|
Михаил Казовский АРЕСТАНТЫ ЛЮБВИ Историческая повесть
Глава первая 1. Плохо, плохо стало в семье Петра Федоровича. От спесивой жены он сбежал в деревню. Без конца пилила: дом не тот, выезд не тот, платья бедные, не по чину. Да какие ж бедные – шьются по выкройкам, доставляемым прямо из Парижа! На одни шляпки Анна Павловна тратит в месяц целое состояние. А жене все мало! Лучше бы детей рожала исправно – подарила ему только одного сына Феденьку. Но теперь-то поздно: им уже за сорок, надо о душе думать, а не об алькове. Да и чувств поубавилось. Нет любви. Да любил ли ее когда-нибудь Петр Федорович? Их сосватала двадцать лет назад государыня Елизавета Петровна, царствие ей небесное. Говорит: «Мы, Петюня, присмотрели тебе невестушку – ладную, пригожую, и умом не обделена, – радоваться станешь». Поклонившись, поблагодарив, как положено, он спросил: «Кто ж такая, ваше величество?» – «Нюська Ягужинская, фрейлинка моя». Он опешил: «Да за что ж такая немилость, ваше величество?» – «Как так – немилость? – удивилась царица. – Отчего немилость?» – «Матушка ея ведь была разбойница, сослана в Сибирь, где и померла». – «Что ж с того? – хмыкнула императрица, дернув плечиком. – Дочка не в ответе за мать. В обчем, не сумлевайся. А иначе обижусь». Что ж, пришлось подчиниться… И сказать по правде, та история с матерью Анны Павловны мутная была. Что уж там произошло между нею и государыней и какая черная кошка пробежала, Бог весть. Только объявили, что она и Лопухина, тоже фрейлина, замышляли заговор против ее величества и достойны обе смертной казни. А поскольку Елизавета Петровна смертную казнь на Руси упразднила, то крамольниц повелели сечь на площади прилюдно, вырвать языки и сослать за Можай. Так вдова генерал-прокурора Ягужинского оказалась в Якутске, где благополучно преставилась от тоски и бескормицы.* Дочку же бездетная царица у себя приголубила, обласкала и произвела во фрейлины (может, чувствовала вину за безвинно погубленную мать? Что ж, по молодости Анна Павловна очень была мила. Худощавая, стройная, с узким прямым носиком, сросшимися на переносье бровями и большими серыми глазищами. В разговоре слегка картавила. И всегда глядела насмешливо. Первые два года их совместной жизни были прекрасны. Появился Феденька, краснощекий голубоглазый крепыш, весь в отца. А затем вскоре, в 1756 году, Петр Федорович ускакал на войну с Пруссией. И за семь лет боевых действий приезжал домой на побывку только четыре раза. Два других сына умерли, не родившись. Видимо, поэтому Анна Павловна с каждым годом становилась нервознее, раздражительнее и злее. А когда он вернулся с войны окончательно, в чине полковника, нрав жены сделался и вовсе невыносим. Просто иногда волком выть хотелось. Новая императрица, Екатерина Алексеевна, относилась к нему неплохо. Повышала в чинах: за заслуги в другой войне – турецкой – он дорос до генерал-адъютанта и решил в 45 своих лет выйти в отставку. Анна Павловна, разумеется, оказалась против – ей хотелось быть женой генерал-аншефа или даже фельдмаршала, но добрейший Петр Федорович проявил внезапную твердость и в конце концов поступил по-своему. В результате чего ссора между супругами длилась чуть ли не целый год. Он уехал к себе в имение, жил в деревне, отдыхал, охотился, ничего не делал, а она оставалась в столице, ездила на балы и, по слухам, заимела в фаворитах юного поручика. Ну и Бог с ней. Петр Федорович совершенно не ревновал. Никаких чувств к супруге больше не испытывал. Возвратился в Санкт-Петербург к Рождеству 1773 года. Выглядел отменно – посвежевший, поздоровевший, двухметровый красавец. Обнял сына – Федору стукнуло уже восемнадцать, был такой же рослый, как отец, но черты имел более изящные – повлияла порода Ягужинских. Обучался в Пажеском корпусе, чтобы делать потом карьеру при дворе, а в военные идти не хотел: ну и правильно, хватит того, что его отец послужил царю и Отечеству на полях Европы и в горах Крыма. Сын спросил: – Завтра новогодний маскерад в Зимнем, мы приглашены. Ты пойдешь? – Уж не знаю, Федюня, право. Светская суета мне претит – эти никчемушние разговоры, танцы, гвалт… – Ах, да ты совсем стал бирюк у себя в деревне. Соглашайся, папенька. Вместе порезвимся. – Маменька-то едет? – Непременно, а как же! – Ну, вот видишь. Мы по-прежнему с нею в распре. Ехать в разных каретах глупо, а в одной как-то несообразно. – Ничего нет проще: ты, насколько я знаю, приглашен на обед к Потемкину завтра? – Да, имел честь. – После с ним в карете и отправляйся. – Да удобно ли? – Вы же с ним друзья и соратники по турецкой кампании. Он и сам тебя пригласит, вот увидишь. – Коли пригласит, то не откажусь. – Стало быть, до встречи на маскераде! То-то выйдет весело! 