|
Михаил Казовский ЭНИКИ-БЕНИКИ ЕЛИ ВАРЕНИКИ Лидку увезли в семь утра, я надел свитер наизнанку, Шохина ругала врача "скорой помощи", а Япончик Мишка прыгал под ногами и отчаянно лаял. Было что-то невероятное. После мы курили на лавочке, возле приемного покоя, молча, сурово, Шохина - такая далекая, недоступная. Я отреагировал: - "Бабушка рядышком с дедушкой…" - У тебя свитер наизнанку, - сказала она, даже не повернув головы. Я посмотрел: действительно… Сразу как-то пришел в себя, свитер начал стаскивать через голову. Утреннюю свежесть сквозь рубашку почувствовал… - Прямо на работу поеду, - Шохина окурок в край скамейки вдавила. - Смысла нет домой возвращаться. - Ты ж с утра не ела! - испугался я. - А, в столовке перекушу. Шохина вообще словно йог: запросто может на одном бутерброде и чашке кофе сутки существовать. Раньше тоже меня удивляла: вместе пойдем гулять - скажем, в парк, - я через три часа умираю - хочу в туалет, ну, а ей хоть бы хны. Поразительно просто. Мы направились к выходу. Солнце чиркало по глазам, прошивая листву - рыжую, сентябрьскую. Хрусткие подошвы моих кроссовок оставляли следы-иероглифы на умытом асфальте. - Игорь будет звонить часов девять, - вспомнила Шохина, - сообщи ему. Мишку выведи - и сиди жди звонка. Ты сегодня ведь дома? - Дома. - Вот и чудненько. Шохина скользнула губами по моей небритой щеке. Губы холодные. Острый холодный нос. Верно, озябла в своей кофтюльке-то? Руку взял: пальцы - совсем ледышки. - Шохина, я ж люблю тебя! - узкие подушечки ее пальцев теплыми своими губами согрел. Шохина рассмеялась, дернула руку: - Тронулся совсем? - лучики-чертенята в ее зрачках строили мне носы и рожи. - Вспомнил молодость! Старый же дед. Старый. Дед. - Чао-мяо, - сжала и разжала ладошку. - Я тебе позвоню. Быстро пошла по улице. Стройная, молодая. Юбка, туфельки. На затылке хвост. Черной простой резинкой прихвачен. Милая моя Шохина… Папа сидел спокойный, сдержанный, как всегда. Тонкая дорожка пробора. Запах лосьона "после бритья". Веки сомкнуты. Мама носилась, двигала стульями, капала в рюмку валокардин. - Ужас, ужас! - причитала она, пробегая мимо. - Даже представить трудно, как это может для него теперь обернуться! - Как? - открыл глаза папа. - Выпрут из комсомола. В вуз не дадут характеристику. Станут песочить на всех собраниях. Жупелом сделают… этим… изгоем… - Это еще не самое страшное, - папа закрыл глаза. - Да? - рассердилась мама. - Значит, без института, в армию идти? При его тонзиллите? Близорукости? Плоскостопии? - Что ж, идти. А куда деваться? - папа давил ее своим хладнокровием. Мама расхохоталась: - Превосходные речи! Истинный прокурор - без души и без сердца… Собственного ребенка готов обречь… - Я и сам служил в армии, - сказал папа. - Трудно, естественно. Но преодолимо вполне. - Как они теперь будут жить? - не сдавалась она. - Где? И чем? - Взрослые. Придумают. Мама почти подпрыгнула. - Кто? - крикнула она. - Кто взрослый? Он? Посмотри на него. Посмотри на этого обормота, цыплака, недотепу. Что он может? Что в его голове вообще путного? Только и умеет, что волосы растить, будто хиппи, слушать свою поганую музыку и родителей доводить. До инфаркта! Мама сгущала краски: кроме волос, музыки и игры на нервах я еще умел рисовать. Лучше всех - в классе, в школе, в городе и в мире. Я хотел стать художником. Я почти стал художником - в мыслях, в перспективе… - Будет работать, - парировал папа. - В шахте, на фабрике. Разгружать вагоны. Мало ли где! Что поделаешь? Если так случилось… Надо кормить семью. Мама от этих слов сразу как-то обмякла, съежилась, села на край дивана, вроде от света закрыла лицо рукой. Вскоре из-под ладони по щекам побежали слезинки. Тут вскочил уже папа, бросился ее успокаивать, приводил классические примеры (вон Джульетте было тринадцать лет и т.