Михаил тяжело вздохнул:

– Ты такой правильный, мон шер. Точно Алексей Илларионович, дядька наш с тобой.

– Микки, фи! Генерал-майор Философов – нам не дядька, а воспитатель.

– Хорошо, воспитатель. Я его люблю, как и ты, но уж больно он менторски подходит. То нельзя, сё нельзя… Жизнь кругом бурлит! Страсти человеческие кипят! А великие князья – словно схимники в кельях, словно бы скопцы, лишены всего. Мне обидно.

– Доля наша с тобой такая. Многое дано – но и спрос большой. На интрижки любовные мы размениваться не можем.

Младший брат неожиданно возразил с горячностью:

– Что ты называешь интрижкою? Если связь греховная, плотская, да еще с последствием в виде незаконнорожденных, я согласен – нет, нельзя, лучше избежать. Но возвышенная, чистая влюбленность? Увлечение без греха? Разве это худо?

Николай поморщился снова:

– Разумеется, худо. Увлечение без греха – просто извращение. Если уж влюбился, должен добиваться всего. Именно – всего! А иначе – абсурд, вред для организма и психики. Лучше не влюбляться вообще. А для этого – не ходить на балы, чтоб не искушаться.

Михаил усмехнулся:

– Заниматься муштрой и потешными атаками в поле!

– Да, к примеру. Очень отвлекает от дам.

Ехали какое-то время молча. Наконец, младший произнес:

– На словах ты, конечно, прав. И умом я с тобой согласен. Но в душе нечто протестует – хоть убей, не могу примириться с твоими взглядами. И потом никто не поймет, в первую очередь папá и мамá, если мы начнем манкировать царские балы.

Старший покивал:

– В том-то всё и дело! И поэтому посещаю их скрепя сердце.

– Нет, а мне на них нравится. Несмотря на твои упреки.

Низи посмотрел на младшего с сожалением:

– Ах, какой же ты еще дурачок, Микки!

Тот расхохотался:

– Да, что верно, то верно: дурачком родился, дурачком и помру!

5.

Не напрасно утром у Натальи Николаевны разламывались виски – днем действительно случилась гроза, мощная, с духотой и зноем, потемнением неба вплоть до черноты, замиранием природы от страха, тишиной, тревогой, проблесками молний, приближающимися раскатами, страшным ливнем и ужасными ударами грома прямо над головой. Но к пяти часам пополудни непогода умчалась, в небе улыбнулась праздничная радуга, засияло солнце, и листва зазеленела с торжествующей силой. Хорошо дышалось. Насекомые побежали и полетели по своим насущным делам. Снова зачирикали птички. А болонка Натальи Николаевны – старенькая Зизи – наконец-то выбралась из-под шкафа, где сидела два часа к ряду, и пошла ласкаться к хозяйке – мол, прости меня, дуру окаянную, ничего с собой не могу поделать, как услышу гром, прямо цепенею. Но Наталья Николаевна, озабоченная сборами на бал, проявила к своей любимице некоторую холодность – провела по шерстке ладонью, а затем прогнала:

– Ладно, ладно, моя хорошая, не крутись под ногами. Мне не до тебя.

Мудрая собачка поняла всё как надо и, покорная, потрусила к месту своего обычного пребывания в будуаре Пушкиной-Ланской – на козетке в подушках.

Сборы приближались к финалу: платья перемерены и еще раз подогнаны, лихо отутюжены, вычищена обувь на выход и в особый короб уложены бальные туфельки, в ридикюли убраны всякие необходимые женские финтифлюшки, в том числе и кружевные надушенные платочки. Таша крутилась перед зеркалом, подправляя легкий свой макияж, а ее родительница пудрила носик; кучер закладывал коляску, а денщик Петра Петровича не спеша седлал его лошадь. Вот и сам Ланской вышел в залу – стройный, молодцеватый, несмотря на немалый возраст – 53 года, с пышными усами, желтоватыми по нижнему краю – от курения трубки. Был он кругл лицом и весьма, весьма добродушен. Обожал своих дочерей – Азю (Александру), Софу, Лизу. Но и к детям Пушкина относился с нежностью, по-отечески. И особенно – к Таше, самой непослушной. (Сыновья поэта сделались военными и давно служили: Александр – полковником, а Григорий – ротмистром, адъютантом командира гвардейского корпуса; дочь Мария вышла замуж за Тульского губернатора.) Таша, которой в мае исполнилось 16, продолжала жить с матерью и отчимом, славно пела и недурственно рисовала, но не придавала этим занятиям никакого значения. Мысли о замужестве, увлечение Коленькой Орловым, поглощали все ее существо.

