|
АФРИКАНКА 1. Настала полночь. «Красная стрела» колесами неспешно застучала, и глыба Ленинградского вокзала в глухую темень плавно отошла. Я в Петербург улаживать развод понуро ехал, в думы погруженный, как бройлер синий, свежепотрошенный, как высохший усталый бутерброд. А мой сосед по мягкому купе налил коньяк в дорожные стаканы и, будучи уже изрядно пьяным, икнул тепло: «Не нужно в скорлупе своей сидеть и думать о дурном, о том, как вы убоги и несчастны. Хлебните. Улыбнитесь. Жизнь прекрасна! И надо наслаждаться каждым днем!» И я хлебнул. И сразу же обмяк. Мы пили за детей и нашу встречу, произнося возвышенные речи, пока коньяк в бутыли не иссяк. Мы сделались друг другу всех родней, мы перешли на «ты» и пели хором, и развлекались анекдотным вздором и байками из юности своей. И мне поведал Костя Шебаршин – так мой сосед представился вначале, – как он на музыкальном фестивале влюбился в негритянку Полли Клин... Потом в какой-то предрассветный час нам удалось на время отключиться – до той поры, как наша проводница, купе открыв, не разбудила нас. Мы поднялись, вздыхая тяжело, и наши муки были нестерпимы. Мы похмелялись кофе растворимым и оклемались – всем смертям назло! Вокзал Московский встретил нас дождем, стояли лужи посреди перрона... Мы с Константином вышли из вагона, раздумывая каждый о своем. И он сказал: «Мужик, не унывай. Ведь я смеюсь – при всей душевной боли, – поскольку я люблю, как прежде, Полли... Гуд бай! Звони!» И я ответил: «Бай!» И вот прошло довольно много лет, а я давно женат уже вторично, но этот странноватый, нетипичный, рассказанный попутчиком сюжет мне не дает покоя до сих пор. Теперь о нем узнает и читатель. И был ли прав вагонный мой приятель, пусть вынесет свой личный приговор!..
2. Возможно, я запомнил все неточно, возможно, я воспринял все не так, поскольку мы беседовали ночью, а мысли разлохмачивал коньяк, и Шебаршин с цветистостью восточной утрировал свой каждый вздох и шаг, – но сам сюжет я перевру едва ли, додумав лишь отдельные детали. Итак, друзья, она звалась Полина. Имела кожу «кофе с молоком», глаза – большие черные маслины, а губы – вишни, сочные притом. Выла стройна, как прима-балерина, но если надо, двинуть кулаком вполне могла обидчику по роже (не постояв за крепким словом тоже). Ее мамаша – Ася Петухова, по цвету кожи белая вполне, сбежав когда-то из села родного, осела на московской стороне. И, будучи особой непутевой, топила дни в гулянках и вине. Таких девиц в журнале «Крокодиле» тогда в рисунках часто выводили. Короче, на одном из тех застолий, где не напиться в принципе слабо, она сошлась, вполне по доброй воле, с могучим негром – Жан-Луи Трельбо. Учился он у нас в партийной школе и увлекался стендовой стрельбой. Его отца – Трельбо Эвангелиста – в Дурунди уважали как юриста. Роман их длился чудное мгновенье – цветы, вино и койка без забот... Но тут, как снег, свалилось сообщенье: в Дурунди – путч, мятеж, переворот, произошло монарха низверженье и запрещенье всяческих свобод; а папу Жан-Луи убили с ходу – как пацифиста и врага народа. И Жан-Луи чернее стал, чем сажа. Сказал: «Прощай. Мой долг – начать борьбу за Родину – ценою жизни даже, недаром я всегда любил стрельбу!» – и улетел, бесстрашен и отважен, в свою страну – испытывать судьбу. А наша Ася через три квартала уже в роддоме девочку рожала. Полина родилась, пища забавно: смотрите, люди, к вам явилась я! Но Ася не горела счастьем явно: к чему ей было черное дитя? И, поступив, увы, неблагонравно, свезла к себе в село – три дня спустя. А на вопросы мамы изумленной лишь ухмылялась неопределенно. Сказала: «Ма! Ну, что ты смотришь плохо? Сама ж была когда-то молодой! Согласна: