|
Михаил Казовский
ОНА БЫЛА ЧУЖОЙ ЖЕНОЮ… (Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка)
Исторический роман
«Все это было бы смешно, Когда бы не было так грустно…» М. Лермонтов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Кинжал Грибоедова
Глава первая
1. – Ваша милость, Егор Федорович, к вам приехали. Молодой человек приоткрыл глаза и увидел стоящего перед ним слугу Ваську. Длинный, тощий, тот кивал удивительно маленькой для его роста головой, волосы расчесаны на прямой пробор. – Да кого ж нелегкая принесла в этакую рань? Васька ухмыльнулся: – Рань, конечно, не рань, ибо полдень скоро. – Да неужто полдень? – Точно так-с, через четверть часа. – Вот ведь незадача! – барин сел, сморщил круглое армянское личико. – Ничего не соображаю. Много я вчера выпил? Веки у слуги иронически опустились: – Скажем так: немало-с. Песни пели-с и кричали, что хотите жениться на мамзель Вийо. – Господи Боже мой! А она слыхала? – Нет, они к тому времени убыли с поручиком Николаевым. – Слава Богу. – Молодой человек помассировал пальцами виски. Помычал и внезапно вспомнил: – Кто приехал-то? – Ваш троюродный братец. – Братец? Что за братец? – Господин Лермáнтов. Барин от удивления сразу протрезвел: – Лермонтов? Мишель? – Точно так-с – Михаил Юрьевич. – Наконец-то! Что же ты, дурак, его не впускаешь? – Так они в саду сидят, отдыхают. Трубку курят-с. – Ну, зови, зови! И Егор Ахвердов бросился скрывать следы безобразий от вчерашнего вечера: вереницу пустых бутылок, апельсинные корки и сухие виноградные веточки, дамские панталоны на спинке стула и рассыпанные по полу шпильки. Понял, что порядок навести не успеет и махнул рукой. Мачеха Егора доводилась кузиной покойной матушке Михаила. Выйдя замуж за генерала Ахвердова (Ахвердяна), долгое время с ним жила на Кавказе, в Тифлисе, в собственном их доме на улице Садовой, а затем, похоронив мужа, переехала с дочерью и внуками в Петербург. Но Егор, пасынок, сын Ахвердова от первого брака, подпоручик Грузинского гренадерского полка, продолжал служить. Дверь открылась, и вошел Мишель. Оказался он ниже среднего роста, очень широкоплеч и заметно кривоног, как и большинство бывалых кавалеристов. Жидковатые волосы выглядели прилизанными. На губе топорщились редкие усы. Но глаза и улыбка были хороши: черные зрачки источали волю, силу и ум, а красивые, ровные, белые зубы просто ослепляли. – О, кого я вижу! – произнес приезжий на французском и захохотал, как ребенок. – Ты ли это, Жорж? Полысел весьма. Все еще б…дуешь? Не пора ли угомониться? – Нешто ты не б…дуешь, Миша? – покраснел Егор. – Я? Нимало. Веришь ли, за дорогу от Ставрополя до Тифлиса ни одной не уестествил. – Что ли прихворнул? – Нет, спешил ужасно. Почитай, три последних дня находился в седле. Так боялся опоздать к прибытию его императорского величества. – И напрасно: по депешам, он еще плывет сюда по Черному морю. Будет здесь, я думаю, через десять дней. – Ну и превосходно. Хватит о делах. Дай тебя по-родственному обнять, братец. И военные стиснули друг друга порывисто. Сели, закурили. – Ты, Мишель, совершенно не меняешься, – произнес Ахвердов, щурясь от дыма. – Все такой же шутник, как я погляжу. – Да какие шутки, Жорж, коли прогневил самого царя-батюшку! Тут уж не до смеху. – А зачем полез на рожон? «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»! Мы читали, читали. Удивлялись твоей смелости. И неосмотрительности. – Ах, оставь, право. Я устал с дороги, ты же мне морали читаешь. Сам – наперсник разврата, – и, поддев каблуком сапога, вытащил из-под дивана те самые дамские панталоны. – Прекрати! – вспыхнул Жорж и опять затолкал трусы под диван. – Вот что: будем завтракать! – крикнул звонко: – Васька! Где ты там? Живо беги в трактир за снедью. Но приезжий его остановил: – Погоди, я не голоден вовсе. То есть, голоден, но теперь был бы рад помыться. Прикажи баньку затопить. Армянин рассмеялся: – Баньку? Затопить? Ишь, чего надумал! Здесь тебе не Россия, бань своих не держим. И не знаем ничего лучше наших тифлисских. Лермонтов расплылся: – Тех, о которых Пушкин пишет в «Путешествии в Арзрум»? Славно, славно! Так идем немедля! – Что ж, изволь, идем. Дай лицо только сполосну. – И опять позвал: – Васька, умываться! – А когда слуга появился, снова приказал: – И сорочку чистую. Принеси вина. – Обернулся к гостю: – Голову хочу полечить. И за встречу выпить. – Да, за встречу – святое дело.
