Михаил Казовский

НЕСВЯТАЯ СОФИЯ

Три дня из жизни Екатерины II

(по версии журнала «Кентавр» - «Екатерина: мудрость и любовь»)

День первый: 30 августа 1795 года

1.

Утро было солнечное, жаркое. Растворенное в Таврический сад окно не спасало от духоты. Залетевшая огромная муха с изумрудным брюшком, истерично жужжа, обезумев, носилась в четырех стенах спальни, иногда с размаху ударяясь головой о стекло. На секунду смолкала, протирая лапками глаза, а потом опять начинала свой бессмысленный исступленный полет.

 

Вот мерзавка, каналья! Взять бы и прихлопнуть ее газетой. Но вставать не хочется. На часах половина пятого. И не царское это дело – бить газетой мух. А будить Захара тоже как-то глупо. Жаль, что Тоша ушел так рано. Он бы справился с надоедливой гостьей – не убил, а смахнул бы газетой в незакрытую раму. Тоша добрый. Мой последний лапушка… После Гриши, казалось, никого любить больше не смогу. Но, как говорится, сердце не камень: mon cœur pas de pierre…

О: чертовка, кажется, затихла, выбилась из сил, больше не жужжит. Я сама такая же – толстая навозная муха. Бьюсь, бьюсь, попав в российскую западню. И жужжу, жужжу… Силы на исходе, а что сделано?

Ах, поганка, снова полетела. Mierde!* Да еще дышать нечем. Вся ночная рубашка мокрая. Господи, какие мученья! Я, императрица, а страдаю от мелочей! Я императрица? Смешно. Тридцать три года на престоле, а в душе до сих пор смешно.

___________________________

* Дерьмо! (фр,)

Муха, неожиданно найдя выход, радостно умчалась на волю. В спальне стало тихо.

 

А она, между тем, счастливей меня. Айн, цвай, драй – и уже на свободе. Божья тварь. Разве императрицы свободны? Столько кругом условностей! И десятки, сотни, тысячи устремленных на тебя глаз. Кто-то смотрит с любовью, кто-то – с недоверием, кто-то – ненавидя. И все время ждут: кто-то – милостей, кто-то – промахов, кто-то – смерти. Не дождутся! Бабушка у меня умерла в девяносто два. Значит, я как минимум проживу еще четверть века. И уйду в лучший из миров ближе к 1820 году. Передав бразды правления внуку Сашеньке. Моему любимцу. Это будет идеальный, высший образец просвещенного императора! С ним Россия не пропадет…

На часах только четверть шестого. Можно еще вздремнуть. Несколько глотков – и вздремнуть: от жары во рту абсолютная сушь… (А какая сушь может быть во рту абсолютного монарха? Ха-ха!) Фуй, по-моему, морс немного подкис. Не хватало еще расстройства желудка! Лучше – обыкновенной воды. Боже: выпила и опять вспотела. Что за август такой несносный, пекло – словно в Африке! В Царском Селе не было такой духоты. Жаль, что пришлось возвращаться в Питер: лето на исходе, надо заниматься делами. Первое из них – тезоименитство Лизоньки. 5 сентября, через шесть дней. Снова всё на мне: Саша слишком юн и неопытен, а от Павла ждать ничего хорошего не приходится, думает только о военных парадах и Мальтийском ордене, вздорный человечек. Как его отец. Я всегда сомневалась, от кого тогда понесла, но теперь точно вижу: от Петра Федоровича. Яблочко от яблоньки, как известно…  Думает, как тот, говорит, как тот, и живет, как тот. Если, не дай Бог, сядет на престол, и умрет, как тот. Боже мой, о чем это я? Господи, помилуй: смерти не желаю сыну моему!..

 

Встала, подошла к умывальнику, полила из кувшинчика на руку и смочила виски, лоб, глаза.

 

В молодости страдала от юношеских прыщей – все лицо было угреватое. Даже иногда приходилось неделями не показываться на людях. Но меня спасло тальковое масло: капля на чашку воды, смачивать кожу регулярно, раз в четыре-пять дней. Вскоре воспаления стали проходить…

Молодость моя! Люди вспоминают о молодости как о сказочном времени, я же ненавижу ее. Череда простуд – кашель, насморк, страшные ангины – месяцы в постели. Скверное отношение государыни Елизаветы Петровны – из-за перемен в ее настроениях, подозрительности и вздорности (а у сильно пьющих всегда так!). И еще мой несносный муж Петр Федорович…