Петр Петрович вышел в залу и раскатистым прокуренным голосом профессионального командира рявкнул:

– Ну-с, готовы, милые дамы? Время ехать.

В зале появилась жена и невозмутимо заметила:

– О, мон Дьё, что ты так кричишь? Мы тебе не солдаты.

– Миль пардон, ма шериз, я не рассчитал, – он склонился и поцеловал ее руку. – Ты сегодня великолепна. Это платье тебе к лицу.

Но Наталья Николаевна чуть наигранно попеняла:

– Перестань, не льсти неправдоподобно. Я с утра не в своей тарелке. Голова болела перед грозой.

– Но гроза прошла, засияло солнце, да и ты сияешь вместе с ним – так, что резь в глазах.

У нее на губах промелькнула улыбка:

– Ах, ты мастер говорить комплименты.

– Надо думать, Пушкин был мастеровитее?

Женщина дотронулась до его рукава:

– Полно, полно, мой друг. Мы договорились с тобой раз и навсегда: никогда никаких сравнений. Он – частица Вечности, а оставшимся в этом грешном мире надо дальше жить и любить друг друга. И не чувствовать ни в чем собственной ущербности.

– Понимаю, душенька. Полностью согласен. – И опять поцеловал ее пальчики.

Неожиданно в зале засияло новое солнышко – из дверей появилась Таша. Выше среднего женского роста для того времени (174 сантиметра), с рыжеватыми курчавыми волосами, убранными назад и заколотыми на затылке, синими глазами с изумрудными искорками, тонкой талией и великолепно очерченными плечами – девушка действительно выглядела богиней. И хотя лицо ее не было классически правильным – носик длинноват, а глаза чуть раскосы, – этим оно и привлекало, ибо идеалы скучны. В середине мочек сверкали небольшие бриллиантики. Тонкое бриллиантовое колье украшало шею, словно сделанную из матового фарфора. Платье сидело безукоризненно – белое в зеленый горошек; стянутое в талии, пышным колоколом ниспадало к ступням.

– О, сё манифик, манифик! – восхитился отчим. – Таша, ты принцесса из сказки.

Девушка польщено кивнула, сделав книксен. Ясная улыбка украшала ее лицо, смугловатое, гладкое; белизна зубов говорила о здоровье и молодости.

– Где твоя накидка? – деловито спросила мать. – Ехать в деревенской коляске с открытыми плечами – моветон. Это не карета.

– Но ведь лето, мамá, – заупрямилась дочка. – Мне и так-то жарко, а еще в накидке!

– Ничего, ничего, потерпишь. На балу развеешься.

Выехали около семи вечера – генерал-адъютант в седле, и в начищенных его черных сапогах отражалось заходящее красное солнце. Дамы под зонтиками в коляске, в шляпках с завязками, с ридикюлями на коленях. Деревянные колеса (шин еще не знали) поднимали пыль на проселочной дороге. За деревьями мелькали купола Свято-Сергиева монастыря – Таша с сестрами часто здесь гуляла, тишина и покой обители заставляли мыслить возвышенно, одухотворяли. «Что сказал бы отец о моей влюбленности в Коленьку Орлова? – думала она, проходя не раз по этим аллеям. – Уж не заругал бы? Нет, уверена. Потому как чувство влюбленности лучше всех известно поэтам. А мамá утверждает, будто я в отца. Жаль, что не умею писать стихов. Я бы посвятила Орлову самые прекрасные строки».

Выехали из Стрельны и свернули на тракт, шедший к Петергофу – там в одном из дворцов и давали бал. Вскоре им открылся вид на море – темно-синее в это время, совершенно спокойное после грозы; облачка, подкрашенные солнцем в розовый цвет, походили на перья фламинго. Несколько крестьянских мальчишек, сидя на валунах, живописно рыбачили, шевеля удилищами, смастеренными из кривых длинных веток.

Без пятнадцати восемь въехали в огромные кружевные кованые ворота государевой резиденции. Петергофский парк поражал скульптурами, яркими лужайками, филигранно подстриженными кустами. Обода колес хрустко давили красный песок на дорожках. У парадного входа вереницей стояли прибывавшие экипажи – слуги помогали господам выйти, и возницы тут же спешили отъехать, чтобы уступить место следующим. Слышались веселая речь на французском, женский смех и шуршание юбок. Сумерки сгущались, и лакеи зажигали повсюду фонари и фонарики.

