|
непослушание – грех. Но уже хорошо, что осознаёшь. Должен постараться не грешить впредь, а былые грехи отпускаю тебе. Сашка поцеловал его серебряный крест. После причащения вышли на улицу. Было семь утра, и не так жарко. Но Немецкая слобода уже шевелилась, открывались лавки, бегали приказчики, ведра звякали о борта колодца. Пушкины жили близ Немецкой улицы около Яузского моста в полудеревянном-полукирпичном доме. Он принадлежал графине Головкиной, управляющим у которой состоял Иван Васильевич Скворцов, бывший сослуживец Сергея Львовича, и помогший их переселению. Дядя Вася обретался неподалеку – в Харитоньевском переулке – и уже оттуда должен был заехать в наемном экипаже за племянником. Времени в обрез – уложить последние вещи, выпить чаю на дорожку, попрощаться со всеми. Лёля робко плакала, утирая слезы платочком. – Ты чего, ты чего? – теребил ее брат. – Не на век расстаемся же: отучусь и приеду. – Ах, за эти годы мало ли что случится! – Отчего непременно плохое? Может, только хорошее? – Если бы, если бы!.. Забежал в детскую и поцеловал Левушку. Тот смотрел на Сашку испуганно, мало что понимая. А любезная Арина Родионовна в домотканом платочке тихо перекрестила бывшего питомца, прошептав со слезами в голосе: «Господи, храни тя!» Не успели сесть к самовару, как подъехал экипаж с дядей. Он вошел в столовую в дорожном сюртуке и высоких сапогах, озабоченный и неласковый. Попенял всем: – Некогда чаи распивать, надо ехать. – Только половина восьмого, что за спешка, Базиль? – удивился Сергей Львович, глядя на карманный хронометр. – Мы должны вовремя прибыть в Клин, где потом заночуем. У меня все рассчитано, Серж. А иначе и в неделю не уложимся, право слово. – Чуть смягчившись, добавил: – Не оставим Сашку голодным, не волнуйтесь: Анна Николаевна напекла пирожков в дорогу целую корзинку. С мясом, рыбой, яйцами, ягодами. – Я люблю с вишнями! – рассмеялся племянник. – Значит, с вишнями будут твои. Все-таки по чашечке удалось выпить и уже потом побежать к выходу. У ворот двора поджидала карета – на высоких колесах с деревянными ободами (шин еще не знали), но зато на рессорах для смягчения тряски; корпус для пассажиров походил на яйцо с небольшим окошечком, занавешенным пестрой тканью, и складными ступеньками; место кучера – под навесом-козырьком, чтоб не мок в непогоду; экипаж был наемный и возничий наемный – лишь до Клина, а потом его должен был сменить новый; кучер сидел на козлах в темно-синем низком цилиндре с пряжкой спереди, в синем же кафтане с медными пуговицами, бородатый, хмурый, погруженный в свои ямщицкие думы. Рядом курил трубочку дядин слуга Игнатий Хитров и смотрел, как другие слуги привинчивают к запяткам Сашкин сундук. Пушкины высыпали на двор, начались прощальные поцелуи, благословения и объятия. Женщины рыдали, даже мамá смахивала с ресниц редкие слезинки. Все напутствовали героя – он кивал, обещал писать. Дядя подгонял, наконец, племянник, Василий Львович и Игнатий забрались в карету. Там сидела Анна Николаевна в сером закрытом платье, но без шляпки, и держала на коленях 8-месячную Марго; будучи женой незаконной, Вороржейкина в доме Сергея Львовича никогда не бывала, чувствуя себя не такой, как они, и поэтому не вышла даже поздороваться. Девочка у нее на руках спала, не подозревая, что ее сейчас повезут далеко-далеко, к Финскому заливу. – Доброе утро, – прошептал Сашка, чтобы не будить двоюродную сестру, не решив пока, как ему называть дядину подругу – «тетя», «Анна Николаевна» или просто «Аня» (разница в возрасте у них была только пять с половиной лет). – Доброе, доброе, – покивала та. – Хорошо, что вёдра. В дождь по нашим дорогам ездить – страх! – Да уж, – поддержал ее мысль Игнатий; он был чисто выбрит, но с усами; от него пахло табаком. – Помнится, ездили мы с барином в ихнюю деревню Болдино, года три назад. И как раз