Не вписывается в христианский эталон и Меланья-Найдена. С легкостью принявшая предложение Люта, она без зазрения совести вышла замуж по языческому обряду и продолжала вести распутную жизнь и далее: «Муж расхохотался: «Ты христианка же, и тебе не пристало заниматься любовью по языческому обряду. Нет?». «Ты мой бог, – отвечала Найдена. – Я тебе поклоняюсь, больше никому»».

Однако семья Меланьи, а именно, Иоанн и Федор, являются в романе образами истинных христиан. Они честные, праведные, живут скромно. Впоследствии читатель узнает, что именно Иоанн и Федор – варяги, которым суждено быть принесенными в жертву идолам и стать первыми киевскими христианскими мучениками.

Отношение к христианам в Киеве со стороны простых людей добродушное.

Многие язычники, например, Божата, Милена, читают Библию и, как они говорят, «проникаются благоговением». Только со стороны волхвов можно видеть негативное отношение к христианам, да и то негатив направлен не на личность, а на его веру. Так, Жеривол хорошо относится к сыну и его жене Меньшуте, которые приняли христианство, он «на равных» беседует с Федором о вере: «Волхв утверждал, что Перун и Макошь ближе к народному сознанию, а уразуметь, что такое Божественная Троица, вряд ли кто-то сможет». В таком же ключе он беседовал с сыном: «Что ж ты, Милонежка, наших богов исконных поменял на бога заморского, иудейского? Плохо это, сыночек». Эти цитаты из романов еще раз доказывают, что волхв не воспринимал конкретных христиан негативно.

Казовский даже указывает на отношения между киевским волхвом и православным церковнослужителем: «Перво-наперво Жеривол поспешил в дом к отцу Григорию. Отношения у них были сдержанно-нейтральные: чародей не препятствовал деятельности христианской общины – православная церковь не имела особого влияния в Киеве; и священник никогда не клеймил веры в идолов – представляя язычников пастве не врагами, а заблудшими овцами. Но, само собой, дружбы у служителей разных культов не было никогда. И поэтому настоятель церкви Ильи Пророка был слегка удивлен посещением Жеривола». То есть язычество и христианство сосуществовали на Руси, отношения между язычниками и христианами были нормальными, если речь не заходила о вере или праздниках.

Однако когда Владимир стал привозить все новых жен-христианок, народ высказал недоверие князю: «Ропоток идет... Дескать, князь в бусурманских землях принял веру Христову и поэтому берет себе каждую жену – христианку. А в ближайшем времени хочет окрестить и святую Русь. Старцы и бояре недовольны зело...». Таким образом, к обычным людям-христианам народ относится терпимо, но мысль о том, что князь может креститься, изменить вере предков, вызывает у них недовольство.

 

5. Христианские реалии

Не оставил в стороне Казовский и христианские реалии, уделяя им, однако, гораздо меньше внимания, нежели языческим. Описаний христианского быта и экскурсов в традиции и обычаи мы практически не встречаем. В основном Казовский лишь упоминает, например, о церкви, когда это нужно для развития сюжета. Вот пример, взятый из начала первого романа: ««Есть ли в Киеве православная церковь?», – продолжала она <Настя>. «Даже две: на Подоле – Ильи Пророка, но уж больно старая, а вторая в центре – святой Софии, выстроена лет десять тому назад Ольгой Бардовной. Деревянная, небольшая, но красивая очень. Службы там отец Григорий ведет. Он княгиню Ольгу крестил, стал ее духовником, вместе с ней ездил в Константинополь, а по-нашему – в Царьград. Там она встречалась с Константином Багрянородным, получила благословение патриарха Полиевкта»».

Подобное же мимолетное упоминание встречаем в романе далее: «Год назад, уезжая на Балканы после смерти матери, Святослав запретил заново отстраивать церковь святой Софии в городской черте. И поэтому на Подоле, над Ручаем, в конце Пасынковой беседы, стали восстанавливать старый храм Ильи Громовержца. Все работы проводились на деньги прихожан, к лету 970-го года подвели под крышу, на Ильин день открылись, а специально приглашенные из Переяславца-на-Дунае богомазы начали расписывать стены в августе. Богомазов было два – собственно художник по имени Феофил, и его подчиненный – мальчик Трифон».