я – шалава и дуреха, но вот ведь человечек наш родной. Взгляни, какая прелесть эта кроха! Ее отец –невиданный герой, и в джунглях он командует отрядом, а я к нему лечу – сражаться рядом!» И упорхнула, вольная, как птица, дни наполнять разгульной кутерьмой. А матери ее пришлось смириться и девочку воспитывать самой. И та росла юлой и баловницей, шокируя нездешней красотой. (Кому встречалось где-нибудь у Вятки лицо метиски или же мулатки?) Ее вскормила русская природа – болото, лес и луг за бугорком... А песни, танцы нашего народа она впитала вместе с матерком. Блины любила и коврижки с медом, и голубику с козьим молоком. А став постарше – девушкой ядреной – не брезговала чаркой самогонной. По всем предметам успевала средне, но обожала петь и танцевать! Бывало, как заглянет в дом соседний – на свадьбу – и давай часов на пять резвиться до скончанья сил последних, а после – рухнуть чуркой на кровать. Смеялись бабы: «Да у нашей Поли моторчик спрятан в черной попе, что ли?» И вот Полине минуло семнадцать. Лежит в кармане школьный аттестат. Встает вопрос: куда же ей податься? Вопроса нет: в столицу, на Арбат, где Гнесинка и, как сказал Гораций, где музы просто стаями парят! В Москву, в Москву! Ведь тут еще, к тому же, родная мама проживает с мужем... И этот муж – хмельной оплывший дядя, открыв замок и щурясь в полутьму, спросил Полину, удивленно глядя: «Товарищ негритянка, вы к кому?» Тут вышла мама и, поправив пряди волос немытых и скривясь в дыму дешевых сигарет, проговорила: «Дочурка? Ты ко мне? Вот мило!» Да, вместе им ужиться было сложно: скандалы, драки, тараканий гон... Готовиться к урокам невозможно, когда поют и пьют со всех сторон. И, поругавшись с матерью безбожно, Полина удрала из дома вон... Нет, общежитский быт мы тоже знаем – но он ей показался просто раем. Уроки в Гнесинке – какое счастье! Сольфеджио, гармония, латынь... Она училась с неким сладострастьем и с жаром огнедышащих пустынь, себя едва ли не рвала на части, но не осталось в музыке твердынь, которых бы она не покорила, поскольку знанье, как известно, сила! А после кинофильма «Мы из джаза!» студенты сколотили свой джаз-банд, где Поля исполняла парафразы на темы песен Эллы Фитцджеральд и набирала силу раз от раза как подлинный эстрадный музыкант (фамилию взяв «Клин»*, а имя «Полли», созвучных знаменитой «Хэлло, Долли!»). *Clean – хорошо сложенный, ловкий (англ.) Молва о ней пошла в кругах эстетских, народ заговорил о Полли Клин как о явленье в музыке советской, но кое-кто из дам среди причин ее известности, с заносчивостью светской, упоминал о слабостях мужчин: мол, знойный вид и яркие наряды – вот все, что этим кобелинам надо! И вот однажды, во Дворце культуры завода органических пластмасс, при недосмотре бдительной цензуры, джаз-фестиваль открылся в первый раз. На нем в живую, без аппаратуры, джазмены свой показывали класс. Вот здесь-то и увиделась Полина с моим вагонным другом Константином... 3. Наш Костик по рожденью был москвич, интеллигент в семнадцатом колене. Его отец – Илларион Ильич – как дирижер стажировался в Вене. А мама – Вера Саввична – достичь смогла высот в колоратурном пенье. И Костик со младых ногтей впитал симфонии и оперный вокал. Был паинькой и маминым сынком, с двух лет сидел уже за фортепьяно, а с трех еще английским языком к тому же занимался постоянно, старательным прослыв учеником и никогда – драчливым хулиганом. А если обзывал, то только так: «свинья», «какашка», «задница», «дурак». Он был дитя асфальта и машин, магнитофонов, "телеков" и смогов, нейлонов, хлорвинилов и резин – и вырос бледной немочью в итоге. Познал, короче, юный Шебаршин простых житейских радостей