приключились страшные дожди. Так в дороге завязли и едва не утопли – ей-Бо. – Тяжело вздохнул. – А зато по европам, помнится, едешь – будто по паркету, ни тебе колдобинки, ни ухаба – вот умеют же люди! Нам до Европы далеко. Дядя довольно резко оборвал их беседу и сказал в окошко, сквозь которое можно было общаться с кучером: – Трогай, трогай, голубчик. Солнце высоко уж. Через Красные ворота выехали к Сухаревке, а затем через Марьину Рощу и Останкино в сторону Тушина. Глядя на дорогу сквозь раздвижные занавески, дядя произнес: – Где-то здесь стоял лагерем Тушинский Вор. – Кто таков? – спросил Сашка. – Как, ты не знаешь? – удивился Василий Львович. – Грех не знать русскую историю. Ну, Бог даст, выучишь в Лицее. – Помолчал немного. – Дело было два столетия тому как. После смерти царя Иоанна Васильевича Грозного, а потом Федора Иоанновича и Бориски Годунова, началась у нас великая смута. Стали возникать самозванцы, говорившие, что они – сыновья Грозного. То есть – наследники престола. Вот один из них – и этот, Тушинский Вор. Но конец у всех был один – смерть собачья. Анна Николаевна, прошептав: «Господи, помилуй!» – осенила себя крестом. А племянник воскликнул: – Прямо греческая трагедь! – Совершенно верно, – согласился Пушкин-старший. – В нашей истории пруд пруди таких сюжетов. Взял любой – и пиши драму. Жаль, что нет пока Еврипида или Эсхила русского. Сашка посмотрел на него внимательно, но смолчал. Двигались ни шатко, ни валко – где-то 8 верст в час*. Сделали небольшой привал в лесочке вскоре после Черной Грязи – на траве расстелили ковер и, рассевшись на нем, хорошо закусили. Анна Николаевна, уединившись с Марго в карете, покормила ее грудью. Девочка смотрела на всех спросонья, иногда неожиданно улыбалась, иногда вдруг сдвигала бровки. Долго-долго разглядывала кузена. Он не выдержал, высунул язык. Это ей почему-то не понравилось, и она расплакалась. Дядя хохотал. К трем часам пополудни подкатили к Клину. 4. Городок был маленький и довольно пыльный. На торговой площади много подвод с товарами. Впереди виднелась пожарная каланча, а за крышами – купола храма и колокольня. Развернулись около какого-то постоялого двора. Первым вылез Игнатий и пошел узнавать насчет мест. Вскоре возвратился: – Говорят, есть три комнаты – две на верхнем этаже и одна на первом. И за всё-про-всё до завтрева запросили полтину. – Хорошо, согласен, – покивал Василий Львович, – распорядись, голубчик. Мы устроимся на втором, а ты снизу. Приходи потом за вещами. Расплатились с кучером, тот просил набросить 20 копеек на хлебное вино, дядя дал 10. Новый кучер – ехать до Твери – должен был прийти завтра утром. Сашкина комната очень его порадовала – деревянная кровать, столик, стул, рукомойник с тазом и свеча в подсвечнике. На окне красовался горшок с геранью. За окном виднелась река Сестра. Дядя заказал обед из трактира в номер, но племяннику в жару не хотелось есть – похлебал окрошку и слегка пожевал кусок расстегая с вязигой. Пушкин-старший сказал: – Отдыхаем часок-другой. А затем я намереваюсь отправиться в гости к своему давнему приятелю по Измайловскому полку Бурцову. Он отличный малый, хоть и домосед. Если хочешь, дружочек, я с собою тебя возьму. – Видя кислое лицо Сашки, с хитрецой заметил: – У него две прелестных дочери – старшей лет четырнадцать, а другой, я думаю, около двенадцати. Пушкин-младший тут же согласился. Дом Бурцова был неподалеку от церкви Успенья Пресвятой Богородицы и напротив дома городничего. Милый особняк в один этаж. Деревянные ворота. Во дворе – хозяйственные постройки. Встретить именитых гостей вышел сам хозяин – совершенно лысый, но с пушистыми бакенбардами, в фиолетовом фраке и кремовых брюках со штрипками. Трижды облобызался с дядей. Произнес со смехом: – Что-то ты располнел, Базиль. Много кушаешь жирного, наверное? – Грешен, грешен – жирного, и мучного, и сладкого. – Наживешь подагру. – Это уж как Бог даст. Познакомил друга с племянником. Рассказал, что везет его в Лицей. – Дело хорошее. Я своего Николеньку тоже отдам в Лицей, когда вырастет. Не пущу по военной части, нечего ему сабелькой махать, мы люди мирные. – Так тебя можно с сыном поздравить? Я не знал, Антоша. – Третий год уже, слава Богу. Не нарадуемся, глядя на него. Сашку познакомили с дочерьми. Младшая, Ольга, походила на куколку, голубые глаза-пуговки, розовые щечки, светлые кудряшки. А зато старшая, Татьяна, хороша не столь, но в ее задумчивых карих глазах с поволокой был заметен ум. Дядя предложил: – Напиши им в альбом что-нибудь. Молодой человек смутился: – Уж не знаю, право. Разве что по-французски… Старшая сказала: – Сделайте одолжение, мсье Пушкúн. Принесли альбом с золотым обрезом и перо с чернильницей. Сашка уединился в уголке гостиной, думал, кряхтел и кусал опушку пера. Наконец, вписал несколько строчек, перевод дословный которых выглядит так: Тоскою, одиночеством томим, Влачился я в ночи, не разбирая дорог. И вдруг передо мною зажглись два солнца: Первое – Татьяна и второе – Ольга. И свет этих солнц озарил мне душу, И я воскрес, и вспыхнул сам, И мне захотелось жить, смеяться, любить, И я полюбил весь Божий мир, ставший отныне и моим. Барышни, прочитав, хлопали в ладоши и называли Пушкина-младшего гением. Пушкин-старший тоже сиял. Засиделись до девяти вечера. Наконец, начали прощаться: завтра рано вставать, чтобы ехать дальше, и хозяевам тоже надо от гостей отдохнуть. Сашка, прощаясь, обратился к Татьяне: – Разрешите написать вам письмо с дороги? Та застенчиво улыбнулась: – Буду рада получить от вас весточку. Непременно отвечу. По дороге на постоялый двор дядюшка спросил: – Что, понравилась? А племянник с живостью ответил: – Очень, очень. Я почти влюблен. – Видишь, а идти не хотел. Счастье и несчастье подстерегают нас в самых неожиданных обстоятельствах, мой дорогой. Сашка у себя в номере, взбудораженный, возбужденный новым знакомством, долго не мог уснуть. 5. Утром новый возница не пришел, и Игнатий отправился на почтовый двор, чтобы выяснить, что произошло. Оказалось, тот вчера так напился, что никак до сих пор не мог протрезветь. Как его ни будили, он не понимал ничего и ругался скверно. Разумеется, о поездке с ним не было и речи. Слава Богу, удалось отыскать еще одного, не занятого, хоть и молодого, лет, наверное, двадцати, но вполне вменяемого кучера. На вопрос, довезет ли барина с семьей до Твери, даже удивился: «Что ж не довезти? Тут дорога прямая, ехай не хочу. Пятьдесят верст без малого. К двум часам пополудни доставим». Но, пока чай попили, вещи сложили, собрались, погрузились, было уж без пятнадцати десять. Сашка, плохо спавший ночью, то и дело клевал носом. И Марго расхныкалась, Анне Николаевне еле удавалось ее успокоить, как она начинала снова. Даже дядя занервничал: «Аннушка, голубушка, сделай что-нибудь – у меня уже голова гудит от этого визга». Женщина вздыхала: «Что-то беспокоит малютку. Видимо, животик. Был с утра в небольшом расстройстве». – «Этого еще не хватало. Коли расхворается – вся поездка насмарку». – «Может, обойдется». Напоила девочку рисовым отваром, приготовленном еще на постоялом дворе, и Марго затихла. – Волгу, Волгу переезжаем! Сашка вздрогнул от того, что Василий Львович ткнул его в плечо. – Все на свете проспишь, племянник. Волга – посмотри. За окошком виднелись берега, поросшие камышом, ластоки, снующие над своими гнездами в круче, и огромная гладь реки. Лодки, парусники, баржи – все это деловито двигалось взад-вперед, словно по широкому тракту. – Красота, – согласился отрок, протирая глаза. – Кушать скоро будем? Что-то я немного оголодал. – Переправу минуем – там и расположимся. Искупаться не хочешь? Я от пота взмок. Сашка сразу проснулся окончательно. – Ух, да