Дамочка на шаре

Михаил Казовский

ДАМОЧКА НА ШАРЕ

Рассказ в стихах

Вступление

Вблизи Подольска под Москвою усадьба Вяземских стоит. И храм священною главою коснуться неба норовит. Здесь тишина. Дерев безмолвье. И пруд с зеркальною водой. И дом, построенный с любовью, и купол дома озорной. Под этим куполом – ротонда напоминает парашют, плывущий в синем небе гордо, а рядом облака плывут. Здесь много неба, много света и непорочной белизны, здесь круглый год бушует лето – и средь зимы, и средь весны. Здесь воздух сладкий, как малина, пьянящий воздух старины, здесь дух возвышенно-былинный моей Руси, моей страны.

Гляди: по липовой аллее Жуковский с Пушкиным идут, а Гоголь с Вяземским, хмелея, испив шампанского, поют. Вот Карамзин в уютной фризке, усталый от своих трудов – его «Истории Российской» четвертый том уже готов. Денис Давыдов возбужденно стихи читает про гусар, а Грибоедов полусонный велит поставить самовар. Мицкевич с Батюшковым спорят, и Батюшков кричит: «Адам! Поехали со мной на море в сопровожденье милых дам!» А тот с задумчивостью польской: «Поедем, только не сейчас…» Так расцветает под Подольском Российский сказочный Парнас!

Село Остафьево доныне имеет первозданный вид – и, сколько лет еще ни минет, свой дух парнасский сохранит. Тут всё: и праздники, и беды, и боль потерь, гром побед… Я вам хочу теперь поведать один остафьевский сюжет…

Часть первая. Мадам Гагарина

Итак, она звалась Параша. Прасковья – если целиком. Масоном был ее папаша и слыл известным чудаком. Происходил отец из рода князей богатых Трубецких, невозмутимый от природы, всегда в фантазиях своих. А мать, напротив, деловита, хотя из благородных тож: имела предков знаменитых – дворян Румянцевых, вельмож.

Родители расстались рано – жить с тютей мама не смогла и в Петербурге осиянном Парашу в Смольный отдала. Когда же барышня созрела, нашла ей мужа из князей – Гагарин Федор, воин смелый, посватался удачно к ней. Так стала наша героиня мадам Гагариной, княгиней.

От матери взяла подвижность – была решительность сама, а от отца – ученость, книжность и философский склад ума. Гагарин в ней души не чаял, буквально на руках носил, твердя: «Люблю тебя, родная!» – и впрямь без устали любил. И после этих бурных ночек Параша родила ему двух сыновей, потом трех дочек, потом ждала еще одну.

Но коль ты воин, должен славу добыть не только у жены, и верно: наш Гагарин бравый избегнуть не сумел войны. Сначала турок смуглолицых одолевал бесстрашно он, а вскоре в польскую столицу начальством был переведен.

Поляки бунтовали круто, хотели всяческих свобод, а мы считали это смутой и подавляли их разброд. А что ж Гагарина Прасковья? Как офицерская жена за мужем преданно, с любовью повсюду ездила она. В Молдавии над ней Потемкин кружил, как над цветком пчела, она ж ему с оттягом, звонко при всех пощечину дала. Светлейший хмыкнул и обиду в душе, конечно, затаил. Хоть и любезничал для виду и был великосветски мил, но план вынашивал отмщенья – и вот уже Гагарин-князь для инсургентов усмиренья в Варшаву скачет, помолясь. А с ним супружница брюхата… Строптива? Значит, виновата.

Попали в самое полымя, в анархию и беспредел, где каждый, злой и одержимый, крушил и грабил, как хотел. Король Станúслав Понятовский не мог восстание унять – журил поляков по-отцовски и не решался в них стрелять. А бунтари стреляли смело, давили русские войска, те отступали оголтело – без удалого вожака.

Гагарин был несильно ранен, упал, надеясь отползти, но тут поляк на поле брани вдруг вырос на его пути. На вид кузнец – в ручище молот, такой детина из детин, седой, хотя довольно молод, воскликнул зло: «Ты с курвы сын!» И молотом своим с размаху ударил Федора в висок… Тот, не успевши даже ахнуть, упал и двинуться не смог. Второй удар добил героя – кузнец ярился, озверев, толпа ж кричала, рядом стоя: «Пся крев! Пся крев! Пся крев! Пся крев!»