Или совсем короткое описание церкви Святой Софии: «В полумраке горело несколько лампад. Расписные стены ликами святых на него глядели».

Полноценное описание внешнего вида церкви видим в романе «Бич божий»:

«Церковь Ильи Пророка на Подоле празднично смотрелась: ладная и легкая, аккуратная и воздушная. Сбоку высокое крыльцо, козырек над ним, прочные ступени. Входишь – слева церковный служка свечками торгует, ладанками, крестиками нашейными. Можно просто опустить денежку в специальную кружку – на церковные нужды. Справа – притвор, где обычно ставят гроб с отпеваемым покойником. Справа дальше – небольшие еще ступеньки и уже выход к алтарю. В золотых окладах – аскетичные лики Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, всех апостолов и Ильи Пророка. Надписи на кириллице. И мерцающий свет восковых свечей». В данном описании мы видим, что, хотя языческая сторона и интересует Казовского больше, все же описание православной церкви получилось у него нежным и «воздушным». По тону повествования описание церкви абсолютно не похоже на описания внешности языческих идолов.

И еще одно упоминание церковной святыни дано уже в самом конце романа:

«Возвратившись из Корсуни в Киев, заложил <Владимир> около детинца первый на Руси каменный собор, выделив на его сооружение одну десятую часть княжеских доходов – то есть, «десятину» (отчего церковь Успения Богородицы стали в обиходе называть Десятинной). Возводили храм херсонесские мастера, а Улеб, получивший имя Георгия, помогал художникам-богомазам фрески писать, класть мозаику. За работами следил сам Феофилакт, поселившийся в Переяславле. А когда церковь освятили, то перенесли в нее, как хотел Владимир, прах княгини Ольги и его матери Малуши. (Злату в Вышгороде не тронули, так как следовала обычаям католичества)».

Тема христианства в Новгороде вообще не развивается. Только раз новгородский жрец упоминает о церкви: «Церковь не так давно разрушили православную, а попа утопили в Волхове». Возможно, именно поэтому больше ничего о православии в Новгороде не слышно.

Так же мельком Казовский упоминает о реликвиях, к примеру, после осады Херсонеса «протевон подписал с Владимиром мирный договор, по которому Херсонес облагался данью, должен был помочь с обустройством нового Тмутараканского княжества и передавал во владение князю многие богатства – православные книги, мощи святых Климента и Фива, редкие иконы, разные церковные сосуды и скульптуры. И митрополит тоже уезжал в русскую столицу – учреждать епархии в Переяславле, Чернигове и Новгороде, освящать строительство церкви Успенья Богордицы в Киеве». Здесь мы видим, что среди «многих богатств» названы именно христианские реликвии, значит, для Владимира, принявшего христианство, они играли важную роль. Князь взял не денежную награду, а именно православные святыни.

В самом конце романа Казовский включил еще один исторический эпизод – описание смерти и похорон Владимира, взятое из «Повести временных лет»: «Как положено по обычаю, в Берестове разобрали помост между клетями и спустили тело батюшки, завернутое в ковер; возложив оное на сани, отвезли в церковь Пресвятой Богородицы и поставили там. Киевляне, узнав о скорбном событии, в храм сошлись без числа и плакали по Василию – бояре как по заступнику страны, а бедные как по благодетелю... Положили блаженного князя в мраморный гроб и похоронили там же, в Десятинной церкви, рядом с княгинями Ольгой и Анной». Здесь автор говорит «как положено по обычаю», но не упоминает, по какому именно. Ведь в христианской традиции обычая спускать тело, завернутое в ковер, и везти в церковь на санях, нет. Как мы уже упоминали в главе, посвященной «Повести временных лет», это была языческая традиция, которая осталась на Руси после принятия христианства. То есть этот исторический факт Казовский оставляет в своем романе, предоставляя нам еще один элемент двоеверия.

