ЧЕРЕПАХИ ЖИВУТ ТРИСТА ЛЕТ

 

Мама с Катькой отдыхали в Турции, а мы с бабушкой, Акулиной и Машкой ковырялись на даче. Машка — это кошка. Непоседа страшная: шлёндрает неизвестно где днями напролет, а потом прибежит, потроха от курочки скушает, молочко полакает — и опять гулять. Каждое лето нагуливает котят. Мы их раздаем всем знакомым, никогда не топим. Я боюсь топить, да и бабушка тоже.

Акулина — наоборот — тихая, спокойная, двигается медленно, потому что совсем не кошка, а черепаха. Я ее кормлю одуванчиками, капусткой, ломтиками яблока. Осенью она засыпает в коробке из-под ботинок, а весной просыпается и давай лопать, прямо без остановки, вроде наверстывает упущенное. Мне она нравится больше Машки, потому что я сама на нее похожа: не люблю торопиться, шастать, а люблю нежиться на солнышке и закусывать яблочком.

Мама у меня — как Машка, суетливая, нервная, вечно недовольная всем на свете. Если встанет с левой ноги (по словам бабушки), то пиши пропало: будет возмущаться безостановочно по любому поводу. Я однажды записала, что же выводило ее из себя в одно утро (привожу список полностью): недостаточно горячие батареи, колет под ложечкой при вдохе, Катька без конца сидит в туалете, бабушка сварила жидкий кофе, порвались новые колготки, кончился шампунь, плохо работает вилка у фена, нет мужчины в доме, сколько можно кривляться перед зеркалом (это снова Катька), денег платят мало, потеряла ключи (оказались в другой сумке), выключите радио — надоели политики, не бери в руки эту гадость во время завтрака (мне по поводу Акулины), аппетита нет, не лицо, а какой-то блин, молодость ушла, если позвонит Юрка (мой и Катькин папа), передайте ему, что Ольга (то есть мама) улетела в командировку в Австралию, нет, вообще ничего не передавайте — бросьте трубку, он подлец и сволочь, не забудьте купить кефиру на ужин, снова опоздала, Зингер ее убьет (это мамин шеф)... А вообще, она добрая, и меня очень любит, но в пределах нашей квартиры, потому что появляться на людях со мной смущается.

Да и Катьке не особенно нравится, если кто-то видит, что ее сестра — не такая, как все. Дома — нет проблем, и поможет, и приласкает, что-то объяснит, а чему-то научит, иногда может поиграть, вместе побеситься, но когда к ней приходят гости, мальчики и девочки из ее колледжа, где она учится на менеджера, то старается, чтобы я там не появлялась, а сидела молча в бабушкиной и моей комнате и тихонько чем-нибудь занималась. Я привыкла. Мне и с Акулиной неплохо — глажу ее по шершавой коричневой голове, говорю негромко: "Ну и пусть, мы им не компания, нам не скучно, а противная громкая музыка нравится одним дуракам, умственно отсталым". Говорить о Катьке и ее ребятах такие слова — плохо и несправедливо, конечно. Потому что они в самом деле — и красивей, чем я, и намного сообразительней, учатся нормально. А меня бабушка отвозит на занятия в интернат для детей с ограниченными возможностями, где сама работает зам. директора. Но, в отличие от других детей, я там не ночую — вместе с бабушкой возвращаюсь спать к нам домой. Бабушка — мой самый главный друг и наставник. Ходит со мной по улице не стесняясь, ездит и в метро, и в автобусе — вроде даже с гордостью, потому что я — достижение ее педагогического искусства. Люди с моим диагнозом мало что умеют. Взять хотя бы тех, кто живет в бабушкином интернате, от которых отказались родители, или не отказались, но берут домой лишь на выходные. Есть среди них и совсем тупые, говорят с трудом, ничего не соображают. Ну, а я занималась с бабушкой по ее собственной программе, и теперь знаю очень много, и пишу, и читаю, и рисую, и немножко играю на пианино, крестиком вышиваю, в магазин и на почту хожу одна, даже могла бы самостоятельно доехать от дома до интерната и назад, но в такие трудные поездки меня пока не пускают. И не потому, что я заблужусь, а из опасения, что ко мне кто-нибудь пристанет, будет обижать. Злых и глупых, к сожалению, очень много. Но они почему-то считаются нормальными, их не держат в специальных интернатах. А зато такие, как я, никому ничего не сделавшие плохого, только не особенно ловкие и красивые, именуются инвалидами, и от них остальные держатся подальше.

