СТРАСТИ ПО ФЕОФАНУ(авторское название «Нарисуй мир иной»)Исторический романГлава первая
1. Это у простых смертных не случается пира во время чумы. У гробовщиков же – напротив, самая страда, только успевай сколачивать ящики. Не до лакировки, не до драпировки. Трупы прибывают, люди мрут десятками, сотнями, надо хоронить по-христиански, дешево, но достойно. Главное – самому не поймать заразу, не свалиться, не оставить свою любимую мастерскую на чужих людей. И считать, считать денежки. А чума пришла в Константинополь из Крыма. Там, на южном побережье, старый греческий город-колония Феодосия оказался в руках итальянских купцов – выходцев из Генуи. Превратился в перевалочный пункт на торговом пути из Азии в Западную Европу. Получил новое название – Каффа. А монголы, внуки и правнуки Чингисхана из Золотой Орды, тоже не могли упустить лакомый кусочек. Хан Джанибек осадил Каффу и попробовал захватить. Но у золотоордынцев не было собственного флота, и блокировать крепость с моря не получилось. Несколько атак с суши тоже ничего не дали. И тогда разъяренный Джанибек, отступая, распорядился перебросить через стены города с помощью машин-катапульт несколько покойников, умерших от чумы. В Каффе вспыхнула эпидемия. Многие горожане в панике бежали – сели на корабли, плывшие по Черному морю в Галату, тоже колонию генуэзцев, примыкавшую к Константинополю. И уже из Галаты страшная болезнь поползла по византийской столице. В этот скорбный 1348 год более трети жителей города вымерло; остальные прятались в загородных имениях и по монастырям. Центр православия обезлюдел. На пустынных улицах гнили неубранные трупы крыс, собак и нищих. Смрадный воздух убивал все живое. И колокола на церквях оплакивали усопших. А прибыток гробовщика Никифора Дорифора приближался к тысяче иперпиронов – на такую сумму можно было купить двухэтажный каменный дом с палисадником. Нет, не зря говорил отец его, Лев Дорифор: самые надежные профессии – повар, врач и гробовщик, ибо люди не перестают есть, болеть и умирать. Сам Никифор был еще не стар – сорока лет отроду. Но семьи не имел, так как не любил женщин. Впрочем, и к мужчинам относился не лучше. Он вообще считал человечество ошибкой Создателя. Люди интересовали его исключительно как возможные будущие клиенты – то ли сами помрут, то ли станут заказывать гробы для родных. Мастерская досталась Никифору от отца. Старый Дорифор завещал ему все свои богатства. И недаром: сын учился прилежно, ревностно молился, не таскался за бабами. Правда, нрав имел мрачноватый, никогда не шутил и смеялся редко. Ну, да это не так уж важно. Зато младшенький, Никола, народился беспутным. Ни одна наука впрок не пошла. С детства безобразничал, лез в любую драку, без конца пел и танцевал, а когда подрос, пристрастился к выпивке и доступным девкам. В результате сбежал из дома – сделался бродячим фигляром, выступал на ипподромах и ярмарках. А какой отец подобное стерпит? Вот в сердцах родитель его и проклял. Отказал в наследстве. Ни единого медного фолла не оставил. И велел Никифору перед смертью: «Явится – гони в шею. Он тебе не брат и не сын мне боле. Опозорил наш честный род». – «Прогоню, прогоню, – отвечал Никифор. – Этим забулдыгам верить нельзя. Все имущество промотают и тебя же по миру пустят». Успокоенный отец тихо отошел в мир иной. Но Никола никогда не беспокоил старшего брата – не навещал, денег не просил, весточек не слал. Шалопут – одно слово. Да оно и к лучшему: меньше общения – меньше скандалов. Говорить им было не о чем. Да Никифор и с другими-то не часто болтал, только иногда с приятелем-живописцем Евстафием Аплухиром, жившим неподалеку. А вообще жизнь гробовщика наполняли только три вещи: мастерская, церковь и труды церковных философов – их он любил читать, сидя в одиночестве в воскресенье. В мастерской Дорифора было два наемных работника – Иоанн и Фока. Первый начинал еще при покойном Льве, бегал у него в подмастерьях, а теперь ходил в лучших константинопольских резчиках по дереву. Украшал гробы