Таких элементов в рассматриваемых нами романах немного, обычно христиане и их традиции четко отделены от язычников с их праздниками и обрядами. Однако все же несколько эпизодов можно найти. К примеру, христианин Варяжко, сын Иоанна, собирается на языческий праздник, а Найдена его осуждает: ««Все твои ребята – язычники», – объяснила сестра. – «Это праздник не наш, не христианский, понятно? Мы обязаны отмечать Рождество Христово – двадцать пятого декабря, и Крещение в январе – шестого. Больше ничего». «Брось, Найденка, не вредничай. Я ж не собираюсь к Лысой горе идти, есть козла вареного. Просто так побегаю и поклянчу хлебов. Подурачусь со всеми. Разве это грех?». «Грех, конечно. Погляди на себя. Что за вид такой? Борода, рога. Никого не напоминает?». «Просто ты завидуешь: хочешь сама пойти, но боишься Бога. Он на то и Бог, чтоб прощать»». Здесь Варяжко четко разделяет, где языческая традиция, а где христианская, но пойти на языческий праздник собирается только потому, что хочет «подурачиться со всеми». Поэтому назвать это двоеверием в полном смысле слова нельзя.

Еще один эпизод также связан с языческим праздником – днем Перуна, когда в жертву был выбран Федор. Он наблюдает со стороны за ходом действа, а отец его укоряет: «Федор, стоя на сенях, сверху наблюдал, как неподалеку, за Боричевым спуском, собирались люди, возжигали огонь, кланялись великому князю, появившемуся из ворот детинца… «Что ты смотришь на гнусное это действо? Не противно твоей душе? Там, на капище, правит сатана!». «Интересно, тятенька. Даже у язычников человеческие жертвы не часто приносят. Надо знать, чтобы понимать…». «Что тут понимать? Варварство и всё»». Федор пытается «понять», почему язычники, которые не часто приносят человеческие жертвы, сейчас это делают. Видимо, он не слишком разбирается в религии народа, но, как человек любознательный, пытается дойти до истины. Это тоже, по сути, нельзя назвать двоеверием, а скорее – интересом к другой религии, с которой живешь бок о бок.

6. Образ Владимира

Своей кульминации тема христианства достигает, конечно, в образе Владимира, которого вначале читатель встречает еще совсем ребенком.

На протяжении романов Владимир не раз говорит о христианстве: он и Ольге обещал окрестить Русь, и жены-христианки оказывают на него влияние, и он сам понимает, что стране нужна общая религия, в то же время позволяющая быть на равных с другими крупными державами.

Владимир Казовского имеет некоторые общие черты с главным персонажем одноименной поэмы Хераскова. Русский князь в исторических романах Казовского предстает перед читателем избранным. Герой уже в детские годы обещает бабушке княгине Ольге, что станет крестителем Русской земли. Эта линия проходит через весь текст романов. Так, избранность Владимира, его исключительность подчеркивает эпизод, посвященный конфликту полян и древлян после того, как Игорь решил собрать дань с людей князя Мала дважды, а те убили его:

«<…> Свенельд <…> служил князю Игорю, вместе с ним ходил на Царьград и скрепил, в числе многих, договор между греками и русскими – о взаимном доверии, беспрепятственной торговле и военном союзе. Было это в 943-м году. Год спустя <…> воевода Свенельд был направлен Игорем в полюдье – собирать с подчиненных Киеву земель установленную дань. Первыми платили древляне – в их столице Искоростени княжил Мал <…> И Свенельд, и его дружина не имели к Малу претензий. Но внезапно к древлянам приехал сам Игорь. И потребовал столько же еще. Те взроптали, Мал сказал: «Княже, не гневи древлянский народ. Мы отдали, что положено. Больше дани нет». Игорь взялся тогда за меч. Но дружинники Мала оказались проворнее: киевского князя связали, а потом предали страшной казни – разорвали пополам, привязав к двум согнутым березам...».

Эпизод имеет историческую основу, он описан в «Повести временных лет», а о подробностях казни Игоря повествует Лев Диакон. Однако Казовский трансформировал содержание этого отрывка. В летописи Ольга, как известно, четырежды мстила древлянам за убийство мужа, причем, в ее действиях исследователи отмечают чисто языческие черты. В романе Казовский освободил Ольгу от такой участи. Месть за убитого русского князя осуществляет варяг Свенельд, претендующий, впрочем, на древлянскую землю. Ольга не принимала непосредственного участия в действиях против древлян, о чем свидетельствует следующий отрывок: «Набежавший вслед за тем воевода Свенельд страшно отомстил <...> Отвечая на убийство Игоря, воевода Свенельд сжег Искоростень, истребил многих его жителей, князя же с детьми обратил в холопов и отправил жить в близкий к Киеву Любеч».