Например, мой папа Юра. Он хотел, чтобы меня навсегда сдали в интернат. Только мама и бабушка отказались твердо. Начались скандалы, и в конце концов отец ушел и женился на другой тетке. А потом и ту бросил и женился на третьей. Но никто, кроме Катьки и меня, у него больше не родился. Мама сделалась в нашей семье сразу вместо мамы и папы — стала зарабатывать деньги, бабушка же с нами, внучками, занималась дома — а со мной специально, по ее особой программе. И когда Катька выросла, а я стала посмышленее, бабушка защитила на мне кандидатскую диссертацию. И пошла работать зам. директора интерната, где я тоже начала заниматься в группе, продолжая обеспечивать бабушку новым материалом к диссертации докторской.

Мы всегда отдыхаем порознь. Мама с Катькой ездят по заграничным курортам, даже побывали в круизе по Средиземному морю. Возвращаются загорелые, радостные, с кучей фотографий. А на даче с нами бывать не любят — никаких удобств, развлечений, умных разговоров, светского общества, кроме Акулины, Машки, бабушки, меня и соседей-пенсионеров. Каждому свое. Мне в деревне нравится. Воздух замечательный и вода из колодца, печка на дровах, лес, река. Я и бабушка выращиваем цветы, огурцы, помидоры, зелень всякую, лук, морковку. А еще с кустов собираем черную смородину и крыжовник, а с деревьев — яблоки и сливы. Овощи закатываем в банки, а из фруктов и ягод делаем варенье. Их-то мама с Катькой трескают за обе щеки, только добавляй, не задумываясь над тем, сколько здесь терпения и труда — моего и бабушки. Мы, конечно, не обижаемся, а наоборот, очень даже рады, потому что работали бескорыстно, нам двоим многого не надо, главное — думать не о себе, а о тех, кто с тобой рядом и кого ты любишь.

В Турции Катька и мама отдыхали и раньше, но в последнее время ездили на Кипр — там туристы уровнем повыше, класс другой; так бы оно и было, если бы не финансовый кризис. Он ударил больно по фирме Зингера, где работает мама, половину сотрудников шеф уволил, а оставшимся сократил зарплату, в том числе и маме. И хотя все равно мама получает в десять раз больше, чем, допустим, бабушка в нашем интернате, но о Кипре пришлось забыть и поехать на этот раз в Турцию. Прилетели в Москву счастливые, пропитавшиеся морем и солнцем, и рассказывали о своих приключениях наперебой. Мама говорила:

— Катька закрутила роман с мальчиком Валерой.

А сестра отвечала, фыркнув:

— Ой, какой там роман, я тебя умоляю! Пару раз сходили на танцы и в бар. Ничего серьезного.

— Очень, очень жаль, — продолжала мама, — потому что Валерин папа — крупный бизнесмен, строит коттеджи для "новых русских" по всему Подмосковью, и такие женихи, как Валера, на дороге не валяются.

— Тоже мне — "жених"! — усмехалась Катька. — Весь в прыщах, с головы до ног! — Но, конечно, задумалась над мамиными словами, потому что когда этот мальчик позвонил, три часа с ним висела на телефоне (по словам бабушки), разглагольствуя неизвестно о чем. Я так поступать не решаюсь. Вдруг кому-то понадобится сообщить что-то очень важное, а на линии я вишу? Мне тогда будет очень стыдно. Нет, никто ничего не скажет, но подумает: "Ну, понятно! Что еще можно ожидать от больной? Этой Любки-дурочки?" Не хочу давать повода для таких разговоров. Катька — другое дело, ей прощают все, что меня могло бы выставить в плохом свете. Для нее болтать с мальчиком — так, в порядке вещей, для меня —.чрезвычайное происшествие, насуразица, нарушение правил. Да и я сама, наверное, умерла бы от страха, если б мне позвонил какой-нибудь умный мальчик — не из наших, из интерната, с ними говорить не о чем, а здоровый, из катькиных друзей! Но они, к счастью, не звонят. Все мое общество — Машка, Акулина и бабушка.