Что напишут о нас потомки? Что Екатерина убила мужа? Я не убивала, видит Бог, что не убивала. Я желала только одного – чтобы он отрекся. Пусть бы ехал к себе в Голштинию и не появлялся больше в России. Но события тогда вышли из-под контроля… par les caprices du destin*… пьяная драка или что-то там вроде этого… В манифесте написали: «геморроидальная колика». Вскрытие показало, что сердчишко у него было маленькое и сморщенное, а с таким все равно долго не живут… Только Павел считает до сих пор, будто я виновна в смерти его отца. А себя – обделенным: лаской, каждодневной заботой матери, обвиняет меня в ущемлении его прав. Убежден, что российский трон должен был к нему перейти больше 20 лет назад, с окончанием моего регентства. Что б тогда сделалось с Россией? Турки с юга, шведы с севера, бесконечные польские бунты, а внутри – пугачевщина… Я со всем справилась неплохо. И никто не смог бы сделать лучше меня. Женское начало в политике предпочтительнее мужского. При условии, что царица окружает себя талантливыми мужчинами…

__________________________

*Волею судеб (фр.)

 

Снова прилегла на постель. Положила руку под голову и прикрыла глаза.

 

Фавориты – что ж? Государыни – тоже живые люди. И имеют возможность отобрать самых лучших. При наличии пробир-дамы уменьшается возможность ошибки. Бедная покойная Брюс не была в сем вопросе слишком уж строга, отдавалась процессу телом и душой, ей особенно нравились конные гвардейцы, и она рекомендовала их мне с неизменным рвением. А Перекусихина, что пришла ей на смену, слишком рассудительна. Слишком деловита. Словно коннозаводчик при выборе жеребца-производителя. Нет, конечно, внешние параметры тоже чрезвычайно важны, даже обязательны, но и ум, и сердце не стоят на последнем месте. С Тошей повезло в этом смысле. И в алькове неутомим, и поговорить есть о чем. Не Потемкин, конечно, но весьма неглуп. То, чего не знает, компенсирует сметкой и наитием. Далеко пойдет. При моей поддержке…

Бабий век, к сожалению, короток. Я его продлила за счет фаворитов. 66 – а еще не охладела к амурным шалостям. Года три-четыре – и всё, одинокая старость в несогретой постели. Хоть немного, но вкушу счастья.

Счастлива ли я? Я, вознесшаяся на российский Олимп, заимевшая всё, что ни пожелаешь? Власть, богатство, дивные дворцы, соперничающие с Версалем и Сан-Суси, дружбу лучших умов Европы, славу триумфатора, блеск и пышность свиты… И никто не знает, как мне тяжело – подчинять людей и лавировать в политике, возглавлять великую, но невежественную страну, полную холуйства и хамства, и страдать от отсутствия сыновней любви… Павел меня не любит. Леша Бобринский мною фактически сослан в Ревель, просится ко мне в Петербург и грозит жениться без благословения. Лиза Тёмкина, дочка моя любезная, счастлива с этим милейшим греком, Ваней Калагеорги, и забыла о матери. Разве это счастье? Я одна, одна на всем белом свете. Если бы не Тошины ласки, впору бы завыть от отчаяния…

 

 Задремав, открыла глаза ровно в шесть. Чисто немецкая черта – просыпаться всегда в одно и то же время. Нет, бывали сбои, если сильно болела, но, когда здорова и в силе – как штык. Встала и накинула тонкий пеньюар, сшитый из настоящего китайского шелка, позвонила в серебряный колокольчик. Тут же заглянул камердинер Тюльпин и занес кофейник с пылу с жару. Вслед за ним Захар, как всегда, сервировал столик. Сливки, два поджаренных хлебца, ломтик сыра. Свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Самодержица надела очки, заглянула в сводку погоды: по прогнозам, пекло продлится до 10 сентября. Господи, как скверно! Отхлебнула кофе.

– Что толкуют в городе, Захар?

Тот, дождавшись ее каждодневного вопроса, с удовольствием закивал:

– Так ведь что толкують, ваше императорское величество? Тишь да гладь да Божья благодать. На Васильевском дом Баландина чудом не сгорел. Слава Богу, вовремя схватились тушить. Крыша даже не рухнула.

– Это хорошо.

– А еще, говорять, генерал Бецкий оченно плохи. Ожидають, что преставятся не сегодни завтра.

Чашечка в руке у Екатерины чудь заметно дрогнула.

– Как не вовремя! Не хватало нам еще похорон накануне дня тезоименитства!

