|
– Ну, меня-то застращать трудно. – Ох, как знать, как знать, милейший Петр Федорович… – И царица лукаво улыбнулась. – Даже я в частной жизни других персон не властна… Лучше разберитесь вначале со своей Ягужинской. Он вздохнул: – Разбираться нечего, надо разводиться. – Эк, куда хватил! Ведь митрополит не одобрит. – Даже если попросит ваше величество? Государыня ответила саркастически: – Да с чего вы взяли, что просить за вас стану? Мы в последнее время с ним на ножах. Лишний раз обострять отношения не подумаю. Словом, не надейтесь, не обольщайтесь. – Очень жаль, – генерал уронил голову на грудь. – Ну, не хнычьте, не хнычьте, Апраксин, – приободрила его она. – Вы такой сильный и находчивый. Не пристало вам нюни распускать. – И, кивнув приветливо, отошла прочь. «Сильный и находчивый, – проворчал военный. – Никакой находчивости не хватит: с Ягужинской не разводись, с Разумовской не затевай… Выхода не вижу». Он пошел в буфетную, взял мороженое в хрустальной вазочке, начал есть задумчиво. Не заметил, как возникла рядом дама в сером бархатном платье и проговорила: – Вот ты где. Петр Федорович поднял глаза и узнал свою благоверную – Анну Павловну. Стройная, высокая, с узкой талией вроде не рожавшей женщины, тонкими изящными пальцами. Ею можно вполне увлечься, если только не знать о ее поганом характере. – Здесь, а что такого? – Лихо ты отплясывал с Лизкой Разумовской. Я не ожидала. – Я и сам от себя не ожидал. Вспомнил молодость. – Криво усмехнулся. – Так женись на ней, – совершенно невозмутимо заявила она. – То есть, как – жениться? – он едва не выронил вазочку из рук. Анна Павловна показала зубки. – Ты не знаешь, как женятся? Это для меня новость. – Знаю, знаю, конечно. Но я знаю также, что пока состою в законном браке. – Именно что «пока». – Вытащив из рукава кружевной платочек, театрально промокнула вроде бы увлажнившиеся глаза. Петр Федорович проглотил комок в горле. И спросил: – Что ты хочешь этим сказать? Вздрагивающим голосом дама проронила: – То, что скоро сделаешься свободен… – Но митрополит не одобрит нашего развода. – Никакого развода не нужно. – Я не понимаю. Как сие возможно? Коли без развода, коли ты жива, слава Богу, здорова… Или нет? Женщина перекрестилась, а потом суеверно трижды сплюнула через левое плечо. – Тьфу, тьфу, тьфу, Бог миловал. – Но тогда как?! – Я уйду в монастырь. Это решено. – И она трагично прикрыла веки. Генерал презрительно фыркнул. – Ты? В монастырь? Шутишь, верно? – Нет, нимало. Я рассталась с поручиком… ну, ты знаешь, каким… оказался хамом неблагодарным… между нами все кончено… Но к тебе вернуться тоже не могу… совестно и стыдно… Словом, пóстриг – вот единственный путь. Для замаливания грехов. Но Апраксин все равно не поверил. Так и брякнул: – Я тебе не верю. В то, что ты могла расстаться со своим полюбовником, верю. В то, что в монастырь уйдешь – нет. – Ты меня плохо знаешь, Петр. – Я тебя знаю слишком хорошо. Завтра передумаешь. – Никогда. – Ну, посмотрим, посмотрим. – Он отставил вазочку с недоеденным лакомством. – Я поеду домой, пожалуй. Настроения веселиться больше нет. Ты останешься? – Да, еще побуду в свете напоследок… Генерал поморщился: – Ты фиглярка, Анна. – Может быть, и так. Но мне кажется, с ролью монашки справлюсь я неплохо. 3. Граф Разумовский жил во дворце на Мойке. Раньше в его доме было шумно, весело, каждый вечер балы и гости, детский смех и забавы. Но когда умерла его дражайшая половина (а случилось это за два года до описываемых событий), дом осиротел. Большинство выросших детей разъехались по своим семьям, а к фельдмаршалу вскоре перебралась его племянница, тоже вдова, Софья Осиповна Апраксина, с пятилетней дочерью Верочкой. И Кирилл Григорьевич круто переменился… Но вначале надо пояснить их родство. Софья Осиповна, по происхождению тоже украинка, приходилась Кириллу Григорьевичу племянницей, так как была дочерью его сестры. И одновременно – свояченицей Петру Федоровичу Апраксину, так как выходила замуж за его брата. Кроме Верочки, двое других ее детей умерли в младенчестве. А когда скончался и муж, безутешная дама согласилась приютиться у богатого дяди. Дяде, между прочим, шел в ту пору только 46 год, а племяннице исполнилось 30… И, как говорится, молодая еще кровь, одиночество обоих сделали свое дело… В общем, очень быстро