Но однажды в субботу я сидела дома одна: мама с Зингером поехала встретить в Шереметьево зарубежных партнеров, Катька побежала к подруге Эльке "пошалить" в Интернете— отыскать незнакомого собеседника из какой-нибудь далекой страны, чтобы обменяться с ним всякими прикольными посланиями на английском, бабушка пошла в магазин, а меня не взяла из-за моего насморка. Ну, сижу и сижу, ничего не делаю, просто наблюдаю в окно, как гуляют люди и порхают птички. Вдруг — звонок. Я на цыпочках подкралась к двери, посмотрела в глазок — рыжий парень такой лохматый стоит, в серой трикотажной фуфайке и джинсах. И еще в очках.

— Вы к кому? — спрашиваю я.

— К Мытниковой Кате. Можно ее позвать?

—Нету, — говорю, — Катерины дома. Приходите позже.

— Вы, должно быть, ее сестра Люба? — не уходит парень.

— Люба, — отвечаю. — А что?

— А меня Валера зовут. Я с ней познакомился в Турции,— и смеется вроде.

— Получается, вы — тот самый жених, про которого мама сказала, что такие на дороге не валяются?

Вижу — покраснел, но смеяться не перестал, и кивает:

— Не валяюсь, точно. Не хотите мне дверь открыть?

— Может, и хочу, но не буду. Бабушка и мама запрещают отпирать незнакомым людям, если я одна.

— Так какой же я незнакомый, — удивляется он, — если в Турции с вашей мамой и Катей познакомился?

— Верно, — говорю, — познакомился. — Но не открываю, молчу.

— Не откроете? — снова произносит Валера.

— Нет.

— Почему?

— Ну, открою — а дальше что?

— Ничего. Посидим, поболтаем о чем-нибудь. Вы меня чаем угостите. Тут, глядишь, и Катя вернется.

— Нет уж, мне болтать с вами некогда, а тем более чаем угощать.

         — Чем же вы таким занимаетесь, что вам некогда? — спрашивает он.

— Бабушку жду из магазина.

Он, как бегемот, открывает пасть и закидывает голову назад. Но потом приходит в нормальное состояние, вытирает слезы и заявляет:

— Это очень ответственное занятие. Мы могли бы подождать вашу бабушку вместе.

— Да, могли бы, — соглашаюсь я. — Только вы — на лестнице, а я — тут.

— Люба, Люба, — сокрушенно говорит парень. — Вы весьма негостеприимны.

— Ну и пусть, — отвечаю ему с обидой. — Вам такие шутки привычные, а меня проверяют все время, чтоб потом решить – не опасна ли я для окружающих. Вот и думаю десять раз, прежде чем что-то сделать. Даже в мелочах. А впускать в квартиру кого ни попадя — ни за что на свете! Это значит — сразу выставить себя ненормальной. Я ведь инвалид первой группы. Называется "болезнь Дауна". Вы не знали?

У него на лице возникает недоумение, он бубнит испуганно:

— Бросьте, не разыгрывайте меня.

— Нет, на самом деле.

— Вы — "даун"? Но для "дауна" говорите и мыслите слишком хорошо.

— Это бабушкина система воспитания, специальная.

— Извините... Я не знал действительно... Не сердитесь, если что не так.

— Извиняться не за что, — говорю с досадой. — Это вы меня извините за такое грубое с моей стороны поведение. Приходите, когда буду не одна. Вот тогда сможем поболтать и чаю попить. Если захотите, конечно, со мной общаться.

— Да, спасибо, спасибо. До свидания. Был весьма рад знакомству, — тараторит Валера и скрывается моментально.