Казовский еще не раз напомнит об этом в романе: «Мал хотел жениться на Ольге Бардовне, засылал сватов. А Свенельд заманил их в баню и спалил. Только после этого началась война...». «…Но произошла история с Игорем: он потребовал слишком много дани, и древляне его убили, привязав у двум березам, наклоненным к земле; распрямившись, деревья разорвали пополам Ольгиного мужа. После этого Мал к ней заслал сватов. Ольга приняла их душевно и подумывала ответить согласием, но Свенельд, по собственному почину, запер представителей Мала в бане и спалил. Вспыхнула война.

Битву с древлянами начал, как положено, юный Святослав, бросив копье нетвердой детской рукой. Воевода Свенельд сказал: «Начал князь – мы продолжим», – и Искоростень был тогда сожжен. Мала с детьми схватили и хотели убить, но вмешалась Ольга. «Унижение хуже смерти, – объяснила она. – Пусть живет в граде Любече, станет холопом при конюшне»… Вскоре же Свенельд стал ее любовником. Вместе они ездили в полюдье, объезжали владения, устанавливали места сбора дани и ее размеры – то есть «погосты» и «уставы». С ними был Святослав. Простудившись на одной из стоянок, юный князь подхватил лихорадку и едва не умер. Ольга поклялась: «Если он поправится, то порву со Свенельдом и приму христианскую веру». Через день Святослав пошел на поправку. Ольга сдержала слово».

Ольга хоть и винит себя за произошедшее в Искоростени, но нам представляется, что вину она чувствует скорее потому, что не остановила Свенельда, так как, по Казовскому, Ольга собственноручно ничего дурного древлянам не сделала: «…Многие грехи тяготили ей душу. И пожар в Искоростени – более других. Сможет ли Господь этот грех простить? И оставить ее в раю? Или же низвергнет в тартарары, обрекая на вечные муки ада? Дума о божественной каре изводила княгиню, не давая успокоения».

Нам представляется, что такая трансформация содержания летописного эпизода обусловлена той же причиной: Казовский не хочет выделять Ольгу, добавлять ее образу исключительности. В ее действиях нет противоречия, первая христианка на Руси – изначально праведная. Ей не свойственна внутренняя борьба, Ольга не переступает через себя, принятие христианства княгиней есть следствие довольно праведной (хотя и не совсем безгрешной) жизни.

Владимир же у Казовского, напротив, - убийца, разрушитель, грешник, который в итоге приходит к мысли, что объединить Русь может только христианство. Интересно в этой связи и то, что в исторических романах Казовского нет летописного эпизода о выборе Владимиром вер. Этот момент полностью исключен из исторической канвы, что служит той же цели – выделению Владимира как избранного. Князь сам принимает решение о том, что Русь должна быть крещеной, сам выбирает религию и, более того, крестится сам и крестит Русь еще до знаменитой осады Херсонеса.

Из уст Владимира не раз звучат слова сомнения: «…Без единой веры земли не собрать. Думал, что с Перуном получится – видите, не вышло»; «…мысли есть: а не покреститься ли, отмолить грехи, посвятить остальную жизнь построению храмов и другим богоугодным делам?» Он понимает, что его путь и миссия – сплотить страну, выбрав для нее единую монотеистическую религию: «… не исключено, что последую твоему примеру... [креститься]. Всё к тому идет. У Руси нет иной дороги».

Объясняя свое решение волхву Жериволу, Владимир проявляет себя человеком рассудительным и дальновидным: «Ты напрасно думаешь, что решил я креститься с бухты-барахты. Многое прикидывал, Библию читал, говорил с умными людьми... На ятвяжской земле побывал в костеле, а в Преславе – в храме святой Софии... Видел богослужения... Нет, поверь, русский дух не чужд православию. И христианский календарь соответствует нашему. Рождество совпадает с нашими колядками, а Крещение – с Велесовым днем. И на Пасху, как на нашу первую пахоту, будем красить яйца... Больше общего, нежели различного. А Праскева-Пятница, Макошь-Берегиня и христианская Богоматерь – просто одно лицо!»