немного: во всех науках школьных преуспев, он как огня боялся юных дев. К тому же наставлял его отец: «Учись, мой сын, зачем тебе девицы? Таланту и мечтам придет конец, когда ты рано вздумаешь жениться. Не убежит семейный твой венец. Держи себя в ежовых рукавицах!» А мама добавляла: «Это грех – менять на дев карьеру и успех!». И Константин, способный музыкант, учился от души и вдохновенно, шлифуя, полируя свой талант в стенах консерватории почтенной. Чуть-чуть зубрила и слегка педант, он выбился в солисты постепенно, боготворя свою виолончель, как нимфоманка – брачную постель. Неглупый малый, Костик понимал, что он не Ростропович поднебесный, но что имеет свой потенциал и что добьется степеней известных, чинов, наград, отличий и похвал, оценок – пусть критических, но лестных; потом умрет в кругу своих друзей, учеников, соратников, детей... Но все пошло буквально вкривь и вкось, как в старом несуразном водевиле, когда друзья сказали: «Костик, брось учебу на сегодня. Мы купили на фестиваль билеты!» – и пришлось поехать с ними на автомобиле, сидеть и думать: «Что за лажа, блин?» – пока не появилась Полли Клин... Ее увидев, он офонарел и стон услышал собственного сердца, в которое попали сотни стрел крылатого игривого младенца. О, этот жизнерадостный пострел порой такие выдает коленца, что от любви хоть плачь, хоть волком вой... А тут – студент! Наивный! Молодой!.. Да и певица, доложу я вам, в тот вечер выступала превосходно, и трудно сразу подобрать слова, чтоб передать, как чисто и свободно Полина пела. Услыхав едва ее синкопы, зал свистел охотно – а это в джазе выше всех призов и даже слаще, чем обычный рев. Триумф! Успех! А Костины друзья его спросили: «Познакомим – хочешь?» Но он замялся: «Да не знаю я...» – и долу опустил, как дева, очи. А те сказали: «Костик, ты сопля! Полина заходила, между прочим, на твой концерт и говорила, что ты Генделя играешь, как никто!» И он кивнул. И вот среди кулис произошла та памятная встреча. Наш Константин смотрел все время вниз, утратив дар членораздельной речи. Для Полли это тоже был сюрприз, и вроде ей ответить было нечем... Они краснели первых пять минут, как будто их к сексологу ведут... Потом она спросила: «Ты сюда приехал что, из интереса к джазу?» А он соврал: «Я джаз любил всегда – любовью, доходящей до экстаза. А вся консерваторская среда противней мне, признаться, раз от разу». И Полли улыбнулась: «Ты смешной. Возможно, мы подружимся с тобой». 4. Да, их роман раскручивался бурно, накрыв обоих, точно горный сель. Хватило им полутора недель на весь этап начально-увертюрный, прогулочно-подарочно-культурный, когда любовный сладострастный хмель поступки красит розово-бравурно, а средства лишь оправдывают цель. Висели сто часов на телефоне: «Привет!» – «Привет!» – «Ты грустный?» – «Нет. А ты?» Потом встречались. Он дарил цветы, она их принимала восхищенно, но говорила: «Не люблю пионы – в них нет какой-то детской простоты». Он улыбался: «Что ж, прошу пардону – они твоей не стоят красоты!». Гуляли под дождем. Затем сидели в каком-нибудь кафе или кино. Смотрели друг на друга озорно, губами губ коснувшись еле-еле, и даже не мечтая о постели – и без нее все было клево. Но... когда у вас гормоны бродят в теле, не избежать постели все равно! Что скажешь тут? Они нашли друг друга и друг без друга больше не могли, как любящие люди всей Земли – и с севера, и с запада, и с юга... Приятней нет любовного недуга, несчастны одиночки-бобыли! Он предложил ей стать его супругой. «Согласна», – отвечала Полли Клин. Итак, они у Константина дома. «Знакомьтесь, предки – вот моя жена». Певица-мама сделалась бледна и прошептала: «Будемте знакомы...» – и