Резня была по всей Варшаве, потери гарнизона – треть, бежали русские бесславно, мятеж не в силах одолеть. Гагарина хотела тоже уйти с войсками поскорей и причитала: «Святый Боже, дай мужества рабе Твоей!» Но в положенье, грузновата, замешкалась на пять минут – и вот ее уж супостаты в тюрьму варшавскую ведут.

Судьба, судьба! Стенать не будем, поскольку с детства знаем мы: не нужно зарекаться людям ни от сумы, ни от тюрьмы. Гагарина держалась смело у неприятеля в плену и точно в срок родить сумела малышку-дочь еще одну. Заране знать могли едва ли, что дочек четырех родят, но Верой первую назвали, продолжила Надежда ряд, Любовью окрестили третью… Как зваться новая должна? Без промедления ответьте! Конечно, Софьей крещена.

Заботы о новорождённой от мыслей отвлекали злых, жила Параша отстраненно от издевательств часовых. И лишь молилась: «Святый Боже, меня и Софьюшку храни и, силы наши приумножа, в неволе приуменьши дни!»

До Господа дошла молитва: Суворов в Польшу брошен был и с ходу он ввязался в битву, мятежников ударя в тыл. Глава мятежников, Костюшко, суворовцами быстро взят, а русские штыки и пушки добили всех его солдат. Суворову Державин оду сложил под барабанов гром, а из темницы на свободу Параша вышла с грудничком. В Москву, в Москву! Скорей, скорей! Обнять отца! Обнять детей!

Жила в имении отцовом, в себя неспшно приходя, а он любовью, теплым словом свое поддерживал дитя. Так говорил: «Не плачь, Параша! Бог дал – Бог взял. Ему видней. Умерим недовольство наше, терпимей будем и добрей. Наследники – твоя опора. А ты красива, молода. Уверен, что забудешь скоро свои невзгоды навсегда. Жизнь продолжается. Послушай, слезами Бога не гневи. От ропота очисти душу и посвяти себя любви. Займись детьми, займись наукой, литературой, наконец. Негоже молодость профукать, терновый нацепив венец. Очнись же. Светские забавы – балы, театры – вновь открой. Ах, дай Параше, Боже правый, воспрять и телом, и душой!»

Она кивала. Постепенно страданья поросли быльем… И вот благие перемены произошли в душе ее. Она окрепла, посвежела и стала вновь, как маков цвет. А вскорости княгиня смело впервые посетила свет.

Ее явленье стало бомбой для кавалеров и для дам, и кавалеры без апломба упали все к ее ногам! Средь них – вельможа Долгоруков и литератор Карамзин: в стихах воспели оба муки любви к красотке. Сих мужчин она вначале привечала, не говоря ни «да», ни «нет», – ее кружило в вихре бала, и дама жаждала побед. Потом из двух она беспечно вдруг предпочла Карамзина, и их романчик быстротечный был яр, как поздняя весна. Он о женитьбе думал даже, поскольку был давно вдовец, ну, а княгиня, в бальном раже не торопилась под венец. Игриво помахала ручкой: «Ты слишком умный, Николай. А посему бываешь скучным. Ищу другого я. Прощай!» Он плакал, утирая слезы, она смеялась, как дитя… Ей нравились метаморфозы, жила, играя и шутя.

…И в этих шутках и забавах угас Екатерины век. И Павел Первый стал по праву в России первый человек. Страной он правил в странном стиле – пророк и бес в одном лице, – и Павла вскоре придушили в его Михайловском дворце. Пришла эпоха Александра, он был вначале либерал и пылко, по законам жанра, всех либералов привечал. Так появился в Петербурге изобретатель Гарнерен, француз пронырливый и юркий, но и достаточно блажен: сидеть не мог он ни минуты, в глазах всегда огонь и жар, – прыжками бредил с парашютом, превознося воздушный шар. Кричал, что на воздушном шаре Россия к высям воспарит и сверху по врагам ударит, и беспощадно разбомбит. Царь улыбался, соглашаясь: «Да, у Руси такой удел…» И Гарнерен в начале мая над Петербургом пролетел. Царь улыбался: «Вот потеха! Какой забавный индивид! Но нам покуда не до смеха – пускай подале он летит». Обсыпав пеплом всю главу, француз отправился в Москву.