2. А Потемкин в то время не был еще в зените славы, хоть и пользовался благосклонностью государыни, разрешавшей ему приватную с ней переписку. Но с Петром Федоровичем продолжал дружить, и нередко вместе они охотились, а потом бражничали, запивая свежую кабанятину молодым вином. – Здравствуй, здравствуй, Апраксин, – руки развел для братских объятий однополчанин. – Рад тебя видеть преисполненным сил и энергии. Хорошо бы и мне отдохнуть в деревне. Но дела не отпустят. Да и матушка-хозяюшка тож… Ты-то со своей не пошел на мир? – Да какое там! Хуже не бывает. Видимо, подам на развод. – Те-те-те, – щелкнул языком Григорий Александрович. – Церковь разводы не поощряет. Очень веские нужны аргументы. – Аргумент один – женина неверность. Я рогат – это факт. И свидетелей их амурных свиданий предостаточно. – Не страшишься огласки-то? – А чего страшиться, коли все уже и так знают! Надо довести дело до конца. Я надеюсь, ежели чего, ты замолвишь слово перед матушкой-хозяюшкой? – Разумеется, окажу всякое содействие. За обедом, при посторонних, говорили на отвлеченные темы, а затем Потемкин, как предполагал Федор, пригласил приятеля ехать вместе на маскарад. Оба по дороге в карете нацепили карнавальные маски: Петр Федорович синюю атласную в серебристых звездочках, а Григорий Александрович красную бархатную с крючковатым носом и довольно узкими прорезями для глаз, что скрывало его бельмо на правом зрачке. Будучи оба в париках (у Потемкина рыжевато-серый, у Апраксина белый) и в партикулярном платье (Петр Федорович в темно-зеленом камзоле с золотым шитьем, а Григорий Александрович в светло-фиолетовом с блестками), запросто могли рассчитывать на неузнаваемость – первое условие подобных увеселений, где простой поручик мог зафлиртовать с именитой фрейлиной, а наследник престола, наоборот, снизойти до какой-нибудь скромной барышни. Зимний дворец был в огнях, слышалась бравурная музыка, а кареты с гостями следовали к парадному входу одна за другой. Дамы с пышными высокими париками и глубокими декольте, кавалеры в чулках и изящных туфлях с пряжками, ароматы дорого парфюма, а порой и нюхательного табака, слуги-арапы в ливреях, вазы с фруктами, бледно-желтое и рубиновое вино в бокалах, оживленные речи – вся эта кутерьма поглотила Потемкина и Апраксина, закружила водоворотом, и они то теряли друг друга из виду, то внезапно опять встречались, улыбаясь и кланяясь. – Распознал матушку-хозяюшку? – на ухо спросил приятель с усмешкой. – Нет, а в чем она нынче? – Не скажу, а не то еще увлечешь с собою супротив моего желания. – Да помилуй Бог! – Я шучу, шучу. Догадайся сам. Токмо будь осторожен и не спутай с какой-нибудь Дашковой. – Вот потеха! Не успел приглядеться к фланирующим дамам в масках, как услышал знакомый голос: – Я узнал тебя, папенька. Федор был в малинового цвета камзоле, розовых чулках и розовом платке на шее. Маска тоже розовая. – Фу, да ты одет чересчур по-женски, я смотрю. – Это последний писк парижской моды. – Станут говорить, что Апраксин-младший – совершенная баба. – Пусть вначале меня узнают в этом одеянии. Ты танцуешь? – Нет пока. – Ну, а я имел счастье покружить в котильоне с некоей барышней в голубом. Говорила со мной по-аглицки. Спрашиваю, как к ней обращаться. Отвечает: «Элизабет». Вон она, видишь, у окна? – Ох, какая милашка! Плечи будто бы из мрамора высечены. – И не только плечи, папá. В декольте там такие пышечки… – Федор, ты похож на мартовского кота. – А ея товарка не хуже: вылитая Психея. – Или Цирцея. Только, я гляжу, в интересном положении. – Да, она не танцует. Ну, да я найду себе еще