Мне тогда, в ту минуту, было очень грустно. Даже захотелось расплакаться. В кои-то веки подвернулась возможность побеседовать с умным молодым человеком, без свидетелей, без опеки старших, испытать себя, подтвердить, что еще не полностью дефективная, показать другим, что меня не надо бояться, я почти такая же, как моя сестра, только некрасивая и медли- тельная слегка, — и не улучила момент, не рискнула, не преодолела запрета, не шагнула к нормальной жизни. Вот она была — через дверь. Отомкни замок — и впусти в квартиру, в собственную судьбу. Но замок закрыт. Дверь осталась запертой. И нормальная жизнь, робко постучавшись, ускакала прочь, навсегда оставив меня с Акулиной, Машкой и моим нездоровьем... Так мне думалось в тот паршивый день. А потом возвратилась бабушка и заметила с порога, что со мной что-то происходит. Я сперва признаваться не захотела, но она, как всегда, начала настаивать, долго убеждала, что таиться нехорошо, и у нас, у людей с ограниченными возможностями, не должно быть секретов от наших опекунов. Даже пригрозила, что обидится, не захочет вообще разговаривать и оставит без сладкого на обед. Мне, конечно, сделалось сразу очень стыдно, вроде я скотина неблагодарная, тварь бессовестная, бабушка меня любит, пестует, лелеет, возится, хлопочет, а в ответ получает недоверие и капризы. Я от этих мыслей все-таки расплакалась, а потом, рыдая, утирая слезы, объяснила, как было, — о приходе Валеры и о нашем с ним препирательстве через дверь. Бабушка меня успокоила и заверила, что виниться не за что, я вела себя совершенно правильно, мне дружить с мальчиками вредно, и не надо сетовать: раз уж Бог создал меня особенной, мне и надлежит действовать особенно, а не так, как все. Я подумала: очень метко сказано! Жаловаться глупо, и еще не известно, кто счастливее — Катька, с ее заботами о нарядах и внешнем виде, или я, для которой мальчики ничего не значат. Но в душе все равно было непонятно грустно, и моя любимая протертая с сахаром черная смородина не доставила мне в тот вечер своего обычного удовольствия.

А спустя какое-то время Катька говорит:

— Странный тип Валера — позвонил и все время спрашивал насчет Любки: о ее развитии, умственных способностях. Я ему о другом, а он — "Люба, Люба".

У меня внутри все похолодело. Для чего Валере мной интересоваться? Вид у него не злой, не противный, даже симпатичный, и такой человек не будет насмехаться над людьми с отклонениями от нормы.

— Ты ему, надеюсь, втолковала внятно? — проворчала мама.

— Ну, еще бы! Не оставила никаких сомнений.

— Ну, а он?

         — Ничего. "Я, — говорит, — собираюсь поступать на психфак МГУ, и мое любопытство исключительно научного свойства". Тоже мне, профессор!

— Здесь ему не лаборатория, — согласилась мама. — Ишь, чего придумал! Пусть проводит свои наблюдения где-нибудь в другом месте. Если это вообще правда, если он вообще не маньяк, проявляющий склонность к инвалидам и недоразвитым. Ты его, пожалуйста, в дом не приглашай.

—Я и не приглашаю. Мне он, кстати, с самого начала не нравился. Помнишь, говорила?

 —Да, — вздохнула мама. — У богатых свои странности...

Я тогда подумала: "Вот и хорошо, что его в дом не пустят. Будет мне спокойнее". Но потом вроде огорчилась: "Что ж, выходит, у меня и друзей быть совсем не может, кроме Акулины и Машки? Молодой человек хочет посидеть, поболтать, выпить чаю — что же тут плохого? Наблюдает — пусть. Я согласна. Не одной же бабушке делать на мне открытия, пусть еще кому-нибудь пригожусь. Чем не развлечение?" Но сказать это маме с Катькой как-то побоялась. Вдруг не так поймут, станут нервничать и сердиться? Иногда выставить себя полной дурой тоже не мешает.

Только мысль о Валере продолжала внутри меня шевелиться, словно червячок в яблоке. А досада на Катьку и маму с каждым днем возрастала и возрастала. Почему, к примеру, я сама не могу решить — с кем встречаться, а кому не открывать дверь? Мне, в конце концов, скоро исполнится шестнадцать. Я имею полное право на личную жизнь! Ну, согласна, что не такую, как у полноценных людей. Но, по крайней мере, запретить мне болтать с молодыми людьми никому не под силу. Как хочу, так и поступлю.

И когда такая уверенность у меня в голове окончательно оформилась, я, когда опять осталась одна, тихо залезла в письменный стол к сестре и в ее записной книжке отыскала номер телефона Валеры. И затем, с силами собравшись, ему позвонила. Подошел он сам.

— Здрасьте, — говорю. — Вы меня узнали?

— Неужели Люба? — удивляется парень.

— Точно, Люба. Что, не надо было звонить? Я вам помешала?

— Ой, какие глупости! Мне необычайно приятно, что вы позвонили.

— Правда, что ли?

— Честное благородное слово. Как вы поживаете? Что у вас хорошего?

— У меня — ничего, все идет по-старому. Кошка Машка снова ходит беременная, черепаха скоро заснет — прямо до весны, а за мамой ухаживает бизнесмен из Германии, возит на блестящей машине и одаривает косметикой, изготовленной на его фирме.

