоже «ню», на Витю, как наездница, вскочила. И взад- вперед раскачивая таз, завыла дико, приходя в экстаз.
Глава третья Как верно подмечает Лев Толстой, счастливая семья не интересна для взгляда постороннего. Порой она забавна, но обычно – пресна. Сюсюканье и нежностей набор, шлепки и затяжные поцелуи... Изображая новобрачный вздор, я утомить читателя рискую. Кто был женат, найдет оценку сам – и глупым этим жестам, и словам. Идиллия! Веселый Сундуков вкушал поды семейного союза: не изнурял заботами мозгов, а ел, и пил, и трахался от пуза. Катался на машине, загорал – как прочие, снимая даже плавки, – не пропускал с эротикой журнал, по магазинам шлялся и по лавкам, в нощи бродил с сигарой, аки тать, и Марту научил в «буру» играть. Вначале Марта поощряла все забавы и причуды Сундукова: гоняла с ним в машине по шоссе, не покидала сутками алькова, поила и кормила на убой, купала в ванне, одевала с шиком и каждый шаг, и взгляд его любой встречала тут же восхищенным криком. Короче, в нем не чаяла души, и ласки вдовьи были хороши! Она имела неплохой доход: преподавала в университетах, могла вести синхронный перевод, печаталась в журналах и газетах, к тому же в банке крупный капитал был вожен под солидные проценты (как Циммербад покойный завещал), и деньги приходили в виде ренты. А Витя мог, супругу возлюбя, не утруждать работами себя. Однако всё не вечно под Луной, и кончился у них медовый месяц. Потом – второй. И третий. И шестой. И полоса невинных куролесиц пошла на убыль... Витя был смущен вопросом Циммербад – невинным вроде: мол, твой талант от гибели спасен, так почему же он пока бесплоден? В ответ вспылил: «Не прерывай процесс обдумыванья очерков и пьес!» Хотя в душе, конечно, понимал, что надо приниматься за работу... И как-то, со словами «кончен бал!» и, подавив страшнейшую зевоту, устроился за письменным столом. В листок тетрадный вперился глазами. Потом решился и, взмахнув пером, покрыл его чеканными словами. (Слова и вправду были неплохи: он записал Высоцкого стихи). Таким путем недели две потом изображал писательские роды: ходил, курил, листал какой-то том и пил без меры сельтерскую воду; безумный, весь в чернилах и дыму, писал и рвал бумагу оголтело... Но это представление ему и самому, признаться, надоело. Сказал: «Пегас не прилетел пока. Пойду-ка выпью свежего пивка!» И он пошел в соседний ресторан, где заправлял почти однофамилец – из Еревана Гагик Сундукян, округи и поилец и кормилец; готовил первоклассную долму, шашлык, кутап и тыкву с чечевицей, и бывшие советские к нему тянулись постоянно вереницей. И армянин, отзывчивый толстяк, друзей поил нередко «просто так». Он принял Сундукова, как отец, поставил пиво в запотелой кружке и произнес: «Вай, Витя, молодец, что сам пришел. А где твоя старушка?» – «Да дома, – отмахнулся наш герой. – Все ждет, когда устроюсь на работу...» – «Ko мне пойти не хочешь, дорогой?» – «Так ты ж меня заездишь!» – «Я? Да что ты!» – «А кем возьмешь?» – «Начальником». – «Да ну?! Я эту должность вряд ли потяну». «Хочу открыть массажный кабинет, в котором посетитель наш немецкий за сотню-полторы своих монет пройдет массаж типично по-советски: помнет бока в больших очередях, локтями поработает в трамвае... Все – в телогрейках, кепках, сапогах... А ты над ними – вроде «вертухая». – «А сколько дашь?» – «Три тыщи в месяц дам». И Сундуков ответил: «По рукам!» Удача! Пруха! Сундуков – орел! И даже – исключение из правил! Он помещенье быстро приобрел, потом его с дизайнером обставил, людей нашел, одел и натаскал (такого не бывало в жизни фарта!), рекламу сделал – выше всех похвал! (Ему, конечно, помогала Марта, чтоб напечатать в лучшей из газет). И вскоре заработал кабинет. В нем побывали светлые умы и вся аристократия Берлина. А посетив, они сказали: «Мы не знаем экзотичнее почина. У Циммербад великолепный