я за милую душу. – Значит, по рукам. И пока Аннушка будет снедь готовить, мы и окунемся. Дядя в полосатых подштанниках выглядел довольно комично, пузо было круглое, полужидкое и болталось при ходьбе из стороны в сторону. Сашка шагал в прибрежной воде на тонких ногах, как цапля. Наконец, Пушкин-старший, зайдя по пояс, охая и ахая, бросился в волны и поплыл по-собачьи, только хохолок на макушке прыгал вверх-вниз. Вслед за ним поплыл и племянник, пару раз нырнул, а потом выныривал, фыркал и плевался. Дно было глинистое, скользкое. От души поплескавшись, вылезли на берег. Вытерлись полотенцами и в кустах сменили мокрое белье на сухое. На спеша оделись. – Манифик, манифик!** – восклицал по дороге Василий Львович; раскрасневшийся и взбодренный, он как будто помолодел, даже приосанился. – И усталость, и тревоги рукой сняло. Вот она, волжская водица что делает. Омовение – великая вещь. Омовение – очищение во всех смыслах. – Да, приятно. – Нет, не просто приятно: почитай, что у всех народов имеются обряды, связанные с водою. Иудеи, магометане, христиане – все, все. А старинные купальские празднества? Потому как вода – не просто жидкость. Где вода – там жизнь. Их беседу прервали крики, доносившиеся с поляны, где они расположились. Выйдя из-за деревьев, оба увидели, как Игнатий лупцует молодого возницу. – Стойте, стойте! – еле удалось их разнять. Драчуны тяжело дышали и смотрели друг на друга волками. – Что случилось? Камердинер ответил, перекатывая на скулах желваки: – Висельник, сквернавец… дрянь такая… Ишь, чего удумал – к Анне Николаевне приставать! – То есть, как это – приставать? – изумился дядя. – Не желаю говорить гадости такие. Пусть расскажет сам. Парень, утирая кровь, капавшую из носа, глухо пробурчал: – И рассказывать нечего. Что ему в голову взбрело? Просто помогал доставать съестное. Разве это грех? Не успел оглянуться – налетел на меня, как коршун… – А за локоть ея нешто не хватал? – Дык они ножку подвернули, я и поддержал. – Врешь, поганец, я видел! – Аннушка, скажи, – обратился Василий Львович к своей подруге. – Было, не было? Та, пунцовая, замахала руками: – Ах, оставьте меня в покое! Чадо потревожите. Ничего не ведаю, ничего не было. Разобидевшись, Игнатий сказал: – Что же вы, уважаемая Анна Николаевна, дураком меня выставляете перед барином? Нешто я слепой, зряшно его побил? – Вот выходит, что зряшно, – отозвался кучер, чувствуя, что его сторона берет. – Извинения теперь попроси. – Да пошел ты! – камердинер отвернулся и присел на пенек, ссутулившись. Трубку закурил. – Полно, полно, голубчик, – дядя потрепал его по плечу. – Померещилось, поди. Ну, и на старуху бывает проруха. Не сердись. Виноватых нет. – Да я сам видел, вот вам крест, барин! – Хватит, замолчи. Подкрепись – и забудь. – Не хочу, не стану. Возчик же от пищи не отказался и с большим удовольствием слопал кусок телятины, хлеб и яблоко, выданные ему, а потом запил квасом. Сашка подсел к Игнатию, протянул ему булку. Произнес вполголоса: – Ладно, съешь, приятель. Я тебе верю. А ему – ни капли. Камердинер посмотрел на Пушкина-младшего с благодарностью: – Вы меня один понимаете, барич. – Отломил кусок калача и не слишком охотно зажевал. – Так-то лучше будет. Это правда, Игнатий, что ты стихи на досуге сочиняешь? Опустив глаза, головой качнул: – Да с чего вы взяли, Александр Сергеевич? Кто вам наболтал сие? – Слухами земля полнится. – Вовсе не стихи… так, безделицы… – Почитаешь после? – Совестно, ей-Богу. – Вечером, в Твери, загляну к тебе в гости, вот и почитаем: ты мне свои, я тебе свои. Правда, я пишу больше по-французски, ну да и по-русски кое-что отыщется. – Ох, не знаю, не знаю, право. Заморив червячка, погрузились в карету и продолжили путь. 6. Постоялый двор, на котором они остановились в Твери, был намного солиднее клинского. Сняли четыре комнаты на одном