По центральной мраморной лестнице, устланной ковром, благочинно поднялись в основную залу. По бокам стояли лакеи в ливреях, ровно горели свечи, вспыхивая бликами в позолоте резных дверей, канделябрах, рамах картин и натертом до блеска паркете. По нему фланировали гости – в светском платье или мундирах, соответственно титулу, званию, должности и важности. Молодые дамы с открытыми спинами и плечами, в бальных туалетах, ярких, светлых тонов; зрелые, пожилые – в полностью закрытых, темных; все они обмахивались веерами и разглядывали друг друга в лорнеты. На балконе располагался оркестр. Слуги разносили шампанское, сладости. Разговор шел негромкий, чинный.

– Петр Петрович, как я рад вас увидеть! – обратился к Ласкому невысокий рыжеватый мужчина в голубом жандармском мундире. – О, Наталья Николаевна, разрешите мне вам засвидетельствовать… – И, склонившись, поцеловал ей руку.

– Очень, очень рады, Леонтий Васильевич, – отвечала она, но не слишком искренне. Дубельта-старшего она не любила – он казался ей хитрым, въедливым и двуличным. Помнила его, прикомандированного властями к Жуковскому – разбирать бумаги почившего Пушкина. Что из рукописей поэта кануло тогда в Третьем Отделении – знать никто не мог. – Разрешите представить вам, Леонтий Васильевич, дочь мою – Наталью.

Таша сделала книксен.

– О, какая прелесть! – шаркнул ножкой Дубельт. – Вы, мадемуазель, взяли лучшие черты вашей маменьки и покойного папеньки. Первая красавица на этом балу.

Девушка зарделась:

– Вы, наверное, шутите, мсье…

– Нет, нисколько. Я шутить не умею и всегда говорю то, что думаю. Например: был бы счастлив познакомить вас с младшеньким моим, Михаилом. Он недавно прибыл в отпуск с Кавказа.

– Я была бы рада…

– Он, конечно, шалопай и повеса, правду говорю, но женитьба, надеюсь, сможет побудить его жить степеннее.

– Стало быть, он женится? – уточнил Ланской.

– В том-то всё и дело, что нет! Я – теоретически. Ищем подходящую партию. – И взглянул на Ташу пристально.

Та поспешно опустила глаза.

– Значит, еще увидимся, – пафосно раскланялся шеф жандармов. – Миша где-то здесь, вместе с Колей Орловым. Как увижу – сразу приведу познакомить.

«С Колей, с Колей! – сладостно забилось сердце у влюбленной. – Коля тут! И его родители, разумеется… Может быть, увидят меня, я им понравлюсь, и не захотят чинить нам препятствий? Дал бы Бог, дал бы Бог! Уповаю на Его милость».

Церемониймейстер провозгласил выход августейшей четы. И под звуки гимна в распахнувшихся дверях появился его величество император Николай Павлович под руку с ее величеством императрицей Александрой Федоровной. Оба шли неспешно, торжественно. Вместе с тем – достаточно просто, с теплыми улыбками, то и дело кивая, увидав знакомые лица. Встали в полукруге, образованном скопившимися гостями. Царь заговорил. У него был низкий баритон, благозвучно рокочущий.

– Господа! – произнес он по-русски. – Рады всех приветствовать на нашем балу. И надеемся, что сегодняшний праздник вас не разочарует. Будем веселиться и отдыхать от трудов праведных!

Заиграла музыка, и монарх сопроводил супругу к царскому креслу, усадил, поцеловал руку. Александре Федоровне минуло уже 54. Ей, родившей семерых (четырех сыновей и трех дочек) и едва не умершей при последних родах, доктора категорически запретили впредь иметь детей; так что двадцать лет назад брачная жизнь супругов вовсе прекратилась. Благородная дама (дочка прусского короля Фридирха-Вильгельма III – принцесса Шарлота, ставшая в православии Александрой Федоровной), зная все потребности мужа, разрешила ему иметь фавориток. И монарх это дозволение с благодарностью принял, регулярно с тех пор ночуя с фрейлинами ее величества. Впрочем, в последнее время поостыл, возраст брал свое – 56 это не 38 и тем более не 24.