Камердинер деликатно молчал. У Екатерины вырвался тяжкий вздох:

– Впрочем, все мы смертны, и Господь забирает тех, чей черед настал, вне зависимости от наших задумок. Похороны можно не устраивать шумно. А тогда день спустя провести бал, как положено. – И произнесла по-французски, чтоб Захар не понял: – Mais quell crampon! Il donne toujour des inquétudes!*

Помолчав, сказала:

– Хорошо, иди. Пусть зайдет Королева.

– Слушаюсь.

Королевой императрица называла свою камер-фрейлину Протасову; та была смуглая брюнетка, и однажды графиня Головина пошутила на ее счет: «Черная, словно королева Таити». Прозвище понравилось.

Дама, появившись, присела в реверансе. Самодержица махнула платочком:

– Сядь, не мельтеши. Знаешь ли про Бецкого?

– Со вчерашнего вечера.

– Отчего же не доложила?

– Поздно было, ваше величество удалились уже в покои.

– По такому поводу не грешно и побеспокоить.

– Я не смела, – Анна Степановна потупилась. – Ваше величество оставались у себя не одни…

Государыня повела бровью:

– Ладно, не беда. Был бы Бецкий в памяти, я бы съездила попрощаться. Но ведь говорили, что в последнее время выжил из ума?

– Говорили всякое.

– Надо кликнуть Иван Самойлыча: пусть осмотрит недужного, после сообщит.

– Я сейчас распоряжусь.

В спальне возник доктор Роджерсон – лейб-медик ее величества. Долговязый англичанин, он имел красное лицо, что свидетельствовало о его пристрастии к пиву. Говорил по-русски с сильным акцентом.

– Доброе утро вашему величеству.

– Не такое доброе, если разобраться. Мой давнишний друг и сподвижник генерал Бецкий при смерти.

– Он давно болел. Десять лет назад перенес апоплексический удар и почти не ходил. А до этого полностью ослеп. И к тому же – провалы в памяти…

– Возраст, возраст – девяносто лет или даже более.

– Я его осматривал по желанию вице-адмирала Де Рибаса год назад. Отвечал на вопросы внятно и просил меня сохранять его тайну в разговоре с вашим величеством.

У царицы брови прыгнули вверх:

– Тайну? Какую тайну?

– О его самочувствии. Если государыня-матушка поинтересуется, отвечать, что недомогает, но не так, чтобы очень тяжко, продолжая работать со своими секретарями.

Облегченно вздохнув, самодержица хмыкнула:

– Вот смешной старик! Будто я не знаю его состояния! Говорили, что когда он уже ослеп, но еще выезжал из дома, то привязывал к рукаву шелковый шнурок – и слуга в карете, разглядев приближающийся другой экипаж, должен был подергать и подать генералу знак, чтобы генерал мог кивнуть приветственно – сделав тем самым вид, будто зряч и увидел сам…

Доктор не разделил веселости госпожи и ответил хмуро:

– Это анекдот из светских гостиных, как мне представляется…

– Нет, а я верю. Он всегда был большой чудак. – Отвернулась к окну и сидела молча какое-то время. Наконец, сказала: – В общем, съезди, Иван Самойлович, сделай одолжение, осмотри его. А вернувшись, отчитаешься мне в подробностях.

– Как прикажет ваше величество.

_________________________________

*О, как он несносен! От него только неприятности! (фр.)

 

В первый раз я увидела Бецкого в Сан-Суси, на балу в честь восшествия на престол короля Фридриха – Фридриха Второго, Старого Фрица… Значит, это был 1740 год. Мне тогда исполнилось 11 лет. А ему, Иван Иванычу, получается, 35… или 36… Он там был со своей сестрой, сводной, по отцу, и ее мужем – принцем Гессен-Гомбургским. Я сидела с матерью и пила зельтерскую воду. А когда мой отец ненадолго нас покинул, отойдя для беседы с каким-то вельможей, перед нами появился стройный высокий господин в дорогом парике, явно из Парижа, с чисто выбритым и умело напудренным лицом. И сказал по-французски:

– Герцогиня, вы меня помните?

Мать моя отчего-то вспыхнула и пробормотала растерянно:

– Да, припоминаю… Шевалье Бецкий, если не ошибаюсь?

– Совершенно верно. Подполковник Бецкий, с вашего разрешения. Вы прекрасно выглядите, мадам. Там, тогда, в Париже, были совсем юной. А теперь распустились, словно маков цвет.

– О, благодарю.

– Это ваша дочь?

– Да, позвольте вам представить, мсье: старшая из моих детей – Софья Августа Фредерика.