Хотя он был с женой своею, в Гагарину влюбился – страх! И начал ей внушать идею о перелётах на шарах. «Поверьте, это так чудесно, – княгиню подбивал на грех, – парить на шаре в поднебесье, над миром, выше, выше всех! Мы с вами новый шар построим и устремимся из Москвы, как два гомеровских героя: я – Одиссей, Калипсо – вы. Из русских женщин вы впервые подниметесь за облака, и ваши кудри золотые развеются от ветерка, и воздух вышины вдохнете, величье мира ощутя, и в этом выспреннем полете найдете вы саму себя!»

Она спросила между прочим, цена какая сих затей? А он сказал, потупив очи: «Четыре тысячи рублей». Княгиня рассмеялась звонко: «Ах, право, деньги – это дым. Мы с вами точно два ребенка! Ну, что ж, согласна: полетим».

Он целовал княгине руки, дарил охапки алых роз, она же с ним была от скуки, воспринимая не всерьез. Рубли дала без сожаленья. А что? Чуди, пока не стар! И вскоре у нее в именье построили воздушный шар.

Восьмого мая, ранним утром, когда чиста и ясна высь, а лес искрится перламутром, они на шаре вознеслись. Корзина двигалась неспешно, скрипели стропы по бокам, с землею разлучаясь грешной и поднимаясь к облакам.

Княгини кудри трепетали, а с ними – и она сама, с волненьем вглядываясь в дали, разгоряченная весьма. Шептала: «Это чудо, чудо! Какая красота, Андре! Вовек я в жизни не забуду паренье это в вышине. Смотри, смотри: внизу коровки… Крестьяне зрят, открывши рот… Ты управляешь шаром ловко, и будет славным наш полет!» Под ними проплывали речки, поля виднелись впереди… Стучало бешено сердечко в ее возвышенной груди. Она была в хмелю, в угаре, с собой не в силах совладать… Но вскоре теплый воздух в шаре стал постепенно остывать.

Корзина начала сниженье – земля все ближе, ближе… Ах! Шар резко прекратил движенье, в густых запутавшись ветвях.

«Андре, мы где?» – «Не знаю, право». Болтались стропы на весу… Казалось, кончились забавы в каком-то сказочном лесу. Но это был не лес тернистый, а край Остафьевской земли, где липы толсты, густолистны, с Петровских лет еще росли. Крестьяне к путникам сбежались, но вверх спасать никто не лез, поскольку очень опасались существ, свалившихся с небес. Позвали барина. И вскоре явился местный господин: седой, с усталостью во взоре, одетый в легкий казакин. На шар дивился в изумленье и говорил: «Какой пассаж!» Ему Параша в нетерпенье сказала: «Избавитель наш! Простите за сие прибытье в именье ваше без затей. Но умоляю вас: велите на землю нас спустить скорей!» И объяснила, кто такие они и как повисли тут. Он улыбнулся: «Крепостные сейчас за лестницей пойдут».

Когда же путники счастливо достигли матушки-земли, они с хозяином учтивым уж познакомиться смогли. Он ручки целовал Параше и так представился, смеясь: «Князь Вяземский к услугам вашим». Она кивнула: «Рада, князь». Французу оказался тезкой: Андре – Иванович Андрей. Он был вдовец и жил неброско в усадьбе небольшой своей. Пришельцев пригласил к обеду и трех детей представил им: две девы, словно Хлоя с Ледой, и мальчик – чистый херувим. Одна звалась Екатерина, ей было где-то двадцать пять, смотрелась очень благочинно, имея княжескую стать. Сестра – на десять лет моложе и малое дитя на вид, звалась Екатериной тоже, как это странно ни звучит. Все дело в том, что князь вначале вне брака дочку народил, и Катей без него назвали, пока он в армии служил. Уйдя в отставку, обвенчался с ирландкой бойкой Дженни Квин, а став вдовцом, увы, остался с двумя ребятками один. Малышку окрестили Катей, а сына, стало быть, Петром. И старшую, чуть позже, кстати, он взял с собою в новый дом. И князь Андрей, ведя беседу, дабы развлечь гостей своих, им сообщил посредь обеда: «У Кати-старшей есть жених». Та вспыхнула, но промолчала и продолжала пить бульон… На что Гагарина сказала: «Вот интересно! Кто же он?» И Вяземский своим ответом княгиню просто поразил, промолвив, радуясь при этом: «Писатель видный – Карамзин». Параша сделалась бледнее, чем скатерть белая стола: от Николая, фалалея, такой измены не ждала. Подумала: «Лишь той весною в любви мне объяснялся ты, а под венец идешь с другою… Мужчины все – коты, скоты! Ему я, правда, отказала… А значит, нечего пенять… Ну, ладно. Жизнь начну сначала, мне к этому не привыкать».