В зале появились танцующие – государь пригласил на котильон первую из фрейлин Вареньку Нелидову, облаченную в бархатное платье рубинового цвета. Вслед за ними в круг вошли трое великих князей – Александр, будущий император, Константин и, конечно же, Михаил (Николай Николаевич пил шампанское и стоял у стенки); все они двигались непринужденно, в кураже, элегантно и артистично. Замелькали алые и белые мундиры гвардейских офицеров и оливковые платья статс-дам. Николай Орлов кружился в паре с Ташей Пушкиной, лучезарной, счастливой. От бокала шампанского девушка слегка опьянела, но веселая атмосфера бала, музыка, сиянье нарядов, близость царствующих особ – это всё пьянило намного сильнее.

После танца он ее вручил стоявшей у колонны Наталье Николаевне, разговаривавшей с графиней Строгановой, собственной кузиной. Та, рассматривая двоюродную племянницу сквозь лорнет, восхитилась, грассируя:

– О, ма птит Ташá! Ты так выросла за последний год. И похорошела необычайно. Я хочу представить тебя ее величеству.

– А удобно ли это? – из приличия задала вопрос мать, зная, что удобно.

– Натюрельман! Приглашение для вас подписано государыней? Значит, и сомневаться нечего.

– Ну, тогда с Богом! – и Ланская перекрестила дочь.

Девушка с двоюродной теткой направилась в сторону кресел правящей семьи. Видя ее смущение, Строганова сказала:

– Не тревожься, моя хорошая, это не экзамен, ты ведь не собираешься становиться фрейлиной? Ни к чему ни тебя, ни царицу не обязывает. Некая формальность. Но довольно важная, чтобы чувствовать себя уверенно в светском обществе.

– Понимаю, ма тант.

Представление в самом деле оказалось коротким. Александра Федоровна благосклонно кивнула и произнесла по-французски:

– Как она прелестна! Даже ярче матери в ее молодости. – Обратилась к даме, сидевшей рядом: – Помнишь ли Наталью Гончарофф на излете тридцатых?

– О, конечно, – ответила та тоже по-французски. – Первая красавица Петербурга, все мужчины сходили по ней с ума.

– Государь не сходил, – тонко улыбнулась императрица. – Но кокетничал с удовольствием. – И опять кивнула представленной: – Будьте счастливы, милое дитя.

Пушкина присела в поклоне:

– Благодарна безмерно вашему величеству…

Не успела отойти вместе с теткой, как увидела рядом молодого розовощекого кавалера – выше среднего роста, был одет он в полковничий мундир артиллерии лейб-гвардии. И заговорил по-французски:

– Мадемуазель Пушкúн, честь имею пригласить вас на следующий танец.

Сделав книксен, Таша конфузливо прошептала:

– Окажите милость, мсье…

– Вы чудесно смотрелись в котильоне.

– Нас учили в пансионе благородных девиц…

– Стало быть, учение впрок пошло. – Он повел ее в круг танцующих. – Верно говорят – вы невеста графа Орлова?

У нее перехватило дыхание:

– Н-нет… пожалуй… То есть я мечтала бы… Но пока что Николай Алексеевич предложения мне не делал-с. Он боится, что его родители будут против.

Кавалер положил ей руку на талию, и лицо молодого человека неожиданно стало очень близко. Таша, глядя в упор, различила веснушки на его переносице. Тот сказал по-русски:

– Коли сделает предложение, не спешите давать согласия.

Девушка немного опешила:

– То есть, отчего же?

        – Оттого, что не самая лучшая партия для вас.

– А какая ж лучшая? – вспыхнула она.

– Потерпите немного, скоро всё узнаете, – и увлек ее в вихрь танца.

«Ах, какой наглец! – рассердилась Пушкина. – Что за право он имеет так со мной разговаривать? Вот пожалуюсь Коле – пусть пошлет ему вызов!» – и попробовала отвлечься, вслушиваясь в музыку и заботясь о правильности делаемых па.

После завершения тура молодой человек проводил партнершу к матери и отчиму. Шаркнул каблуком:

– Генерал! Мадам! – и, кивнув, торжественно удалился.

Петр Петрович крякнул:

– Ну-с, любезная Ташенька, я тебя поздравляю! Это настоящий триумф.

– В чем, папá? – удивилась падчерица.

– Ты хоть представляешь, с кем сейчас танцевала?

– С отвратительным типом, говорившим мне такие слова, что едва не дала ему пощечину.

Но родители только рассмеялись:

На с. 1

На с.3