муж. Теперь мы лучше понимаем русских. Но хорошо бы испытать к тому ж – еще и секс по-русски на закуску: в подъезде, на гумне, когда мороз...» И Сундуков задумался всерьез. Поскольку Гагик охранял престиж своей армянской фирмы чрезвычайно (и даже не взирая на барыш), то надо было суетиться тайно. Пристроив к «кабинету» флигелек и взяв туда славяночек типичных, они открылись. Вмиг на огонек мужчины полетели энергично. Активно заработал «филиал», а Витя только денежки считал. Вот виды предлагаемых услуг: «Секс в русской бане с веником и паром», «Секс на печи под завыванье вьюг» и «В лагере на двухэтажных нарах», «В квартире коммунальной, где во сне за ширмой хнычут малые ребята», «На лестничной площадке на окне» и «В будке телефона-автомата». А самый смак: «Соитие в борьбе на папках из архива КГБ»! Какой триумф! «Массажный кабинет» в труде своем был яростен и ярок, и кабинетный месячный бюджет перевалил за двести тысяч марок. Витек себя почувствовал в седле, купил – как такса, длинную – машину, с бассейном виллу, катер в том числе, и тратил деньги в модных магазинах. Само собой, одаривал жену (но, если честно, не ее одну). Вначале вспыхнул у него роман с подругой Марты, католичкой истой. Затем – с одной из собственных путан, которую пришлось уволить быстро. Отправился он как-то поутру избавиться от ноящего зуба – и прямо в кресле трахнул медсестру, у бормашины, чувственно и грубо. Усердно расширял любовный круг, и как-то все ему сходило с рук. Но вот однажды прозвенел звонок, и Витя трубку снял неторопливо. Услышал он приятный голосок, проговоривший сладко и учтиво: «Я вице-Мисс «Красавица Москвы». Нуждаюсь и в опеке, и в защите. Приехав, месяц не могу, увы, найти работу. Может, вы дадите? Ко всякому готова я труду...» И он ответил: «Приезжайте. Жду».
Глава четвертая Теперь о героине речь пойдет. Звалась она Карицкая Аглая. Ей миновал уж двадцать третий год, и у нее семья была такая. Отец – еврей, Карицкий Самуил, былой интеллигенции осколок, отиты с гайморитами лечил – непревзойденный детский ларинголог. Но собственных детей не уберег от скользких и сомнительны дорог. А мать была в девичестве Кузмич – по виду белоруска и по предкам. Преподавала музыку. Достичь смогла высот профессорских. Но редко бывала дома. А в семье у них хозяйством занималась баба Алла: бежала на любой и крик, и чих, варила, подметала и стирала. Был у Аглаи также младший брат – хиппарь, лентяй и жуткий психопат. Родившись в шестьдесят седьмом году, росла она в условиях застоя, когда вождей партийных лабуду вбивали в поколенье молодое: «На Западе – убийства и разврат! У нас – порядок необыкновенный!» И наша Глаша много лет подряд считала это правдой несомненной. И ликовала: «Повезло же мне, что я живу в порядочной стране!» Была невзрачной паинькой всегда, старательно готовила уроки, и школьная ехидная среда ее считала тёлкой недалекой. Но прямо опупел девятый класс, увидев после лета нашу деву, которая и в профиль, и анфас из прачки превратилась в королеву. И глазки были аспида черней, и ножки начинались от ушей. Как будто бы в нее вселился бес! Что сделалось с примерной ученицей? Всегда и всюду, логике вразрез, хотелось ей прилюдно обнажиться. А каждый шпиль и каждая труба мгновенно ей напоминали фаллос... Внутри нее все время шла борьба, и силы для наук не оставалось. А стоя в дэше, забывала страх и тискала себя во всех местах. Пришлось глотать горстями тазепам и расслабляющие снадобья иные, чтоб как-то, хоть и с горем пополам, экзамены осилить выпускные. Приемные экзамены затем сдавала в уважаемом ин-язе. И поступила, в общем, без проблем – благодаря звонкам, деньгам и связям. (Хотя Аглае нужен был не вуз, а просто регулярный коитус). Но здесь нашла избранника она! Им оказался Гиви Церетели – грузин-красавец, толстая мошна, умелый и в застолье, и в