д.), все в порядке вещей, доживаем шестидесятые годы, молодежь теперь современная, бойкая… Мама плакала… Мама с папой… Сколько им было в ту пору? Маме сорок, папе сорок один… Добрые, хорошие, абсолютно разные: папа - высокий, жилистый, внешне бесстрастный, мама - пампушка, нервная, взрывная. Познакомились они на экскурсии в Ленинграде. Вместе потом учились на юридическом. Мама работала адвокатом по гражданским делам, папа - в прокуратуре… Оба любили классику, Баха, Равеля, Рембрандта, Ботичелли… А к моим уродцам из пластилина относились скептически… Славка подошла ко мне в коридоре: - Слушай, новенький, ты, рассказывают, рисуешь неплохо? Правда? - Правда. Челка длинная - аж до самых ресниц. Серые глаза - перочинные ножички: колют, царапают, режут. Губы красные, как в малине все. Девочка - "переводная картинка". - Будешь со мной в редколлегии. Я писать могу, рисовать не умею. Ладно? - Ладно. - В пионерской комнате после уроков. Я пришел, бросил сумку. Знамя в углу стояло, на стене висел барабан. Старые почетные грамоты беспризорно пылились. - Ну, - спросил, - чего надо-то? Славка достала перья, кисти, гуашь. Перья были отвратные, ржавые, кривые. Краска ссохлась. Кисти как будто кто-то специально рвал и выщипывал. - М-да, порядочки тут у вас… Легче пальцем нарисовать. Красные губы сузила: - Чем богаты… Прости. Я извлек новые фломастеры: в том шестьдесят восьмом это было в диковинку. Мне подарил один папин друг, ездивший в Японию. - Ух ты, какие! - девочка восхитилась. - Можно попробовать? - Можно. Сочными разноцветными подписями покрыла страничку: "Слава", "Слава", "Слава"… - Почему тебя зовут Слава? Разве это женское имя? - Станислава, - ручки собрала обратно в пакетик. - Папа у меня офицер, летчик, полковник. Сына хотел иметь, в деда назвать - Станислав. Ну, а вот - появилась я. Все равно назвал. Он упрямый. Я нарисовал заголовок: "Дружба № 4". Сбоку - Кремль, танки на Красной площади и колонны солдат. Самолеты в небе. Восходящее солнце. Знамя алое в пол-листа. Все это должно было означать годовщину Октябрьской революции. Славка отменным почерком выписала стишок из журнала, сделала коллаж из передовой "Комсомолки". - Блеск, - сказала она, отойдя на шаг, дуя снизу на челку, лезущую в глаза. - Шедеврально. Майка будет в отпаде. У нее экстаз от такой продукции. Майя Васильевна была завучем. Ей газета в самом деле понравилась, даже румянец выступил на немного одутловатых, серых, цвета застиранной железнодорожной простыни, щеках. - Молодцы, ребята, - похвалила она. - Ты, Голубеев, просо талант. Будущий Дейнека. Мы с тобой теперь школу всю разрисуем. Стендов навыпускаем. В районо прямо ахнут. Согласен? Что мне было сказать? - Ты Маюню не бойся, - успокоила Славка, когда мы ушли. - Тетка она нормальная. Только чердак поехал на почве идейности. И отчетных данных. Главное для нее - рапортовать по всей форме. С шиком, блеском. И поддакивай ей, поддакивай, она это любит. Славка была права. До тех пор, пока я ходил в любимчиках, Майя Васильевна делала мне красивую жизнь: забирала с уроков, приводила в пример, заставляла учителей физики, математики, химии закрывать глаза на мои художества (в переносном смысле, а не в прямом)… Но когда все случилось, гнев ее был ужасен. Вызванный в кабинет завуча, я предстал пред ней, перепуганной, оскорбленной. Рыхлые серые щеки Майи Васильевны мелко-мелко дрожали от возбуждения. - Мне… сообщили… - голос ее срывался. - Мне сообщили, что ты… вместе с ней… вместе со Славой… - завучу было трудно выразить произшедшее. - Что у вас… Как это понимать, Голубеев? Я стоял и молчал, покрываясь потом. - После всей доброты, - простонала она, - после моего хорошего