Обед закончился премило, десерты были неплохи, две Кати спели в русском стиле, а Петр прочел свои стихи. Ему исполнилось двенадцать, он был немного рыжеват, любил смеяться, потешаться и улыбался всем подряд. Гагарина ж была грустна и как-то чересчур бледна.

Наутро Гарнерен проворный шар осмотрел воздушный свой, но тот был так ужасно порван, что наш Андре махнул рукой: не подлежит восстановленью сей шелково-пеньковый ком. Сказал хозяину именья: мы шар с собой не заберем. «Ну, что же, – Вяземский ответил, – а нам обрывки все нужны: из шелка мы крестьянским детям сошьем рубашки и штаны. А взрослые возьмут веревки. Пенька в цене теперь у нас – сплетут себе обувку ловко, а лапти спрячут про запас. Да и корзина пригодится, хранить в ней будем что-нибудь, допустим, в погребе криницы, чтоб в темноте не сковырнуть. Я вас весьма благодарю». Андре ответил: «Па дэ ту»*.

Гагарина была беспечна, смеялась без печальных нот и князя обняла сердечно, садясь в коляску у ворот. Он снова пригласил Парашу к нему в усадьбу заглянуть, ответила княгиня наша: «Спасибо, князь. Когда-нибудь». И ускакала без желанья увидеться с Карамзиным…

Но не подвластно мирозданье капризам мелочным людским! И жизнь людская очень часто совсем не нам подчинена – сопротивление напрасно, судьба у всех предрешена. Вот и Гагарину Прасковью, когда пройдут за годом год, судьба вознаградит любовью и вновь в Остафьево вернет.

Часть вторая. Петр Вяземский

Да, лет с тех пор прошло немало – а если точно, целых семь. Гагарина замужней стала, женой домашнею совсем. Супруг ее был малый бравый, полковник и кавалергард, всю жизнь он строил по Уставу, но был не чужд вина и карт. Он звался Петр Кологривов, в него безумно влюблена, она была за ним счастливой и Кологривовой сама. Ведь главное, сказать по чести, он был богат, почти как Крёз, и муж с женою, оба вместе, копили денежки всерьез. Отец оставил ей именья, и Петр имел три тыщи душ – она считала за везенье, что ей такой достался муж. (А Карамзин? Почти что нищий – душ не имел он и полтыщи!)

Но Карамзин женился тоже и тоже был безмерно рад: жена, значительно моложе, рожала много раз подряд. (Из девяти, рожденных ею, в живых осталось целых шесть, и мать им мудростью своею смогла привить и ум, и честь. Но это будет много позже, лет через двадцать, а тогда Карамзины на брачном ложе детей ковали без труда.)

Когда же Вяземский-родитель предстал перед лицом Творца, наш Карамзин как попечитель Петруше заменил отца. И отрок сей в семейном лоне рос как питомец муз и книг, а в Петербурге в пансионе азы премудростей постиг. Петруша от ирландки-мамы взял рыжину густых кудрей, от папы – русский нрав упрямый и широту души своей. Приятный, добрый и смешливый, был настоящий сибарит, кутил с товарищами живо и пил бутылками лафит. Писал веселые стишочки любимым барышням в альбом и проводил деньки и ночки порой в загуле удалом. Наследник папиных денжонок, на службе борзость не являл и, хоть кутил, но на бабенок свой не растратил капитал. Со всеми в свете был знаком и слыл завидным женихом.

И Карамзин однажды в свете, легко танцуя менуэт, вдруг Кологривову заметил, не видя раньше много лет. И подошел. Склонился чинно и, ручку ей поцеловав и усмехнувшись беспричинно, вонзил в нее свой взгляд-бурав. Она зарделась, как девица, сказала: «Здравствуй, Николай. Как мог совсем не измениться за это годы? Отвечай!» Он улыбнулся: «Нет загадки – любим, и сам живу, любя». Княгиня же, вздохнув украдкой, кивнула: «Рада за тебя».