постели. Папаша, Церетели Автандил, был в Грузии цветочный воротила и свадьбу им такую закатил, что пол-Тбилиси пьяная ходила. Медовый месяц тоже был силен: морской круиз Одесса-Лиссабон! И наша Глаша до корней волос влюбилась в Запад, пламенно и жгуче. И сразу мужу задала вопрос: «А может, нам остаться будет лучше?» Но Гиви рассмеялся: «Нет, уволь. На кой мне жить на Западе, как нищий, когда в эС-эС-эС- эРе я – король? Короче, от добра добро не ищут». И ей пришлось последовать за ним – Отечества глотать постылый дым. Их быт организован был весьма, с чертами и достатка, и уюта: машина, «видик» и нарядов тьма, квартира ЖСК за инвалюту, путевки, ипподромы, пикники, питье, жратва – буквально до отвала... Катились беззаботно их деньки! Вначале это очень забавляло, но вскоре надоело. И опять о Западе она взялась мечтать.И вот случился конкурс красоты. Аглая – к мужу: «Ты не против, Гиви?» Но муж сказал: «Подобной срамоты я не стерплю как горец горделивый. Решай, Аглая: конкурс или я!» – «Ты деспот!» – «Я не деспот, я хороший». – «Тогда позволь!» – «Не стану!» – «Ты свинья!» – «Сама свинья. Пойдешь на конкурс – брошу. А может быть, зарежу». – «Самодур!» – и, плюнув, понеслась на первый тур. Явилась. Протолкалась. Сотни фей блеснуть хотели красотою смело. Жюри из утомившихся мужей с немалым отвращеньем их смотрело: «Пройдитесь... повернитесь... Все. Пока!» Но вот зашла Карицкая, и сразу в комиссии четыре мужика буквально задрожали от экстаза. Вскочили и вскричали вчетвером: «Прекрасно! Восхитительно! Берем!» На дачу под Москву на инструктаж отправили всего девиц двенадцать, где их кормили, делали массаж, учили танцевать и улыбаться. А Сева-физкультурник на бегу на тренировке говорил Аглае: «Артачиться не станешь – помогу. Я всё жюри великолепно знаю». Аглая отвечала: «Ах ты мразь!» – и Севе-дураку не отдалась. Но вот и достопамятный финал! Народу – масса, перед входом – драки, ТВ, бомонд, в огнях концертный зал, ведущий Якубович в черном фраке, и спонсоров рекламные щиты, и у жюри взволнованные лица... Парад московской женской красоты! Но всем пришлось Карицкой покориться, когда купальник-мини был на ней, являвший чудо попки и грудей. Она смотрелась, как звезда кино, изящности и стройности мерило, а улыбаясь, всех сражала. Но... ей баллов для победы не хватило. Другая дива (странные дела!), все конкурсы прошедшая натужно, для зала неожиданно была увенчана короною жемчужной. (По слухам, был за деньги куплен приз). Корецкая же стала вице-Мисс. Ей дали шубу, пляжный гарнитур, духи, перчатки и цветов корзину, а к этому еще – бесплатный «тур»: возможность прогуляться по Берлину. Она сказала мужу: «Я туда поеду на рекламную работу». – «Сниматься голой?» – «Может быть». – «Тогда найди себе другого идиота!» – «Найду!» – «Попробуй! – закричал грузин. – Убить обоих прилечу в Берлин!» Но вот пришла минута улетать. Ее семья родная провожала: расстроенный отец и злая мать, веселый брат и в горе баба Алла. Сказал отец: «Наскучит – жми назад». Сказала мать: «Аглая, ты – маньячка». – «Ты вызов мне пришли, – канючил брат. – Не сможешь вызов – так хотя бы жвачку». Карицкая имела важный вид, а баба Алла плакала навзрыд.
В Берлине поджидал ее сюрприз: толпой ходили русские сильфиды, желавшие показывать стриптиз и для реклам сниматься в голом виде. Вдобавок был укомплектован штат гетер, и гейш, и просто проституток... Куда ни сунься – голые стоят... И вскоре Глаше стало не до шуток: куда идти? Вражда со всех сторон... И тут ей дали Витин телефон. Глава пятая Теперь я напишу ее, портрет, какой она предстала перед Витей: на ней был строгий черный туалет и черные колготки (извините!), как антрацит – и кудри, и глаза... Зато сапожки, сумка, ноги, губы, сияли красным. Чисто, как слеза, сверкали перламутровые зубы. Ресницы – крылья. И задорный нос... «О, Доннерветтер!»* – Витя |