в состоянье совершенной комы присела тихо в кресло у окна. А папа две площадных идиомы пробормотал, как неуч и шпана. «Любви моей вы, стало быть, не рады? – спросил с упреком уязвленный сын. – Стыдитесь! Потому что Полли Клин – звезда и гений нынешней эстрады! И человек прекрасный! Мне не надо другой жены!» – отрезал Константин. «А нам в семье не надо зоосада!» – сказал сквозь зубы папа Шебаршин. Услышав это, Полли от обиды с дивана, как пружина, поднялась и крикнула папаше: «Ах, ты мразь! Расист вонючий! Пакостная гнида! Отвратней не видала индивида! Да чтобы я терпела эту грязь?!" – и из квартиры с оскорбленным видом сбежала, трехэтажно матерясь. Жених – за ней. Молил: «Останься, Поля! Я все улажу. Папа нас поймет. Конечно, он немного сумасброд и несколько консервативный, что ли... Но мне уступит он по доброй воле. Забудем этот глупый эпизод. Вы столько чуши оба намололи, что хватит нам вперед на целый год». Но Клин смотрелась крайне возмущенной и отвечала: «Костик, уходи. Не знаю, как там будет впереди, но к примиренью я пока не склонна. Мне просто не хватает лексикона, чтоб выразить, какой в моей груди бушует гнев – священный и законный. Пойми. И по возможности – прости». Короче, разбежались. Дни за днями шли чередой – в разлуке роковой. Наш Константин болтался сам не свой, потерянный, с кругами под глазами, и повторял упорно папе-маме: «Хочу назвать ее своей женой! Я вас кляну последними словами! О, Боже, что вы сделали со мной!..» А между тем слетелись в это лето в Москву на молодежный фестиваль, плюя на неудобства и на даль, посланцы всей, практически, планеты – спортсмены, музыканты и поэты, политики, студенты... Мне едва ль нарисовать удастся их портреты – не хватит красок. (Что, конечно, жаль!) Но суть в другом. Полина выступала на джаз-концерте в клубе «Самоцвет». И к ней поднялся поднести букет солидный негр из зрительного зала. И сообщил: «Взволнован я немало. Чистосердечный дайте мне ответ». – «Какой?» – спросила Полли. «Для начала – вам, извините, сколько полных лет?» – «Мне – двадцать два. И что же здесь такого?» – «Минутку! Я хочу спросить опять: а кто, простите, будет ваша мать?» – «Ну, предположим, Ася Петухова». – «Я так и думал! Вы же, право слово, одно лицо. Глаза... манеры... стать... А вам слабо узнать отца родного?» – «Отца! Бог мой!.. Позвольте вас обнять!..» Трельбо поведал, сколько в эти годы он вынес и страданий, и обид. Как их отряд был полностью разбит, сражавшийся в Дурунди за свободу, а он бежал, улегшись на подводу, под листья пальм, и не был тем раскрыт. Купил в Брюсселе Дом высокой моды и сделался немало знаменит. Но обращал в оружие и мины свой капитал и слал для партизан к себе в Дурунди. Их отважный план осуществился лишь наполовину: карательная рухнула машина, и был убит безжалостный тиран, но верх взяла левацкая община, власть объявив рабочих и крестьян. «И этот бред свергать придется тоже, – подвел итог родитель Полли Клин. – По счастью, я сражаюсь не один, и бизнес мой деньгами нам поможет. Поехали со мной?» – «Избави Боже! Политика – удел одних мужчин!» – «Не на войну! Певице темнокожей весь мир открыт! Поехали, Полин! С моими манекенщицами скопом отсюда мы отправимся в Париж. Осмотришься. Устроишься. Глядишь – прославишься сначала на Европу, а после – на Америку. Прохлопать нельзя такую выгоду, малыш. Со времени всемирного потопа певицам так везет впервые лишь!» О, папа-искуситель! Без сомненья, она сказала: «Да». И вот финал: ОВИР, анкеты, в Гнесинке – скандал, улыбки, слезы, крайнее волненье, с подругами последние мгновенья, багаж, машина, аэровокзал... А Костик, лежа в полном одуренье, молчал и никому не отвечал.