2. Собственно, Тбилиси (Тифлис) и возник на этом месте: серные источники – «тбили» или «тфили» по-грузински, «теплые» – дали название самому городу. Весь же квартал, растянувшийся вдоль набережной Куры, называется Абанотубани – «квартал бань». Видом своим те напоминают лезущие из-под земли шляпки больших грибов, а по центру каждой шляпки – маленькая башенка: в ней окошки для вентиляции и света. – Нам сюда, сюда, – направлял Мишу троюродный брат, – мы идем в Бебутовские, в них пристойнее. Стены внутри и впрямь оказались отделаны мрамором, пахло дорогим мылом, травами и мускусом. Подлетевший банщик-татарин, как болванчик, закланялся: – Милости просим, Егор Федорыч, рады мы, что не погнушалися… осчастливили… – Вот что, Ахметка, нашего гостя из Петербурга пусть попользует старина Гумер – он такой искусник, а меня – кто свободен. И вели принести вина, фруктов, а потом чаю с выпечкой. – Слушаюсь. Исполню. Как же было приятно вылезти теперь из сапог, скинуть мундир и брюки, лечь на чистую простыню, расстеленную пространщиком, вытянуться, обмякнуть и отдаться массажу, жесткой шерстяной рукавице и приятному полотняному пузырю в мыле! Тело расцветало, поры открывались, каждая клеточка начинала петь. А затем с Жоржем не спеша спуститься в мраморный бассейн с обжигающе горячей серной водой и присесть на мраморные ступеньки, погрузившись по грудь. – Нравится? – улыбался Ахвердов; он, распаренный, жаркий, со взъерошенными усами, смахивал на мартовского кота. – Я блаженствую, – отзывался Лермонтов, глядя из-под полусомкнутых век. – Но не выдержу долго в этом кипятке, верно. Как бы не сварилось чего! – Нет, вкрутую они не сварятся, – весело успокаивал Егор. – Разве что «в мешочек»… Оба гоготали. Завернувшись в белоснежные простыни, пили вино и чай. По углам залы то же самое делали и другие многочисленные посетители – ели, пили, оживленно болтали. Слышались взрывы смеха. В этой части баня напоминала трактир, только все сидели, закутавшись в простыни, походя тем самым на римских патрициев, и к тому же отсутствовали дамы: это был «мужской день». Михаил рассказал, что направлен в Нижегородский драгунский полк, штаб-квартира которого находится в селении Караагач в Кахетии; должен был явиться еще неделю назад, но никак не мог поспеть раньше. – Хорошо тебе, – оценил троюродный брат мечтательно, – рядом Цинандали. – Ну и что ж с того? – В Цинандали живут князья Чавчавадзе. Нина Чавчавадзе – вдова Грибоедова, младшая ее сестрица Екатерина, их почтенная матушка княгиня Саломе. Непременно проведай, передай поклон от меня. Мы ведь с детства в дружбе. Маменька моя давала уроки музыки и французского Нине с Катенькой. У Мишеля загорелись глаза: – Дочери пригожи? – О, не то слово! Нина смуглая, черноокая, чернобровая – настоящая царица Тамар. А Екатерина попроще, хохотушка-проказница, и глаза голубые. – Помолчал и заметил: – Но на Нину планов уж не строй – до сих пор в трауре и дала зарок, что не выйдет замуж после Грибоедова. – А насчет младшенькой? Тот пожал плечами: – Разве что, пожалуй, платонический флирт… У ее родителей есть серьезные виды на его высочество князя Дадиани. Он правитель Мегрелии, не тебе чета. Ты уж извини. Лермонтов надулся: – Ох, подумаешь – князь! Против нашего брата, поэта, у любого князя кишка тонка. Армянин иронично фыркнул: – Ну, попробуй, попытай счастья. Может быть, и выгорит.