Показательны мысли Владимира во время крещения: «… сын Малуши думал: «Господи, свершилось! Свет и разум снизошли на меня. Чувствую себя обновленным. Все, что делал я до сих пор, – мелочно и дико. Только с этого мига начинается жизнь. Праведная, истинная, вся наполненная любовью к ближнему своему. А за прежние грехи стану вымаливать прощение...» Сердце его радостно стучало. Запах елея сладко щекотал ноздри. А когда оказался на груди у Владимира (а теперь Василия) серебристый нательный крестик, прослезился даже».

Киевлян крестили до битвы за Херсонес: «Накануне, глашатаи много раз читали грамоту Владимира. В ней он призывал всех к спокойствию, говорил об Иисусе Христе, смерть принявшем во имя спасения рода человечьего, объяснял, почему Руси надо сделаться вровень с остальными европейскими странами, а заканчивал так: «Кто не выйдет завтра на реку креститься – будь то нищий иль богатый, – станет мне противен».

Люди обсуждали сказанные слова, а противников князя оказалось немного… Ранним июньским утром потянулись киевляне к Днепру».

Все эти отступления от исторического материала призваны сделать фигуру Владимира более четкой и выпуклой. Князь один такой, только он проходит трудный путь от язычника, убийцы и разрушителя до христианина. Владимир – мудрый правитель, и только он, судя по тексту, мог стать крестителем Руси.

Можно сказать, что здесь у Казовского в какой-то мере идет продолжение традиции Хераскова, который также выделил Владимира на общем фоне. Разница в том, что у Хераскова Владимир выделяется своей богоизбранностью, изначальной внутренней праведностью, а у Казовского, напротив, резкое противопоставления Владимира-язычника и Владимира-христианина (представленное и в «Повести временных лет») делает его единственным возможным правителем, который мог ввести христианство на Руси. Владимир мыслит стратегически и хочет сделать Русь могущественным и достойным государством.

7. Отношение автора

Казовский чаще всего, в отличие от Хераскова, изображая язычество, рисует его веселой, разнузданной, свободной религией, подтверждая это всевозможными описаниями праздников. Для современного автора язычество – нечто исконно народное. В то же время, он не избегает негативных моментов, например, неоднократно упоминает и описывает человеческие жертвоприношения, многоженство и его последствия (разврат, ревность, месть и т.д.). Например, в борьбе за власть между новгородцами и киевлянами жертвой стала невинная дочка Богомила: «Поиски Божены длились вечер и ночь напролет. А наутро, выйдя на Перынь (то есть, к святилищу Перуна), люди Добрыни содрогнулись от ужаса. Их глазам предстала жуткая картина: все костры затушены, по бокам лежат два подручных Богомила с перерезанным горлом, а внизу, возле основания идола – бездыханное тело девочки. На груди у которой – береста на веревочке. И такая надпись: «Вот тебе и Перунова жертва»».

Однако у Казовского все же общая картина язычества больше позитивная, чем негативная.

Неоднократно на протяжении романов автор пускается в историко-культурологические отступления, предоставляя читателю информацию о культуре славян, их культах, традициях, о том, откуда и по какой причине появился тот или иной праздник, та или иная традиция. Приведем несколько примеров: «Новгород готовился к самому веселому, после Коляды и Масленицы, торжеству. Загодя собирали дягиль и перунику – священную траву, зашивали в края полотнища –русальского знамени… Наши предки называли русалок «вилами», или же «виолами», – представляя их нимфами полей, родников и зеленых рощ, орошающих нивы (орошать – роса – русалка – Рось – Русь), повышающих плодородие, заговаривающих болезни и предсказывающих судьбу.

Начиная русалью неделю, Соловей разливал из священной чары воду с чесноком, угощая членов своей дружины. Те себя украшали венками, прикрепляли к поясу колокольчики и под звуки музыки, развернув русальское знамя, начинали пляску – движение от дома к дому, от улицы к улице. Все подхватывали их песни, начинали вместе с ними плясать в совершенно невероятном ритме – до изнеможения и до полной прострации, падая прямо на мостовую. Богомил с помощником-причтой нес впереди процессии чучело коня с настоящим конским черепом на шесте. Праздник заканчивался тем, что русальцы, обойдя по кругу весь город, возвращались в исходную точку, где тоягами разбивали глиняный кувшин, брызгая во все стороны душистым отваром – из священных трав.