причудливыми орнаментами – хитросплетениями трав и цветов, солнц и звезд, существующих и мифических тварей. Впрочем, выполнял и простые заказы. Был сговорчив и терпелив. А его жена, Антонида, стряпала на всю мастерскую, в том числе для хозяина. И второй помощник, Фока, в виртуозности не уступал Иоанну. Относился к древесине как к женщине, – трепетно и чувственно; и она подчинялась его рукам, пела под рубанком – звонко и ликующе. Он любил запах свежесрезанных стружек, толстых шершавых досок, из которых можно изготовить нечто уникальное. Но, в отличие от напарника, очень уважал красное вино. А когда напивался, делался патологически злобен. И честил всех вокруг, утверждая, что они приносят ему несчастья: бывшую жену, убежавшую с итальянцем, Иоанна, не желавшего одалживать ему денег, Антониду, уверяя, что она всех когда-нибудь отравит своей готовкой, а хозяина обвинял в скупердяйстве и ханжестве. Обличительные тирады неизменно заканчивал словами: «Ничего, час еще пробьет, я еще устрою вам развеселую жизнь!» – и при этом поглаживал хлебный нож-тесак. Только вот никто Фоку не боялся, знали: протрезвеет – притихнет. Лет ему было тридцать пять, раз в неделю он посещал проститутку, а свою нерастраченную энергию вкладывал в работу. К счастью, эпидемия обошла стороной мастерскую Дорифора: все остались живы. И к тому же неплохо подзаработали на чужой беде. Только опасались пока выходить из дома, ждали, когда городские власти приведут улицы в порядок. Лишь одна Антонида отпирала дверь для клиентов и для мальчиков-посыльных, доставлявших молоко, хлеб и рыбу из соседних лавок. И однажды утром она поспешила на дверной стук. Но, открыв, очень удивилась: перед ней стоял молодой монах, бородатый, бледный, его чернявые длинные волосы из-под шапочки-скуфьи трепетали от прохладного утреннего ветра. На руках он держал ребенка – исхудавшего мальчика лет одиннадцати-двенадцати, непонятно – мертвого или живого, потому что глаза несчастного были закрыты, голова запрокинута, а рука, свесившись, болталась совершенно безвольно. – Господи Иисусе! – прошептала кухарка, в страхе перекрестившись. – Что сие означать должно? Инок не ответил впрямую, а спросил в свою очередь: – Здесь ли проживает гробовщик Дорифор? – Точно, проживает, многие ему лета. Но покойников мы не принимаем. И тем более – чумовых. Только исполняем заказы для похорон. Рассердившись, чернец сказал: – Тьфу, не каркай, женщина! Он живой пока. У него не чума, а голодный обморок. Антонида тоже обиделась: – Ну, а мы при чем? Здесь не богадельня. Оборванцам не подаем. Брат во Христе дернул нижней губой и проговорил с неприязнью: – Позови хозяина. Не к тебе, но к нему я пришел. – Он и слушать тебя не станет. Больно надо было– к каждому прохожему выходить! – Ну, так объясни вразумительно, глупая ты баба, растолкуй доходчиво, что принес я его племянника... – Как – племянника? – ахнула жена Иоанна, отступая на шаг. – Очень просто. Это сын преставившегося недавно Николы, акробата и плясуна. А жена его, тоже акробатка, отошла в мир иной на неделю раньше. Мальчик – сирота. Чудом уцелел после моровой язвы. – Свят, свят, свят! – перекрестилась стряпуха, глядя на монаха испуганно. – Вот ведь! Страсть какая! Сирота! Я сейчас доложу хозяину. Вскоре появился и сам Никифор – в длинной ночной рубахе и ночном колпаке; только что лежавший под одеялом, он невольно ежился от колючей утренней свежести. Оглядев монаха с ног до головы, глухо произнес: – Говоришь, Никола преставился? Это сын его? А не врешь? Как тебе поверить? – Документ имею. Выписку из церковной книги, данную дитю при крещении. – Как же он крещен? – Феофаном. Почесав кадык, Дорифор вздохнул: – Ладно, заноси. Будем разбираться. – А потом, пропуская инока мимо себя, проворчал негромко: – Принесла нелегкая! Вечно от Николы какие-то неприятности!