3. А на улице после бани оказалось не намного прохладнее: был уже конец сентября, но жара стояла приличная, и на небе ни облачка. Вслед за господами шли их слуги: за Ахвердовым – Васька, а за Лермонтовым – Андрей Иванович, состоявший при нем со младых ногтей. Маленькому Мише подарили его однажды на именины, и холоп растил барчука как дядька, следовал за ним и в Москву, и в Петербург, и в ссылку на Кавказ. Даже заведовал кассой хозяина. Миша называл его Андрей Иванычем, но на «ты». В этом 1837 году стукнуло слуге 42. Вышли вчетвером к причалам Куры и полюбовались рекой – водяными мельницами, выдвинутыми мостками к самой быстрине, лодками под парусом, рыбаками по колено в воде, удочки из ветвей орешника. Жорж служил гидом и, вращая корпусом, пальцем указывал на достопримечательности: древний замок Метехи, а напротив – руины крепости Карикала, что была разрушена десять лет назад сильным землетрясением. – Там, на склоне Святого Давида, Грибоедов и упокоен. Хочешь посетить его склеп? – Непременно, но не теперь. Мне пора предстать пред очи генерала Розена, засвидетельствовать прибытие. – Ну, тогда нам на Алавердскую. По пути, на торговой площади – на «татарском майдане» – Лермонтов купил сафьяновые чувяки с серебряными позументами черкесской работы (изначальная цена была три рубля серебром, но совместными усилиями удалось сбить ее до двух). Здание штаба отдельного Кавказского корпуса словно вымерло – только часовые у входа и писари внутри. – Здравствуй, Поливанов, – заглянул в одну из комнат Егор. – Отчего никого не видно? – Оттого что с утра главнокомандующий выехал на Дидубийское поле, где его величество станет учинять смотр. Ты-то здесь зачем? Вот ужо будет тебе взбучка. Но Ахвердов не растерялся: – Друга я и брата встречал, прибывшего из Петербурга. Разреши отрекомендовать: корнет Лермонтов. Оба офицера вытянулись по струнке, щелкнув каблуками. – Вы, корнет, не родич ли тому Лермонтову, что стихи пишет? Михаил улыбнулся: – Это я и есть. Поливанов ахнул: – Да неужто? Вот ведь как бывает – не гадал, не чаял… Разрешите руку вашу пожать? – Сделайте одолжение, сударь. – А когда барон Розен обещал вернуться? – задал вопрос Егор. – К вечеру, должно быть. Я уж доложу. – Доложи, голубчик, очень нас обяжешь. Мы пока пойдем пообедаем. Коли что – так пришли за нами кого-нибудь – Так и есть, пришлю. И действительно: только заказали вина и холодных закусок, как примчался из штаба вестовой: – Стало быть, велели господам офицерам тотчас же прибыть. Выругавшись по матушке, приказали половому придержать заказ и пошли к начальству. Генерал-лейтенант Розен, по происхождению из Эстляндии, был мужчина маленький, но надменный и неласковый, как Наполеон; он смотрел на всех собеседников снизу вверх, словно сверху вниз. Покивав слегка на приветствия прибывшего Лермонтова, пробежав глазами его документы, выразил неудовольствие: – Что-то вы подзадержались в пути, корнет. Целая неделя по Военно-Грузинской дороге – уж не много ли? – Каюсь, ваше превосходительство: был заворожен здешними красотами и не мог себя заставить тронуться то с того, то с иного места, прежде чем не сделать картинку карандашом или маслом. – О, так вы не только поэт, но и художник? – отозвался Розен – впрочем, не без насмешки в голосе. Михаил ответил серьезно: – Я не льщу себе столь высокими прозвищами: не художник и не поэт, но военный, пишущий стихи и картины. – Этак лучше. Так что отправляйтесь, господин военный, в собственную часть побыстрее. Ваш Нижегородский драгунский полк скоро должен выступить в сторону Тифлиса, чтоб принять участие в смотре на Дидубийском поле. Лермонтов молчал. У барона вопросительно поднялась кверху бровь: – Что-то вам не ясно, корнет? |