5. ...Тогда в вагоне я спросил его: «И ты с Полиной не встречался больше?» Он галстук распустил на шее тощей и улыбнулся: «Да, на Рождество мы виделись в Москве на их концерте... Не помнишь? «Джаз-певица Полли Клин»! Ее лицо везде – с афиш, витрин... Мне встречу эту не забыть до смерти... О, так она не пела никогда! Я слушал, трепеща и даже плача. И размышлял: какая незадача, что с нею мы расстались навсегда! Потом попер к Полине за кулисы, прорвался сквозь кордоны всех мастей и, просочившись через сто дверей, я постучал в уборную актрисы. Она сказала: «Да, войдите», – и... Я дверь открыл, дрожащий и смущенный. А Полли посмотрела изумленно: «О, Боже! Это ты?!.. Ну, проходи...» Я подарил ей, как тогда, пионы. Она вздохнула: «Ты неисправим». И предложила: «Ну, поговорим?» – коньяк достала с дольками лимона, кивнув на стул. А я ответил: «Что ж...» За встречу выпив, мы точили лясы, чтоб не соврать, никак не меньше часа, и тон беседы в целом был хорош. Она жила по-прежнему в Брюсселе, имела дом, работу и успех, пластинки, клипы, деньги без помех, программу музыкальную на «теле», штук пять машин и даже свой журнал... «А как отец?» – «Отлично. В полной силе. Его друзья в Дурунди победили, и он у них премьер-министром стал». – «Вот это да! А как дела у мамы?» – «Она давным-давно живет со мной. Я дом купила ей недорогой и сделала великосветской дамой... Конечно, пьет порою, но не так... На Западе ведет себя трезвее. И о России как-то не жалеет. А ты? Женат?» – «Давно не холостяк. Работаю в оркестре – пусть не видном, но крепком и с зарплатой неплохой. Живу в квартире с тещей и женой, престижным псом и сыном-вундеркиндом... А у тебя? Есть дети и супруг?» Ее глаза-маслины потемнели, а губы прошептали еле- еле: «Супруга нет, но есть хороший друг... И дочка Конни. Ей уже двенадцать». Я вздрогнул: «Но позволь, двенадцать лет – всего, как ты уехала на Запад. Тогда не понимаю, кто же папа?» – «А сам, – спросила, – можешь догадаться? Поскольку это вовсе не секрет...» ...Вагон стучал колесами бесстрастно. Мой спутник, наконец, проговорил: «Коньяк мне придает побольше сил, и нет о прошлом грусти ежечасной. Констанция... Моя родная дочь! Нас развели безжалостные люди. Но мы в дурном их обвинять не будем, и мстительность, и злость прогоним прочь. Что было, то прошло. Увы, на свете таков, должно быть, жалкий мой удел...» Он лег и моментально захрапел. А я сидел и думал о сюжете. Наш поезд-тройка мчался, как ракета. Куда? Зачем? Как прежде – нет ответа.
|