спутницу к менуэту, а тебе уступаю Элизабет. – Ах, к чему подобные жертвы? Я ведь тоже могу найти, коли захочу. А могу и вовсе не танцевать. – Не упрямься, папенька, ты у нас еще ого-го, увлечешь любую! Обе незнакомки обмахивались веерами недвусмысленно: в том галантном веке был в ходу язык жестов, и когда дама часто-часто гнала на себя воздух веером и бросала сквозь него на кавалера лукавые взгляды, это означало – можно идти на приступ, я сегодня вполне отзывчива. – Разрешите пригласить вас, мадемуазель? – Сделайте одолжение, мсье… – Вы очаровательны в этом платье. – Мерси бьен. – Как вам на балу – нравится? – О, безмерно. Только душновато. Зазвучал менуэт – дамы выстроились против кавалеров, после взаимных поклонов и реверансов начали кружиться друг с другом парами, делать переходы, лишь слегка касаясь пальцев в перчатках. – Вы прекрасно танцуете, сэр, – заявила Элизабет Апраксину-старшему по-английски. – Сэнкью вэри мач. Вы же хорошо изъясняетесь на британском языке. – Ваше произношение тоже неплохое. – По-французски я болтаю лучше. – Я предпочитаю английский – он не так сюсюкает. – Мисс Элизабет не выносит романтики? – Да, отец воспитал меня в духе реальностей. После перехода встретились снова. – Вы упомянули, что отец ваш без сантиментов. Ну, а маменька? Девушка вздохнула: – Маменьки, увы, нет уже на свете… Да, она была более чувствительна, но отец занимался нашим духовным воспитанием больше. Все одиннадцать отпрысков получили образование энциклопедическое. Наши кумиры – Вольтер и Руссо. А «Кандид» – моя любимая книга. – Вы меня сразили, Элизабет. Я буквально вами очарован. – Вы мне тоже понравились, сэр. Танец завершился. После поклонов Петр Федорович проводил партнершу к тому креслу, где она сидела. – Был бы рад продолжить наше знакомство, мисс Элизабет. И уже без масок. Та взглянула печально: – Сэр, это невозможно. – Как же так? Отчего? – Есть на то серьезные обстоятельства. Мой отец… не допустит… – Коли он приверженец просвещения, то наоборот… – Ах, не станем обсуждать моего родителя. Он чудесный человек, но подвержен влияниям… нет, неважно. – Мне ужасно жаль расставаться с вами. – Да, мне тоже, сэр. – Хорошо, что-нибудь придумаю. – Нет, прошу вас, пожалуйста, не предпринимайте никаких шагов к нашему сближению. – Вы мне запрещаете? – Я вас умоляю. Ведь иначе меня со свету сживут… – Я обескуражен. – Принимайте как должное и вполне смиритесь. – Не хотите ли еще станцевать? По программе следующим – медленная жига, или лура. – Нет, простите, я немного передохну. Поклонившись, Апраксин удалился. Подхватил за локоть подбежавшего Федора, начал его расспрашивать – кто она такая, что за незнакомка? – А, понравилась? – улыбнулся сын. – Я же говорил, а ты ехать не хотел… Но подробностей он не знал. – Коли что удастся разнюхать, непременно скажу. Не успел генерал-адъютант прийти в себя, как его взяла под руку полноватая дама в плате с газовым шлейфом. Белая маска скрывала ее лицо. – Вы неплохо смотрелись в менуэте, герр Апраксин, – заявила она по-немецки, чем и выдала себя сразу: он узнал голос Екатерины II. – О, мадам, вы мне льстите – я танцор посредственный и на поле брани выгляжу куда убедительней. – Ах, не скромничайте, Петр Федорович, вы такой красавец, что в любой ситуации хороши. Но предупреждаю: будьте осторожны с этой славной хохлушкой. – Я с хохлушкой? – удивился он. Государыня рассмеялась: – Вы не ведаете, с кем танцевали? – Нет. – С фрейлиной моей – самой любимой дочкой графа Разумовского. – Что, Кириллы Григорьевича? Генерал-фельдмаршала? Президента Академии наук? – изумился Апраксин. – Да, того самого, бывшего гетмана Малороссии. Человек образованный, порядочный, но страстей великих. Не имел удержу в любви, наплодил одиннадцать деток, чем и свел, в конечном итоге, добрую свою супругу в могилу. – Я наслышан тоже… Говорят, самого Ломоносова осаживал. – Всякое случалось… Словом, с Лизхен Разумовской лучше не затевать амуров. _____________________________________________________ * Именно о ней, в юные ее годы, говорится в романе Н. Соротокиной «Трое из навигацкой школы», по которому снят фильм «Гардемарины, вперед!»
|