2. Феофан появился на свет в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта 1336 года. Схватки у матери начались неожиданно, и Никола на одной из цирковых кибиток спешно помчал супругу в родильный дом – заведение, устроенное властями для нищенок (вид бездомных, что рожали прямо на улице, издавна оскорблял общественную нравственность). Но доставить жену вовремя не успел, и пришлось ему самому принимать ребенка под звездным небом. Благо, та весна была теплой, и мальчонку не застудили. Звали жену Николы Манефа, и была она крещеной татаркой – из числа тех детей, что татары продавали купцам-генуэзцам в рабство. Генуэзцы же везли их из Крыма в Константинополь и затем в свою очередь продавали богатым грекам. А когда хозяйка Манефы, овдовев, уходила в монастырь, отпустила девочку на свободу, написав ей вольную. И Манефа прибилась к труппе бродячих акробатов. Стройная и гибкая, выступала с канатоходцами. Здесь, на представлении и увидел ее Никола. Ей в ту пору минуло шестнадцать, а ему – девятнадцать. Оба полюбили друг друга с первого мгновения и уже не могли расстаться. А поскольку товарищи Манефы отправлялись кочевать по другим городам империи, младший сын Дорифора без малейших на то сомнений бросил отчий дом и отправился вслед за ними. Вскоре молодые сыграли свадьбу, обвенчавшись в церкви. А спустя год и восемь месяцев стали счастливыми мамой и папой. Феофан был похож на обоих: от отца взял курчавые темно-русые волосы, нос горбинкой и сухопарость, а от матери – серые смеющиеся глаза и задорную ямочку на щеке. Детство его прошло в кочевых кибитках и на городских ипподромах, где родители выступали, а с шести с половиной лет начал выступать вместе с ними, научившись жонглировать шариками и скакать на лошади. Жили весело, хоть и бедно. Воспитанием сына в основном занимался Никола – ведь Манефа не умела ни писать, ни читать, лишь ходила с отпрыском в церковь и, показывая иконы, объясняла, кто какой святой и чему покровительствует. В общем, Феофан был довольно дик и необразован по сравнению со своими сверстниками из приличных семей. Эпидемия моровой язвы их застала в Малой Азии, возле Халкидона – городка, что располагался напротив Константинополя, на другом берегу Босфора. Там стоял мужской монастырь Великомученика Неона, и артисты попросились туда на постой. Но монахи, опасаясь заразы, никого не впустили. И разумно сделали, потому что вскоре половина труппы отдала Богу душу, а вторая лежала при смерти. Только трое иноков, подвергая себя опасности, вышли из обители и ухаживали за хворыми. Двое из них тоже вскоре умерли. А Никола, похоронив Манефу и готовясь уйти вслед за ней, перед смертью сказал чернецу Аверкию: – Друг любезный, не оставь беспризорным Феофанушку. Если выживет, отвези в Константинополь, к брату моему – видному гробовщику Дорифору. Он живет между площадью Тавра и Месой. Человек известный, дом его тебе укажет любой... Может быть, племянника не прогонит... И Аверкий исполнил последнюю волю акробата. Покопавшись в вещах покойного, не нашел ни одной монетки, на которую можно было бы купить хлеба. Только реквизит и заштопанные костюмы для выступлений. Да пергамент-метрику о крещении Феофана. Целую неделю ждал оказии, чтобы переплыть Босфорский пролив, сам кормился и кормил мальчика подаяниями. Оба отощали и едва не умерли с голоду. Но в конце концов оказались на пороге мастерской Никифора. Антонида и Иоанн, приподняв подростка и разжав ему зубы, влили в рот горячее молоко. Тот закашлялся и открыл глаза. Произнес чуть слышно: – Где я? Кто вы? – Успокойся, деточка, – ласково сказала кухарка. – Мы твои друзья. Ты в дому у дяди, брата твоего папеньки. Все опасности уже позади. Феофан, подумав, судорожно сглотнул и проговорил: – Можно мне еще молока? – Ну, конечно, милый. Накормили и напоили также Аверкия. Инок подобрел и, слегка захмелев от еды, стал преувеличенно рьяно ратовать за ребенка: мол, такой смышленый и трудолюбивый, шустрый, восприимчивый, что Никифору не найти подмастерья лучше. И еще, продолжал чернец, христианский долг любого – помогать ближнему своему; а уж тут ближе не бывает – сын родного брата! – Да не выставлю, не тревожься, – отвечал