— О, так вы, вероятно, переедете в Германию, если они поженятся?

— Не исключено, что поженятся. Мама, во всяком случае, этого желает. Чтобы Юрка понял, от какого счастья он отказался. Юрка — это наш с Катькой папа. Катька тоже хочет свалить. Ей Россия осточертела. Ну, а мы с бабушкой останемся при любых вариантах. Нам и тут неплохо. И без русской природы мы никак не сможем.

— Понимаю, — отвечает Валера. — Потому что тоже не держу в мыслях эмигрировать. Мне родители предлагают учебу в Штатах, а меня пока что не тянет. Если и поеду, то потом работать вернусь в Россию. Кто же поднимать ее будет, кроме нас?

Так мы разговаривали еще минут сорок. Перешли на "ты" и загадывали друг другу загадки. Под конец я сыграла ему немножко на пианино мой любимый романс "Белой акации гроздья душистые...", и Валере это очень понравилось. Он сказал на прощание:

— Я тебе завтра позвоню. Хорошо?

— Нет, нехорошо. Завтра выходной, и меня одну дома не оставят. А болтать при родных что-то мне не хочется. Больно они пугливые, стерегут свой и мой покой, ограждают от неприятностей. Лучше я тебе сама позвоню, улучив минутку. Вот пойду одна в магазин и попробую — с телефона-автомата на улице.

— Ладно, буду ждать.

Эти наши беседы длились целый месяц. У меня как будто бы крылья за спиной выросли, я на них порхала, много улыбалась и порой даже пела. Очень ведь приятно иметь маленькую тайну, чувствовать себя взрослым человеком, сознавать, что кому- то, кроме бабушки, мамы и сестры, интересна твоя душа. И потом, между мной и Валерой не происходило ничего скверного. Просто ощущали себя добрыми приятелями, нужными друг другу в этом непонятном, злом, странном мире, где нормальность от ненормальности трудно отличить...

А когда оставалось до дня моего рождения менее недели, я своим домашним сказала:

— У меня одна только просьба — пригласить на праздничный чай Валеру.

Все сначала остолбенели, Катька стала хихикать, мама заскрежетала зубами, лишь от бабушки я услышала добрые слова:

— Ну, а если вдуматься — что такого глупого? Если Люба хочет, юноша не против, почему нельзя сделать ей приятное? И с педагогической точки зрения очень благотворно.

— Ты не понимаешь, — зашипела мама, — для него это развлечение, блажь, забава! А она к нему здорово привяжется. И когда парню надоест этот маскарад, он отвалит без угрызений совести, а для нашей девочки будет потрясение, форменная трагедия. С не известными для всех нас последствиями! Я категорически возражаю.

Начался неприятный спор, в результате которого Катька поддержала бабушку и меня (мол, один день рождения роли не сыграет, а Валеру больше интересует она, Катька: просто через меня, Любу, он старается к ней подкрасться). Мама не смогла нам сопротивляться, только с горечью завздыхала: "Ну, глядите, девки. Вся ответственность ложится на вас!"

Я, конечно, сделала вид, будто бы не знаю, как ему звонить, и поэтому обратилась к Катьке, чтоб она накрутила номер. Та сама долго с ним чирикала, а затем передала трубку. У меня чуть заметно вибрировал голос, потому что впервые говорила с Валерой под прицелом взглядов всех моих родных.

— Здрасьте, — говорю, — как вы поживаете?

—Люба, что случилось? — удивляется он. — Почему на «вы»?

— Догадайтесь сами.

— А-а, понятно: посторонние уши рядом. Ты — изобретательный конспиратор! Очень хорошо. Катя мне сказала о твоем дне рождения. Значит, мне позволено тебя посетить?

— Да, пожалуйста, приходите к шестнадцати – тридцати. Будет угощение.

— Постараюсь не опоздать. Ну, тогда — до встречи! И спасибо за приглашение.

— Это вам спасибо...

Я повесила трубку и торжественно посмотрела на своих домочадцев, как-то ошарашенно сгрудившихся возле телефонного столика.

— Что, придет? — первой пришла в себя мама.

— Обещал, — подтвердила я.

— Удивился, наверное?

— Не смеялся, нет? — беспокойно спросила бабушка.

— Кажется, смеялся. Но от радости.