этаже: две, смежные, для Василия Львовича с женой и ребенком, а другие, поменьше, для племянника и слуги. В номере у Сашки вместо огарка в подсвечнике оказалась целая масляная лампа, на конторке – перо и чернильница, а в углу – платяной шкаф и зеркало. Правда, вид из окна был уже не на реку, а на шумную торговую площадь – с соответствующими запахами от груженых телег, сена и бесчисленных лошадей. Ну, да Бог с ними, вечером базар поутихнет, и прохлада, тишина освежат его. Вместе с дядей отправился на почту: тот ждал писем из Петербурга от своих собратьев «вольных каменщиков» – масонов. Да, Василий Львович был масон: год назад петербургская ложа «Соединенных друзей» приняла его в свое лоно. Вместе с композитором Кавосом написал он несколько песен, воспевающих Родину, императора и масонское братство. Но теперь собирался уйти в другую ложу – «Елизаветы к добродетели», более скромную, но более строгую, и к тому же ритуалы в ней происходили на русском языке (в первой – только по-французски). Сашка спрашивал у Пушкина-старшего, для чего это нужно – быть масоном, в чем главный смысл. Дядя отвечал довольно туманно: – Понимаешь, дружочек, люди – существа стадные, в одиночестве пропадают, разве что Робинзон на острове смог преодолеть все невзгоды, впрочем, обретя вскоре Пятницу. Вот и мы, люди слова и дела, жаждем войти в какое-то сообщество. Да, ходил я, хожу в Аглицкий клуб обедать, провожу время, болтаю, но серьезного сообщества там нет. А масоны – сила. По всему свету. Все поддерживают друг друга. И готовы выступить сплоченно за идеи справедливости. Пушкин-младший предположил: – Словно якобинцы, выходит? – Боже упаси! – испугался дядя. – Мы не карбонарии, хоть среди якобинцев было много масонов. Мы не воины, а строители – каменщики. Строим новую мораль, новые традиции в дружеских кругах просвещенных людей. Понимаешь, масоны суть элита каждой страны. Лучшие умы. С лучшими идеями. Кстати, государь, Александр Павлович, тож масон. – А когда мне можно будет вступить к вам? Улыбнувшись, Василий Львович ответил: – Повзрослей, отучить – и тогда уж. Коли станешь достоин – лично поручусь за тебя. Тверь казалась не менее пыльной, чем Клин, и повозки, проезжая по главной улице – мимо Путевого дворца Екатерины Великой – поднимали такие клубы, что смотреть и дышать было невозможно несколько минут кряду. Бегали собаки. За деревьями и лужайками парка различалась набережная, местный Променад, и степенная Волга катила синие волны куда-то в бесконечность, как Лета. В помещении почты было жарко и пустынно. Молодому служащему за стойкой минуло не больше семнадцати-двадцати, он смотрел на вошедших с некоторой тревогой и недоумением. Дядя получил письма, сел на лавку, распечатал, начал изучать. Сашка от делать нечего попросил четвертинку бумаги и, подумав, принялся сочинять; он писал по-французски, это получалось у него без ошибок; вот подстрочный перевод: «Несравненная Татьяна Антоновна, разрешите выразить Вам глубочайшее почтение мое. Наша давешняя встреча все нейдет у меня из памяти. Сердце мое ранено. И при первой же оказии к Вам пишу. Мы теперь в Твери. Добрались благополучно, даже по дороге искупались в Волге. Что за прелесть эта Волга, настоящая русская река, от которой веет былинной стариной. Интересно, что обозначает сие название? Схоже с волком, но, скорее, ближе к волхвам. С третьей стороны, сбрасывать нельзя со счетов древнего славянского бога Волоха (Волоса, Велеса). Не забудем, впрочем, и небесный рай у варягов – Валгаллу. Кстати, не исключено, что у всех этих слов единый корень изначально. Низкий поклон сестрице Вашей, Ольге Антоновне, батюшке и другим домочадцам. Чем Вы заняты ныне? Вспоминаете ли меня? Буду ___________________________________________________________________________________ * Примерно 17 км/час. ** Прекрасно, прекрасно! (фр.)
|