гробовщик, впрочем, без малейшей нотки радости в голосе. – Я Николу не любил в самом деле. Мы его с отцом не любили... Потому как – позор семьи. Вертопрах и башибузук... А дитя – невинно. Сын за родителя не отвечает. Пусть живет. Гость благодарил от души. А потом вдруг заторопился, начал собираться и прилечь вздремнуть совершенно не пожелал. Но провизию на дорожку, собранную ему в узелок, – хлеб, творожный сыр, огурцы и яблоки – принял с удовольствием. С тем и отбыл. А парнишка постепенно восстанавливал силы. Дядя разрешил ему искупаться в собственной лохани (сам Никифор брезговал ходить в термы и предпочитал ополаскиваться дома), выделил из своих негодных вещей кое-что на первое время – нижнее белье, несколько рубах и портов, быстро укороченных и подшитых стряпухой, стоптанные туфли. И когда Феофан полностью уже пришел в норму, гробовщик пожелал с ним беседовать. Принял его в своей комнате, где стояло на полках множество фолиантов – Библия, Евангелия, сочинения богословов и светских авторов. Мальчик как увидел эти сокровища, так и замер в недоумении, широко распахнув глаза. Дорифор-старший уловил его взгляд и самодовольно захмыкал: – А-а, таращишься? Не читал тебе отец умных книжек? – Не читал, – признался племянник и смущенно потупился. – Где ж ему! Понятно... Сам-то знаешь грамоту? Тот пожал плечами: – Разбираю буквы с грехом пополам. – Надобно учиться. Неучей у нас – пруд пруди, а людей знающих, воспитанных – раз, два и обчелся. И поэтому они ценятся немало. Взять хотя бы невольников с площади Тавра, – он взмахнул рукой, – раб необразованный стоит 20 иперпиронов, а ремесленник – 40, а писец – 50, а уж ежели какой-нибудь лекарь – так целых 60! Мы же люди свободные, состоятельные, и своему сословию должны соответствовать. Дядя сел и позволил мальчику тоже сесть напротив. Посмотрев на него, спросил: – Как вы жили с отцом-то? Нищенствовали, поди? Феофан поник, хлюпнул носом, и из глаз его побежали слезы: – Нет, мы жили славно... Может быть, не кушали досыта, это правда, и ходили не в лучших нарядах... Но зато любили друг друга – очень, очень сильно. Маменька такая была... добрая, веселая!.. Пела, как никто не поет! А отец, как послушает ее, как обнимет и поцелует, так и скажет ласково: «Душенька моя! Голосистая птичка! Как же я люблю тебя, ласточку и пеночку!» Вот как жили дружно... Я бы все отдал, лишь бы возвратить их назад!.. – И, закрыв лицо рукавом, он затрясся от плача. У Никифора неожиданно шевельнулось в сердце некое подобие жалости. Раньше никогда ничего такого не чувствовал, даже у постели умирающего родителя. Протянув ладонь, он провел ею по густым кудряшкам племянника. И вздохнул сочувственно: – Ну, не хнычь, не хнычь. Ты ж мужчина. А слезами близких не воскресишь... Это жизнь. Радости в ней мало. Больше горя и трудов тяжких. Нужно привыкать. Мальчик вытащил из-за пояса платок и утер им лицо. Робко пробормотал: – Извините меня, ваша честь, что не смог сдержаться... – Ничего, пустяк. И не называй меня «ваша честь». Говори просто «дядя». – Очень благодарен вам... – ...и на «ты». Не чужие ведь. – Нет, на «ты» не получится. Вы такой богатый и важный... Дорифор криво улыбнулся: – А хозяин мастерской и не должен быть тютей. Надо и других держать в строгости, и себе не давать расслабляться. А иначе все старания – псу под хвост, предприятие рухнет, капитал, нажитый заботами дедов и прадедов, улетучится... Посему, если станешь озорничать и бездельничать, спуску от меня не получишь. Даром кормить не стану. А коль скоро выкажешь усердие в ремесле и науках, послушание и смирение, мы с тобой подружимся. Феофан кивнул: – Постараюсь, дядя... – Вот и молодец. – Помолчав, гробовщик спросил: – В церковь-то водили тебя? – Обязательно. С маменькой ходили бессчетно. Я люблю слушать певчих. – А молитвы знаешь? – «Отче наш». И еще повторяю часто: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй мя!» – Это хорошо. А про Иоанна Лествичника слышал? Мальчик помотал головой: – Нет, не приходилось. – Есть