отношения… отплатили… чем?.. тем, что в районе, в области… в целой республике!.. будут меня и директора теперь полоскать, и склонять, говорить, что, мол, у них такая дикая атмосфера, что… - Майя Васильевна сделала шаг вперед; я почувствовал кислый запах у нее изо рта. - У меня… у меня под носом... разврат?! - и схватила колбасками-пальцами лацканы моего пиджака. Я отпрянул, на каких-то малодоступных для уха частотах проговорил: - Вы… вы не смеете… Это наше личное дело!.. - Вон, - сказала Майя Васильевна, отвернувшись. - Вон отсюда, гадость паршивая. - И добавила голосом, полным презрения: - Живописец! Я оставил ее кабинет. Навсегда оставил. Документы из школы забирал мой отец. Баба Лида со смехом рассказывала папульке, как заглядывает она в славкину комнату, ну, а там "енти субчики на диване сидять да цалуюца!" Бабушка была удалая, петь любила, чаи гонять, всяких присказок-прибауток знала, думаю, много тысяч. Вкус ее пирожков до сих пор ощущаю на языке - с вишнями, калиной-малиной, грецкими орехами… Чем-то напоминала Мону Лизу: круглое лицо, совершенно безбровое, серые насмешливые глаза (перешедшие Славке), губы в загадочно-тайной полуулыбке… Вроде бы она даже знала, видела мысленным своим взором все, что должно было быть, - но когда все случилось, дерганье пошло, катавасия, часто говорила папульке: "у-у, стоеросовый…", плакала, утирая глаза краем повязанного платочка. А потом, в конце августа, вдруг взяла и скоропостижно скончалась, умерев во сне на восьмидесятом году своей жизни… Нет, папулька не понял юмора. Наш единственный поцелуй он воспринял трагически. Крепкий, маленький, собранный по частям после авиакатастрофы, Валентин Станиславович был типичным военным: делал по утрам физкультуру с пудовыми гирями, бегал, прыгал и влезал по канату с помощью только рук (ноги вытянуты по струнке, под прямым углом к его корпусу), лихо правил машиной, ездил на рыбалку с друзьями; он преподавал в Академии, горько переживал, что не может больше летать… В шестьдесят восьмом было папульке сорок четыре. После смерти славкиной матери он не стал второй раз жениться, радости семьи его занимали мало - то ли верность хранил угасшей супруге, то ли в принципе слабо воспринимал слабый пол… Внешне, лицом похожий на бабу Лиду, Валентин Станиславович говорил, помогая себе рукой, - словно такт отбивал: раз-два, три-четыре! - время от времени снимал форменную фуражку - блин, казавшийся грандиозным по сравнению с маленькими параметрами хозяина, - вытирал внутри носовым платком и опять водружал себе на затылок. Правильный, перпендикулярный в своих мнениях, мне тогда он казался извергом… Славка явилась в школу бледная, с мутными глазами, красными веками. - Выволочка была, - мне шепнула. - Гром и молнии. Баба раззвонила папульке, тот в момент поднял хипеж. Запретил мне с тобой общаться. Я сидел на уроке, обалдело прядя ушами. Сердце ныло в предчувствии. Написал ей записку: "Сла! Не хнычь. Трудности закаляют. Будет все труляля", - и пустил клочок по рядам. Сла ответила: "Я не хнычу. Только видел бы ты папино лицо! Белые глаза и белые губы. Говорил, будто я порочу мамину память. Как ты думаешь, это так?" - "Ненормальная! - возмутился я. - Мы ж не делали ничего плохого. Сам, небось, в этом возрасте давно целовался". - "Он не целовался. Он меня за всю жизнь ни разу не целовал. Только с боевыми друзьями, однополчанами…" - Голубеев! Сколько можно вертеться? Отвечать иди. Я пошел… Я по-прежнему провожал ее до подъезда. - Папа видел тебя и меня возле "Спорттоваров". Новый скандал. - Он следит за тобой? - Наверное… Я звонил ей по телефону. Бабушка подходила: - Нету дома ее, - тускло, по команде, заученно. - А когда она будет? - Ой, не знаю, касатик, ничего не знаю… В