Софья Осиповна превратилась в хозяйку дома Разумовского. Вот ее портрет: выше среднего роста, полнотелая и ширококостная, с правильными чертами лица, но с недобрыми, узкими, вечно недовольно сжатыми губами; говорила низким голосом, вроде бы охрипшим, исключительно по-русски или по-украински, иностранные языки знала плохо. Интонации были резкие, а порой просто даже грубые. Из детей Кирилла Григорьевича в отчем доме оставались две его дочери – Лизонька и Аннушка. Младшая, Анна, вскоре вышла замуж за графа Васильчикова и, рассорившись с Софьей Осиповной, убежала с супругом в собственный особняк, купленный для этого у другого брата Апраксина. Лизавета же навещала родителя только в выходные, получаемые от гофмейстерины в Зимнем дворце (штатные фрейлины были обязаны жить при императрице). Так что с кузиной, ставшей негласной мачехой, контактировала немного, и они пока что серьезно не ссорились. Лизе уже исполнилось 25 – по тогдашним меркам, старая дева. Но отец, а теперь и двоюродная сестра, неизменно распугивали всех ее женихов – девушка вздыхала, но безропотно подчинялась. Да и женихи, честно говоря, ей не больно нравились. Думала: лучше оставаться одной, чем терпеть до старости нелюбимого мужа. Только Петр Апраксин неожиданно произвел на нее неизгладимое впечатление. Статью, ростом, умными речами и галантностью повторял во многом Кирилла Григорьевича, да и возраст тот же, а несчастная барышня с детства мечтала встретить кавалера, в главном похожего на ее отца. И, вернувшись с новогоднего маскарада, не сомкнула глаз всю ночь. Сильно горевала, что и в этот раз ничего у нее не затеется: он женат, а ее не отпустят папенька и кузина. Горько плакала, стоя на коленях под образами. Говорила, глядя на святые лики Богородицы и Младенца: «Господи Иисусе, Пресвятая Дево, сотворите чудо и соедините меня с сим достойным мужем… Я перетреплю любые лишения, муки вынесу, мне ниспосланные, лишь бы с ним пойти под венец, детушек родить, жить душа в душу и потом, как в сказке, умереть в один день…» Богородица смотрела на нее с иконы вроде бы сочувственно. Словно одобряла. В пламени лампадки девушке казалось, что кивает Лизе и заверяет: «Мы тебе поможем…» То ли в самом деле Лизина молитва была услышана, то ли вышло простое совпадение (впрочем, разве случаются в мире совпадения, не угодные Богу?), но неделю спустя барышня узнала: Петр Федорович приходил во дворец к ее отцу сватать Лизу. А узнав, так разволновалась, что лишилась чувств. Между тем, Апраксин действительно, испросив аудиенцию у Кирилла Григорьевича, припожаловал к Разумовскому в оговоренный день и час. Вырядился в генеральский мундир, нацепив все свои военные ордена и побрызгавшись кёльнской водою, в просторечии именуемой одеколонью. Гаркнул с порога кабинета хозяина: – Рад вас приветствовать, глубокочтимый мною Кирилла Григорьевич! Я не слишком обеспокоил вашу светлость? Бывший гетман вышел ему навстречу, протянул руку для пожатия. – Ах, оставьте церемонии, генерал. Будьте проще. Я человек не больно светский, принимая во внимание, что мой дед пас коров, а любезный брат пел в церковном хоре. Не терплю всяких политесов. – Проще так проще, – потеплел Петр Федорович. – Нам, военным, без ужимок и краснобайства вольготнее. – Вот и добре. Соблаговолите присесть. Кофе, чаю? Может, что покрепче? – Как решите сами. Для меня и то, и другое, и третье вполне приемлемо. – А давайте украинской горилочки? Мне намедни привезли из Батурина. Чистая, як слезка. Под шматочек сала, со ржаным хлебцем, а? Вы не против? – Только за. – От и славненько. Выпили, зажевали. Раскрасневшись, заулыбались. – Так какое дело привело вас в мою скромную обитель, генерал? Может быть, желаете направить своего Феденьку по ученой части? Мы ему присмотрим теплое местечко в нашей Академии… – Нет, благодарю. Федя мой пристроен неплохо, дай Бог ему здоровья. Я пришел просить за себя. – Что такое, Петр Федорович, голубчик? – удивленно вскинул брови Разумовский. – Чем же я, грешный, пригодиться могу? Говорите прямо, без обиняков. Все, что в силах моих, сделаю немедля. – А давайте выпьем еще по маленькой, уважаемый Кирилла Григорьевич? За здоровье и процветание наших детушек? – С превеликим удовольствием, генерал. Ибо наши детушки – это для нас святое. Снова выпили, снова зажевали. Приободрившись, Апраксин