такой святой. С юности жил в пещере, умерщвляя плоть. Иногда вообще уходил в пустыню, чтоб молиться в безмолвии. А к концу жизни написал книгу наставлений. Вот она: называется «Лествица, возводящая к небесам». Тридцать его бесед – это тридцать ступеней лестницы-лествицы на пути к обретению чистоты и гармонии. Каждую из заповедей надо изучить и стараться выполнить. Мой тебе совет. – Я к сему прислушаюсь. В целом гробовщик остался доволен этой беседой. Засыпая вечером, так подумал: «Вроде неплохой пацаненок. Мне Господь не дал ни семьи, ни деток. Может, завещаю все Феофану, коли не поссоримся. Если не пойдет по стопам Николы. Царство брату Небесное!» К появлению подмастерья обитатели дядиного дома отнеслись по-разному. Иоанн – доброжелательно, по-отечески, даже слегка почтительно – как пристало себя вести с родственниками хозяина. А Фока – пренебрежительно, свысока. И однажды, будучи под мухой, принялся язвить: – Это верно, что мамашка твоя – из турок? Мальчик покраснел, но ответил твердо: – Нет, из бывших половцев, что теперь зовутся татарами. – Значит, магометанка? – Нет, крещеная. – По латинскому или по нашему образцу? – Православная. – Все равно чужачка. Латиняне, магометане, иудеи – все чужие. Сколько бы потом ни крестились, как мы. И жениться на таких – все равно что на обезьянах. Серые глаза подростка сразу почернели. Посмотрев на обидчика исподлобья, он сказал со злостью: – Ты дерьмо собачье. – Как?! – едва ли не подпрыгнул Фока. – Как ты меня назвал?! Взяв с верстака стамеску, паренек выставил ее лезвием вперед и предупредил: – Только еще попробуй обругать мою маменьку, свинья. – Угрожаешь? Мне? Засранец! – и столяр запустил в голову противника деревянный чурбак, подвернувшийся ему под руку. Но Николин сын ловко увернулся, и обрубок дерева просвистел над ухом у Иоанна, резавшего доску. – Вы рехнулись, что ли? – загремел его голос. – Чуть меня не пришибли! В это время Фока стал выкручивать ухо Феофану, а мальчонка с отчаянием принялся визжать и старался ударить его ногой по лодыжке. Иоанн быстро их разнял, оттолкнул зачинщика, а господского племянника заслонил собой. Рявкнул на напарника: – Прочь пошел! Нализался с утра пораньше и себя не помнит. Донесу Никифору – и лишишься места. Поправляя пояс, выпивоха бросил: – Да заткнись ты, олух! Прихвостень хозяйский. Дело ясное: будешь теперь лизать задницу обоим – дяде и сучонку. – Посопел и добавил: – А со мной ничего не сделают: мастера, как я, надо поискать! – И ушел, громко хлопнув дверью. Иоанн только крякнул: – Вот ведь обормот! – Повернулся к мальчику, подмигнул ему ободряюще: – Не робей, приятель, я в обиду тебя не дам. – Я и не робею, – отвечал Феофан, приходя в себя. – Он вообще малый неплохой. И действительно превосходный мастер. Но его жена ушла к латинянину, и с тех пор Фока чужаков не терпит. А когда надирается, то готов броситься на каждого. А еще подросток подружился с Анфисой – дочкой Иоанна и Антониды. Девочке исполнилось десять лет, и она была точной копией своей матери – толстая, нескладная и смешливая. Как увидела подмастерья, так и прыснула: – Ой, какие башмаки на тебе! Не с твоей ноги. – Ну и что? – насупился сын Николы. – Дядя подарил. Заработаю денег в мастерской – новые куплю. А теперь и эти сгодятся. К императору во дворец мне пока не идти! Девочка хихикнула: – А когда купишь – позовут? Феофан загадочно закатил глаза: – Всякое в жизни может быть. Та сказала серьезно: – Во дворец, если что случается, приглашают гробовщиков посолидней. – Я и не хочу стать гробовщиком. Поучусь пока, ремесло освою, а потом займусь чем-нибудь иным. – Например? Снова в акробаты подашься? – Не исключено. Постепенно они сдружились. Верховодил, конечно же, Дорифор: он и старше был на два года, и смекалистей, и сильнее духом; а она в нем души не чаяла и во всем подчинялась. Как-то подмастерье спросил: – Хочешь, я тебя нарисую? У Анфисы вытянулось лицо: – Ой, а для чего? – Да ни для чего. Ради интереса: выйдет или нет? – А не заругают? |