школе Славка избегала меня, отводила глаза, ела в столовой только с девчонками. Я не выдержал, оттащил ее от подруг, в угол вдвинул: - Говори, что произошло. - Ничего. Отпусти. - Говори, или я пойду, набью ему морду. - Ты? Кому? - Твоему папульке. - Ошизел? - посмотрела с недоумением. - Просто я дала ему слово. Понимаешь, сама дала! - Что за слово? - Все, отстань. - Что за слово, дуреха?! - Памятью мамы поклялась: между мной и тобой все завязано. Навсегда! - вырвалась, убежала, глупая. Я стоял, потрясенный… А потом она заболела. Девочки сказали - воспалением легких. Я попробовал прозвониться - трубку никто не брал. Я бродил у славкиных окон - дворничихи при виде меня с интересом шушукались. Я просил передать ей записку - с теми, кто к ней ходил, - но девчонки пожимали плечами: не берет, не хочет. Я впадал в сумасшествие. Бросил учить уроки, рисовать и лепить, не обедал, ходил по городу, как маньяк, вспоминая: тут я подарил ей цветы… тут мы вместе ели мороженое… тут мы ехали, возвращаясь после концерта… Черный снег валил, люди с черными лицами белыми зимними пальто мельтешили: мир казался наподобие негатива… Зазвонил телефон. Я лежал на диване, слушал битлов, балдел, мама с папой были на службе, подходить не хотелось. Длинные гудки. Я решил их считать: три… четыре… сколько хватит терпения?… восемь… девять… если выйдет пятнадцать, тогда подойду… десять… одиннадцать… кто-то, видно, взбесился… точно: двенадцать, еще – тринадцать… жми, давай: вот – четырнадцать… Браво, браво – пятнадцать… Взял! Голос, от которого пол раздвинулся у меня под ногами: - Здравствуй, Петечка. Я молчал. Я пытался вздохнуть и не мог, сердце бухало, словно молот, сваи в землю вгоняющий. - Петя, слушаешь? - Да… конечно… - связки голосовые склеились, будто смазанные БФ. - Трубку что не брал? - Я не думал, что ты… - Баба Лида меня прошляпила. Я сбежала из-под ареста. Слышишь, Петечка? - Слышу, слышу… - Первый раз появилась на улице. Я из автомата звоню. - Глупая! Опять заболеешь. - Пусть. Ты рад, что я позвонила? - Очень! Очень! Я навстречу бегу, ты иди мимо "Спорттоваров". - Лучше я пойду мимо "Гастронома", чтоб не напороться… - Все, бегу, я лечу!.. Я схватил ее за руку, потащил к себе, мы бежали и задыхались от морозного воздуха, сжал ее в парадном, но она отстранилась, вызвал лифт, красная кнопочка зажглась и в ее зрачках, дверца хлопнула, дрогнула кабина, заработал мотор, я стоял, привалившись к стене, я смотрел на нее, я купался в ее зрачках, плыл, нырял, долго не мог попасть ключом в замочную скважину, пальцы дергались, обнял ее в прихожей, губы прижал к губам… Славка, Славочка, Сла… Грязные разговоры, сплетни, славкин уход из школы, после - мой, Лидка, учеба, армия, снова учеба, работа, Полиграфический, книжки, карикатуры, "Союзмультфильм", премия в Братиславе, - все это будет еще потом, впереди, а тогда была только Славка, только она одна, только ее зрачки и ее ресницы, и ничто, ничто не могло затмить тот далекий день двадцать пятого февраля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года… переход во взрослую жизнь… - Вам куда, молодые люди? - К председателю исполкома. - По какому вопросу? - Мы - по личному. - По какому личному? - он сидел в форменной защитной рубашке, форменном галстуке, пиджаке цивильном, черном, обугленном. Сотни судеб свистели мимо него, сотни драм, трагедий, надежд, ухали и взрывались, разбиваясь на части… Был регулировщиком: ту судьбу налево, эту направо, вы, пожалте, прямо, к Самому на прием… Человек-светофор, с линзами вместо глаз. - По какому личному? - Только председателю скажем. - Славка порой впадала в страшную агрессивность. Доктора, чиновники, продавцы в магазинах и шоферы такси раздражали ее ужасно. А однажды Славку чуть