Спросил: «Твои взрослеют дети?» – «О, да! И ростом все с меня! И Вася, и, конечно, Федя – идти готовы сыновья в бой за Отечество и веру: один корнет, другой майор… А Соня, Люба, Надя, Вера – невесты все как на подбор». – «Ну, что ж? – заметил он игриво. – У вас товар, у нас купец: пошел бы Вяземский счастливо с твоею дочкой под венец». – «Серьезно? Было бы чудесно! Я одобряю этот брак. Стать Вяземской – почетно, лестно. Но познакомить нам их как?» Ответил: «Очень просто. Надо в Остафьево приехать вам – таким гостям мы будем рады». Она сказала: «По рукам!»

Тот август был довольно влажен – сплошная хмурь на небеси, и все ругали, прямо скажем, такое лето на Руси. Но пара ласковых денечков природа людям принесла, и все Гагаринские дочки, вмиг, закусивши удила, с родителями поскакали к Карамзиным на суаре. В Остафьево давно их ждали, поставив тенты во дворе. Под тентами – столы и кресла, напитки, яства без числа, дабы Петрушина невеста скупыми их не назвала. А крепостные музыканты играли марш и краковяк. Жених с красивым шейным бантом сиял, как новенький пятак. И Карамзин сиял улыбкой, такой домашний и родной, подвижный, худощавый, гибкий, под ручку с молодой женой. А рядом с ним скакала дочка – от брака первого. Она, на вид одиннадцать годочков, была Софией крещена.

С поклоном гости подходили: сам Кологривов-удалец во фраке в очень модном стиле, галантный муж, добряк-отец; и Кологривова Параша, которой шарм неотразим, как сердобольная мамаша с блестящим выводком своим; четыре дочери-красотки – тюльпанов дорогих букет – имели вид совсем не кроткий в расцвете самых лучших лет! Во-первых, Вера-хохотушка, вторая – Надя, громче всех, смеялась также Люба-душка, и Сонин раздавался смех, как колокольчик серебристый, веселый, радостный и чистый.

Петруша был, конечно, в шоке – какую выбрать из сильфид, из чародеек синеоких, очаровательных на вид? Конечно, Вера их мудрее, поскольку старше и добрей, но Люба, видимо, живее, а Надя, видимо, милей, а Соня – просто совершенство, но очень, очень молода – с ней брак сулит одно блаженство, но ревность тоже иногда. Так думал Вяземский Петруша, прелестницами опьянен, и потому почти не кушал, в свои сомненья погружен.

А гости ели с аппетитом, почти что двадцать пять голов – соседи к девам именитым свезли подросших женихов. Застолье шумное звенело, смех раздавался там и сям, и Кологривов захмелело брататься лез ко всем гостям.

Разбились все на группы вскоре: родители – играть в пикет, а молодежь, друг с другом споря, в шарады, жмурки и крокет. Резвился молодняк на славу, скакал и прыгал без труда, и как-то раз, в пылу забавы, все оказались у пруда. Тут обе Сони вместе с Верой (Гагарины с Карамзиной) взялись помучить кавалеров довольно дерзкою игрой – шутя и мило хулиганя, сказала Вера со смешком: «Кто Соне башмачок достанет, ее и станет женихом!» И башмачок с ноги сестренки сняла и зашвырнула в пруд. Глядь – юноши ему вдогонку уже вперегонки плывут! И наш Петруша бесшабашный, хотя и плавать не умел и прыгать в воду было страшно, отстать от прочих не посмел. Смех! Суета! Неразбериха! Но где же, где же башмачок? Вот кто-то из героев лихо обувку из воды извлек. Ура! Все корчились от смеха при виде мокрых, в ряске лиц, и эта шумная потеха развеселила всех девиц. Сушиться! Надобно сушиться! Нежарко было им в воде! Но вдруг встревожились девицы: «А Вяземский, однако, где?» И ни в воде, и ни на суше его не вышло отыскать. Утоп! И бедного Петрушу мужчины бросились спасать. Его безжизненное тело достали вскоре из пруда, оно почти похолодело, во рту, в носу была вода, и князь, к унынью и печали, как будто не дышал совсем… Но нет! Беднягу откачали довольно быстро, без проблем. Откашлявшись, глаза открыл – и сразу водки попросил.