Следующим этапом были выборы собственно Купалы. Из шести кандидаток – девушек пятнадцати-шестнадцати лет – избирали самую симпатичную. Это и была героиня праздника. Сняв с нее одежду, увивали тело Купалы цветами, ивовыми зелеными ветками и священными травами и несли на руках к берегу реки. Там ее обливали («купали») с головы до ног, пели ей любовные песни с неизменным притоптыванием: «то-то!», «ту-ту!» – и водили вкруг нее хороводы. Тут же начинали пить и закусывать.

Зажигали необъятных размеров костер из дубовых сучьев: в центре – столб, изукрашенный колосьями, сверху – пук соломы. Разбивались на пары – девушка и юноша; взявшись за руки, прыгали попарно сквозь огонь, в голом виде купались и разгульно занимались любовью. Девушки снимали с голов венки и пускали их плыть по воде.

Завершался праздник следующим образом: старики на горе прятались за чучело из соломы, кругом ставили бороны зубьями вверх – караулили восходящее солнце. С первыми лучами резали быка, мясо его варили и ели совместно. Обсуждали результаты купальской ночи – девушки и юноши, решившие пожениться, объявляли об этом громогласно. Все их благословляли...».

Здесь и то, как именовались русалки в древние времена, и предполагаемая этимологическая цепочка «орошать – роса – русалка – Рось – Русь», и подробные описания обрядов и традиций, связанных с данным праздником.

Еще один пример: «Скоро будет лельник, – говорил Богомил, – двадцать третье березозола. Это праздник богини Лели. В честь нее выбирают самую красивую девушку, украшают ее венками и сажают на видное место. Рядом с ней кладут угощенье – хлеб, кувшины с молоком, масло, сыр, яйца и сметану. Остальные девушки в честь нее поют песни и ведут хороводы. Леля награждает их – и едой, и венками. А потом с песнями и танцами все идут провожать домашнюю скотину, застоявшуюся за зиму в хлеву, на луга и пастбища. Жгут костры...». Данный эпизод в тексте приведен в связи с описанием уроков, которые давал Владимиру и Божате новгородский волхв. Кроме того, он расширяет читательские познания в области исконной русской религии, ведь, по сути, без него текст романа мог обойтись, но Казовский все-таки решает включить подобные эпизоды.

А вот эпизод, посвященный похоронам. Без этого обряда картина язычества была бы неполной: «Хоронили супруга по обычаям знати. В первый день поместили в гроб, называвшийся тогда «домовиной». Все его имущество разделили так: треть – жене и сыну, треть – на погребальный костер, треть – на тризну. Сшили для Ратибора погребальный убор: красный парчовый кафтан с золотыми застежками и соболью шапку. На открытом месте выстроили нечто вроде избушки; в ней за стол усадили усопшего, а пред ним поставили мясо, лук, хлеб, цветы и мед. Рядом положили щит, колчан, лук и меч покойного. В жертву принесли: верную собаку, разрубив ее пополам, двух коней Ратибора (обезглавив, изрубили мечами), двух коров, петуха и курицу. Их тела сложили тоже в избушку. Вместе с ними – домовину и все орудия, которыми строили, убивали, шили для умершего. Наконец, запалили бревна с четырех концов. А на месте сожжения насыпали холм и в него вкопали бревно сосны, на котором и написали: «Ратибор сын Гордяты Мирошкинича». Славные поминки потом устроили: пили, ели, гуляли, пели песни и сражались на кулаках». О тризне мы знаем и из «Повести временных лет», и из монографий ученых, например, О.М. Рапова, Б.А. Рыбакова. Казовский преследует все ту же цель – познакомить читателя с реалиями того времени и конкретно – языческой эпохи.

Следующий пример также характеризуется направленностью на расширение кругозора читателя и создание целостного образа язычества: «Каждый день масленичной недели назывался особенно: понедельник – «встреча», вторник – «заигрыш», среда – «лакомка», «перелом», четверг – «разгул-четверток», пятница – «к теще на блины», суббота – «золовкины посиделки», воскресенье – прощальный день»».

Автор включил также множество фольклорных элементов в свои романы, в том числе и заговоры, песни, стихи-посвящения божествам:

Мы у поле были,

Венки развили,

Венки развили,

И жито глядели.

«Зароди, Ярило,

Жито густое,

Жито густое,

Колосистое,

Колосистое,

Ядринистое!»