        Катька сделала презрительную гримаску:

— Вот урод! — Но когда все взглянули на нее с укоризной, сразу же поправилась: — В смысле — оригинал. Фантазер. Чудила...

— Или просто — добросердечный? — улыбнулась бабушка. — Почему надо плохо думать о человеке?

— Знаем мы этих добросердечных, — огрызнулась мама.— Лишь одно у них на уме. Извращенцы. Циники. — Но, махнув рукой, заключила: — Заварили кашу — расхлебывайте. Лично я снимаю с себя ответственность.

В общем, стали мы расхлебывать — накупили продуктов для праздничного стола, сделали в квартире влажную уборку, а уже в день рождения, встав пораньше, испекли пирог и нарезали салат "оливье". Я надела лучшее свое платье — темное, но с белым воротничком, волосы стянула толстой цветной резинкой и наманикюрила ногти перламутровым лаком, взятым у мамы из косметички. Посмотревшись в зеркало, застеснялась самой себя — я такой расфуфыренной никогда раньше не ходила. Даже появилось желание отменить званый вечер, убежать, спрятаться в шкафу, не позориться в глазах умного Валеры... Но уже было слишком поздно: прозвенел звонок у входных дверей.

Открывала Катька — очень стильно одетая, в красных брюках и футболке с фотографией Леонардо ди Каприо. Я стояла в прихожей, прямо-таки готовая провалиться сквозь землю. Понимала, что на фоне сестры выгляжу, как ящер доисторический, черепаха, говорящее насекомое, и не смела посмотреть на вошедшего.

Он шагнул и с порога заявил бодрым голосом:

— Здрасьте всем. Поздравляю семейство с именинницей. Вот возьмите — цветочки в вазу. А подарок — персонально виновнице торжества. — И коробочку протянул.

Я взяла и открыла. А внутри духи — не по-нашенскому написано.

— Ни фига себе, — говорит Катька, — настоящий "Пуассон"! Пятьдесят баксов — как отдай.

— Прямо неудобно, Валера, — улыбнулась мама, — мы не вправе принимать чересчур дорогостоящие подарки. Да и Люба не пользуется духами. Ну, уж раз купили — ничего не поделаешь. Очень вам признательны.

— Любочка, скажи что-нибудь, — бабушка меня подтолкнула в спину, — ты ведь очень рада презенту?

— Очень рада, — повторила автоматически. — Я действительно до сих пор не пользовалась духами, потому что никто мне их не.дарил. Но теперь вот буду. Самое большое спасибо. Можно, я тебя поцелую в щеку? — и впервые подняла на него глаза.

Он стоял в кожаном пальто нараспашку, под которым виднелся фирменный пиджак, галстук и сорочка, рыжие волосы красиво подстрижены и улыбка на лице от уха до уха. Вроде ему до лампочки все мое уродство.

— Можно, — говорит, — разрешаю: целуй! — и склоняет голову.

Я приподнимаюсь на цыпочки и касаюсь губами чисто выбритой, ароматной его скулы. И опять смущаюсь, чувствую неловкость.

— Что же мы в прихожей стоим? — помогает мне бабушка. — Раздевайтесь, Валера. Мойте руки и идите в комнату. Все проголодались, и пора начинать застолье.

День рождения вышел у нас на славу. Гость освоился быстро, сыпал анекдотами и веселыми поучительными историями, мы его угощали и включали современную музыку, даже танцевали немножко. А потом играли в лото, и Валера выиграл два раза, полностью накрыв карточки бочонками. В половине девятого начал собираться домой. И, уже одевшись в пальто, после благодарностей за чудесный вечер, произнес как бы между прочим:

 

— Да! Забыл сказать: мне из Гарварда пришло приглашение на учебу. Предки подсуетились. Хоть душа моя к Штатам и не лежит, надо ехать, делать нечего, университет замечательный, деньги перечислены и билеты взяты. Улетаю на будущей неделе.

Ну, мои родственницы, конечно, начали его поздравлять, говорить, что по-белому завидуют, так как наша страна и Америка — разные планеты, и желали Валере самых грандиозных успехов. Только я молчала. Ощущала камень на сердце, страшную тоску и отчаяние. Вроде жизнь потеряла смысл. Но потом откашлялась, спрашиваю тихо:

— Можно мне и Кате съездить в аэропорт и тебя проводить?

— Был бы очень рад, — говорит Валера. — Только самолет в семь часов утра, и придется подниматься в середине ночи.

На с. 2