Но был зеленый, словно тина, сидел и говорил с трудом, и гости-джентльмены чинно перенесли больного в дом. В печальной этой атмосфере растаяло веселье всё, родители ж пеняли Вере на злую выходку ее. «Какая мерзость, Вера, низость, – кричала возмущенно мать, – других из шутки и каприза заставить жизнью рисковать! И отвечали мы бы что б, когда б и вправду он утоп?!»

Дрожали руки Веры мелко, она твердила: «Бедный князь! Ему я сделаюсь сиделкой!» – и вытирала слезы с глаз. И впрямь ходила за недужным три дня и ночи напролет и выполняла все, что нужно, избавив прочих от хлопот. Князь поправлялся. Стал садиться и кушал с аппетитом вновь, и от общения с девицей его пульсировала кровь. Он улыбался, глядя нежно, как та заботлива к нему, и ощущая безмятежность, не понимая, почему.

Но приближалось расставанье, Прасковья молвила: «Пора!» А Петя чувствовал желанье не выпускать их со двора. Сказал ей: «Вера, дорогая, когда бы не было пруда, мы с вами б не познали рая и разбежались навсегда. Но пруд, на горе ли, на счастье, соединил навеки нас и разбудил вулканы страсти, которые кипят сейчас. Я привязался к вам душою, вы сделались других милей – прошу вас стать моей женою и обвенчаться поскорей!»

Она сидела чуть живая, потом ответила ему: «Я, право, князь, пока не знаю…Нам торопиться ни к чему». Вскричал в отчаянье Петруша: «Не отвергайте наш союз, мою не погубите душу – без вас я точно утоплюсь!» Она с улыбкой покивала: «Нет, больше вас не погублю… Но все ж давайте для начала спрошу я маменьку мою». – «Идите же скорее, Вера, чтоб вас благословила мать: Прасковья Юрьевна, уверен, нас не захочет разлучать!»

Но мать была пока в сомненье: «Какой из князя выйдет муж? Я погожу с благословеньем. Тебя моложе он к тому ж!» – «Ах, только, только на два года, –сказала Вера со слезой. – К чему мне дед седобородый? Жених не должен быть седой!» – «Я думала, возьмет он Надю – она ровесница ему. А может, Любу… Право, надо другую князю дать жену». Но тут вмешался Кологривов – был резок, даже чересчур: «Зачем ты сделать несчастливой желаешь Веру, мон амур? Она за Вяземского хочет. Пускай идет – не ставь преград! С ним проводила дни и ночи – кругом об этом говорят. И молодухи, и старухи: «У Веры с Петечкой вась-вась!» Пора пресечь нам эти слухи, детей женив, благословясь».

Прасковья согласилась вяло: «Как скажешь. Я тебя люблю». А Вере только покивала: «Ну, так и быть, благословлю». От радости визжала Вера, а мать ворчала, как мегера.

Сыграли свадьбу через месяц, собрав в усадьбе местный свет; родители, богатства взвеся, с приданым не скупились, нет. Обряд в Остафьевском соборе провел веселый здешний поп, и пожеланий было море, плодились молодые чтоб. Петруша, все еще недужный, и ощущая слабость ног, на стул садился в ходе службы – стоять подолгу он не мог. Но в целом все прошло отменно, кричали «Горько!» от души, и молодые, встав смиренно, в лобзанье были хороши.

Когда же отгремела свадьба и смолкли сотни голосов, великолепная усадьба дала им и покой, и кров. В Остафьево рождались дети, но каждый был настолько хил, что лишь один из них на свете Петра и Веру пережил. Да, много горя, слез немало пришлось на долю Вяземских!.. Но им усадьба помогала уйти от помыслов дурных. Здесь было тихо и уютно, здесь собирался круг друзей, и только здесь ежеминутно стучало сердце веселей.

И тот давнишний шар воздушный на край остафьевской земли недаром сел! Судьбе послушны, здесь люди счастье обрели.

…Но разных тайн немало тут еще своих разгадок ждут.

Послесловие

Мы знаем: Пушкин – это гений, а Вяземский – большой талант, но много есть стихотворений, где он блистает, как брильянт. И Бродский отмечал Петрушу среди своих учителей: порой банален, но не скучен, и многих прочих веселей.

И с Пушкиным дружил в придачу – а это кое-что да значит!

_________________________________________

*Pas de tout – не за что (фр.)

Возврат на с. ПУБЛИКАЦИИ: news