было не упекли на пятнадцать суток за сопротивление сержанту милиции (он из всех, кто переходил в неположенном месте, выбрал ее одну и не отпускал минут сорок). - Только председателю. Вы ж не председатель! - Я не председатель, - не обиделся человек-светофор. - Но еще можно к заместителю. Не устроит вас заместитель, граждане? Я спросил: - Ну, а к заместителю когда можно? - С четырех до семи. Будете двадцать первые. Как фамилия? Где живете? Мы до четырех болтались на улице, ели мороженое, томились. Поздний апрель тек замусоренными ручьями. Капал грязью на чулки и ботинки. - Кто из нас родителям скажет первый? - Славка грызла край у вафельного стаканчика. - Трусишь? - Трушу. - Ну, тогда давай посчитаемся. "Эники-беники ели вареники. Эники-беники клёц, вышел соленый матрос…" - и моя рука коснулась ее плеча. - Я? - Ты. - Вечно мне не везет, - Славка вздохнула. Вафельный стаканчик протек, и мороженое закапало в весеннюю грязь. - Ладно, Сла, я скажу. Я мужчина в конце концов. - Ты? Конечно. Давай. Теплый ветер шевелил ее волосы. - Сла, ты сердишься на меня? - Я? За что? - Ну, за все, что случилось… - Ты дурак, Голубеев? - Да, дурак, это правильно… Мы вошли в кабинет, протомившись в приемной целых три часа. В животе у меня было пусто, в голове полный вакуум, а в глазах шевелилось сизое марево. Длинный стол уходил куда-то за горизонт. Там, на горизонте, и маячила фигурка зампреда. Он сидел такой же усталый, осовевший от посетителей. Серый дымок курился над окурками в мраморной пепельнице. Я напряг мышцы живота, сделал усилие и сказал: - Здравствуйте, мы по личному делу. - Что ж, садитесь. Все лицо его было в мелких жилках. Вроде марли своеобразной, красной - щеки, лоб и особенно крылья носа. Если с желто-розовой сливы ренклод кожицу содрать - точно такое же впечатление будет. Я опять напряг мышцы живота, с большим усилием, так как говорить стоя было легче, и опять изрек: - Дело в том… дело в том, что я и она - мы хотим пожениться. Грузные набрякшие веки зампреда дрогнули, губы задвигались, приняли в свое лоно желтый фильтр очередной сигареты. Щелкнула зажигалка. Кудри дыма взвились над кудрями хозяина кабинета. - Вы? Жениться? Ну, а лет вам сколько, простите, пожалуйста? - Скоро будет шестнадцать. Толстые губы его разъехались: - Должен вас огорчить… по советским законам… Славка извлекла свою справку, протянула ответственному товарищу. Тот глядел еще иронически, добродушно, водрузил на ренклодовский нос очки, стал читать, поднял брови, вскинул глаза. Цвет лица его стал булыжным. - Что? Беременна? - Третий месяц уже пошел, там написано, - Славка говорила бесхитростно. Гретхен. Воплощение целомудрия. Зам. председателя выдохнул с шумом: - Фух... Ничего себе!.. Ну, даете, мальчики… девочки… - Потому и пришли. Раньше восемнадцати лет брак не регистрируют, только с разрешения исполкома. - С разрешения исполкома… - он отправил окурок к прочим своим окуркам. - Скоро в ясельном возрасте будут рожать… Дела! - зам. председателя включил вентилятор, тот завибрировал, загудел, задирая края близлежащих бумажек и вздувая волосы на затылке хозяина. - А родители знают? - Нет пока. - Представляю… Маленький сюрприз… Это ж надо! - он сглотнул. - Я убил бы свою. Если бы она… Черт знает, что такое!.. Я и Славка сохраняли молчание. - Голова дана, чтобы думать! - кипятился зампред. - А не просто так. Вам еще учиться, на ноги вставать, выбирать дорогу. Ну, а вы? - Мы хотим пожениться, - сказала Славка. - "Не хочу учиться, а хочу жениться…" - явно не зная, как действовать, он оттягивал время окончательного решения. - Жить-то собираетесь как? Влезть на шею родителям? Внука им подбросить, а самим упорхнуть - черт-те знает куда? Так намерены? Говорите! Славка ответила: |