пробормотал: – Есть у вас дочурка на выданье, славная Лизавета Кирилловна… вот я и хотел бы… Разумовский напрягся, сдвинул брови, и улыбка моментально исчезла с его лица. Холодно сказал: – Лизавета Кирилловна замуж не собирается. – Нет, ну погодите, господин фельдмаршал, вы же не дослушали… – Я и слушать ничего не желаю. Коли вы пришли толковать исключительно о моей Лизоньке, то оставим сразу. Дабы не поссориться. Петр Федорович тоже напрягся. Губы сжал. И ответил сдержанно: – Этак не по-дружески, граф. Утверждали, будто для меня все возможное сделаете немедля, а теперь не хотите даже выслушать. Я не предлагаю ничего скверного, недостойного, а наоборот, лишь пекусь о счастье вашего милейшего чада. Президент Академии наук сухо отозвался: – Счастье моего чада не в руках ваших, генерал. – Ошибаетесь. – То есть, как? – вспыхнул украинец. – Вы осмелились заявить, будто я ошибаюсь? – Что ж с того? Ошибаются часто многие, вы – не исключение. Счастье Лизаветы Кирилловны от меня зависит. – Это же каким образом? – едко произнес бывший гетман. – Я женюсь на ней, чем и осчастливлю. То, что приключилось далее с Разумовским, трудно описать: взяв себя за коленки и прижав их к груди, повалился на спину в кресле и задрыгал ступнями в воздухе; из открытого рта его доносилось какое-то бульканье, а из глаз текли слезы. Петр Федорович поначалу перепугался и подумал, это приступ падучей, и хотел было кликнуть слуг, но потом к досаде собственной понял, что фельдмаршал попросту хохочет. Отсмеявшись, тот выпрямился, вытер платком совершенно мокрые щеки, веки и проговорил, продолжая кхекать: – Вот уж уморили, ей-Бо… Я давно так не потешался, чуть живот не лопнул… Уязвленный Апраксин недовольно спросил: – Что же вы нашли в сем потешного, ваша светлость? – Да не ожидал, право. Посчитал вначале, что ведете речь о племяннике либо о каком-нибудь другом протеже… Но, простите, вы сами? Это же химера. – Отчего же химера, Кирилла Григорьевич? – Ну, во-первых, возраст. Вы ведь старше меня – на сколько? – Я ровесник вам, коль не врет Академический справочник. – Нет, не врет. Хорошо, ровесник. Разве этого мало? Стало быть, в отцы ей годитесь. – Что ж с того, что в отцы? – не поддался Апраксин. – Сплошь и рядом разница между мужем и женою много больше. И живут, не тужат. – Ладно, Бог с ним, с возрастом, – продолжал родитель Елизаветы. – Главное в другом: вы женаты некоторым образом? И супруга ваша, дай Бог ей здоровья, делать вас вдовцом не намерена, как я полагаю? Генерал осенил себя крестом: – Слава Богу, не при смерти. Но намерена в ближайшее время уйти в монастырь. Посему окажусь я вполне свободен от брачных уз. Вот и поспешил заявить вам о моих марьяжных намерениях. Дабы вышло у нас все чин по чину с Лизонькой. То есть, с Лизаветой Кирилловной, извините. Граф перестал хихикать и надолго задумался. Молча разлил спиртное по стопочкам. Крякнул отстраненно: – Опрокинем еще по маленькой… Тут на трезвую голову трудно разобраться… Выпили, закусили. Петр Федорович сказал: – Знатная горилка у вас. Забирает крепко. Президент Академии наук оживился: – Тю, а то! С настоящего буряка сделана. Чистая, як слезка. Выпить можно штоф – на другой день голова светлейшая. С русской водки такого не будет. – Я предпочитаю вино. – Тьфу, вино! Виноградный сок прокисший. От него хмель не тот, да и пучит знатно. Нет уж, генерал, лучше нашей украинской горилки нет на свете. – Будь по-вашему, – согласился Апраксин. – Токмо что решаете вы по поводу дочери? Разумовский встал и прошелся по кабинету. Икры его, обтянутые чулками, сами напоминали штофы с горилкой. – Что решаю? Ничего не решаю. Партия для Лизоньки, безусловно, отменная, зря сквернить не стану, да и возраст ваш, можно не перечить, в этом не помеха, станете относиться к ней, умудренный опытом, как бы по-отечески. Добре, добре. Закавыка лишь в любезной Анне Павловне, славной генеральше – пострижется в монахини, значит, исполать, я благословлю вас. А не пострижется – прошу пардону. Петр Федорович тоже встал. – Пострижется наверное. – А тогда приходите за благословением, генерал. – Вскорости приду. Выпили на посошок и еще за будущие родственные узы. На прощанье даже трижды облобызались. Но когда Апраксин ушел, Разумовский с брезгливостью вытер губы и проговорил неприязненно:
|