Мне пришлось подняться и сделать книксен. Мать продолжила:

– Есть еще два сына, но они пока сидят дома с няньками.

Подполковник вскоре откланялся:

– Рад был возобновить старое знакомство…

– Да, я тоже, – проронила мамá, но, по-моему, более из вежливости, нежели действительно.

Я ее спросила:

– Это кто, поляк?

– Нет, он русский.

– Русский? Русские живут в Санкт-Петербурге?

Та произнесла машинально:

– Русские живут в России, а Санкт-Петербург – это их столица.

– И давно вы знакомы с Бецким?

Мать взглянула на меня изучающее и слегка нахмурилась:

– Да, давно. Лет двенадцать, наверное…

А потом, четыре года спустя, мой отец получил письмо от императрицы Елизаветы Петровны с приглашением мне и матери посетить Петербург. Папа возмутился: почему не ему, а матери? И хотел сразу отказаться. Но решили деньги, присланные с тем же нарочным из России. А затем и письмо от Старого Фрица: прусский король рекомендовал принять приглашение от ее величества из соображений высшей политики. Мой отец скрепя сердце согласился…

 

Перешла к себе в кабинет и взялась за чтение документов, принесенных накануне графом Самойловым – обер-прокурором Сената. Но сосредоточиться не смогла – и стоячий, спертый воздух действовал угнетающе, и тревожное в сердце чувство: он сейчас умирает, умирает, и помочь ему ничем невозможно!

Появился Тоша – Зубов Платон Александрович, на правах фаворита заходивший к ней без доклада.

– Бонжур, мадам.

– Бонжур, мсье.

– Как вы спали нынче?

– Из-за духоты скверно. Встала с головной болью.

– Мне Грибовский докладывал, что у Бецкого дела плохи. Я позвал Де Рибаса, он сидит в приемной. Соблаговолите принять?

Самодержица немного скривилась:

– Для чего? Он тебя поставил в известность?

– Говорит, что старик в сознании, но довольно много спит и ужасно слаб, третьи сутки отказывается от пищи.

– Ну, вот видишь. Что еще могу нового услышать?

Зубов пожал плечами:

– Мне казалось, из первых уст… Может, пожелаете посетить умирающего?

Дама обронила негромко:

– Это лишнее.

– Мне казалось, – повторил Платон Александрович, – что такой близкий вашему величеству господин…

У Екатерины в глазах промелькнула злость:

– Кажется – крестись! Я сама решаю, кто мне близок, а кто нет.

Тот склонился в поклоне несколько наигранно.

– Мы с ним были в ссоре – разве ты не помнишь?

– Помню, ваше величество, но какие ссоры у разверстой могилы? Бог обязывает прощать…

– Ах, какие мы правильные нынче!.. Чтобы двор, а за ним и город снова зашушукались за моей спиной: у императрицы особое отношение к Бецкому… Понимаешь, о чем я?

– Да, само собой.

– Слухи надоели. Коли все узнают, что царица не была у смертного одра генерала, не пришла в церковь и на погребение, то решат, что слухи были только слухами.

– Гениально, как и все идеи вашего величества!

– Одобряешь?

– Просто восхищен! – и припал к ее протянутой ручке. Ручка была маленькая, пухлая, пахнущая кремом. Он поцеловал пальчики и запястье, ямочку ладони.

– Полно, полно, дружочек, – хохотнула императрица. – Не до глупостей нынче.

– Разве же любовь – глупость?

– Для любви тебе отведена ночь. Нешто мало?

– Вас готов любить бесконечно!

– Ах, лисенок, льстец! Пылкие слова, а на деле, поди, тискаешь по углам моих фрейлин?

– Mais vous n’y pensez pas! Как вы могли такое подумать! Я покорный раб, обожающий только вас!

– Хорошо, ступай. Вечер проведем вместе. А пока пора заняться делами.

Зубов встал с колен – рослый, широкоплечий, кровь с молоком. Не такой мощный, как граф Орлов, не такой котяра, как Потемкин, и совсем уж не такой пуся, как Понятовский… В каждом своя изюминка. Каждого есть за что любить…

Поклонился:

– Буду у себя в кабинете. Сам займу Де Рибаса: он недавно из Хаджибея, и пора завершать строительство порта. Там на месте продолжает работы этот голландец – инженер Де Виллан.

– Хорошо, мне потом доложишь.

Самодержица прошла в гардеробную, чтобы выбрать убор на первую половину дня. А затем долго одевалась в окружении нескольких знатных фрейлин: право расчесывать волосы государыне почиталось у них за великую милость.

Надпись: